- Чего? - удивился парень. - Ты сколько сидишь?
- Пятый месяц.
- Еще необкатанный. Хотя пора бы...
Они снова пошли по тропе в том же порядке: впереди Сизов, за ним этот здоровяк парень. Позади, чуть поодаль, - конвоир с карабином, закинутым за спину. Долго шли не останавливаясь, молчали, посматривали на лес, на небо. По небу ползли облака, белые, взбитые, как подушки у мамы.
- Как тебя зовут-то? - полуобернувшись, спросил Сизов.
- Красавчик, - буркнул парень.
- У нас жеребец был Красавчик, вот ему шло.
- А мне не идет?
- У тебя имя есть.
- Нет у нас тут имен, только клички.
- Я не гражданин начальник, чтобы передо мной выламываться.
- Мама Юриком звала, - помолчав, сказал парень. - Юрка, значит.
- А по отчеству?
- Чего?
- Как отца-то звали?
- А черт его знает! - неожиданно зло сказал он, и Сизов оглянулся, подивился быстроте, с какой менялось настроение парня. - Не было у меня бати.
- От святого духа, значит?
- Считай, что от святого. Юрка, и все. Юрка Красюк. Потому и Красавчиком прозвали, что фамилия такая.
- А меня - Валентин Иванович.
- Хватит просто Иваныча. Мухомор Иваныч! Или хошь, другую кличку придумаю?
- Я не лошадь.
- Ясно, только пол-лошади. Другая половина - это сейчас я. - Он вздохнул шумно, по-лошадиному. Откинул голову, посмотрел на шагавшего сзади конвоира: - Посидеть бы, а?
- Полежать не хочешь? - добродушно ответил конвоир.
- Не откажусь. - Он захохотал с вызовом. - Лежать не сидеть. Лежать всю жизнь можно.
- Скучно все время лежать-то, - сказал Сизов.
- Чего? Вкалывать - вот это скучно. А лежать да мечтать - милое дело.
- О чем мечтать?
- Хотя бы о воле.
- А на воле?
- О полноценных червончиках.
- Зачем они тебе? Напиться и в тюрьму попасть, чтобы тут снова мечтать о воле?
- Ну, не-ет! - Парень приостановился, дернул носилки, просипел в спину Сизова: - Грабануть бы покрупнее, завязал бы, вот те крест, завязал. Уж я бы придумал, как жить, придумал бы.
- Не выйдет.
- Чего?! - заорал парень, словно у него уже отнимали его еще не приобретенный кус.
- Если теперь не знаешь, потом не придумаешь...
И тут сзади грохнул выстрел. Они разом бросили носилки, отскочили, оглянулись. На тропе, где только что прошли, быстро поднимался на задние лапы огромный широкий медведище. Конвоир судорожно дергал затвор. В один миг медведь оказался возле него. Тот безбоязненно сунул ствол в глубокую свалявшуюся шерсть, нажал на спуск, но затвор только тихо щелкнул. В то же мгновение тяжелые лапы опустились на его спину, подтянули к себе, рванули когтями снизу вверх, задирая гимнастерку, из-под которой вдруг фонтаном брызнула кровь, ослепительно алая на белой обнаженной коже.
Они стояли оцепенев от ужаса, смотрели, как крючковатые когти кромсали обмякшее тело, не было у них сил ни бежать, ни кричать. Медведь вскинул голову, уставился маленькими глазками на оцепеневших людей и вдруг коротко рявкнул. И этот рык словно бы подтолкнул их. Не помня себя, они кинулись в кусты, помчались напрямик через буреломы, через чащобу. Ветки хлестали по лицу, острые сучья рвали одежду. Они падали, вскакивали, снова бежали, слыша за собой страшный шум погони.
Первым опомнился Сизов. Остановился и ничего не услышал, кроме своего частого и хриплого дыхания да глухого хруста веток в той стороне, куда убегал Красюк.
- Эй, стой! - крикнул он. - Медведя-то нету!
Слепой страх прошел, и теперь ему было стыдно самого себя. "Отвык, отвык ты от тайги, - думал Сизов. - От озлобленного раненого медведя разве уйдешь? А терять голову - самое последнее дело".
Он пошел следом за Красюком и скоро оказался у невысокого обрывчика, с которого, серебристо поблескивая, спадал неширокий водопадик. Красюк стоял на коленях у самой воды и пристально рассматривал небольшой камень, который он держал в руках.
- Что нашел? - спросил Сизов, подходя к нему.
Не отвечая, Красюк сорвал шапку, сунул туда камень и кинулся в плотный подлесок, стоявший на краю поляны.
- Неужели золото? - вслух сказал сам себе Сизов. Он подобрал жгут веревки, валявшейся на траве, повесил на плечо. Затем подошел к водопадику, осмотрел камни. - Эй! - крикнул. - Подожди, дай поглядеть!
Тайга молчала. Только сойки хохотали в отдалении да комары зудели над самым ухом.
Он снова принялся осматривать камни, шагая вдоль ручья. Нашел изъеденный ржавчиной топор с разбитым обухом, непонятно почему породивший в нем смутную тревогу. Отбросил топор в сторону, пошел дальше, то и дело наклоняясь, переворачивая камни. Руки ломило от ледяной воды. Веревка мешала, и он забросил ее за спину как солдатскую скатку..
- А ну пошли! - вдруг услышал над головой.
Выпрямился, увидел своего напарника и испугался его застывшего лица.
- Золото, что ли? - спросил Сизов.
- Думал, я тебя тут оставлю? - зашипел Красюк. - Нашел дурака. - Откуда-то из-под телогрейки он вынул короткий, с ладонь, нож, сделанный из обломка пилы. - А ну пошли!
- Куда?
- Туда. - Парень ткнул ножом в сторону леса.
- Вернуться бы надо. Может, живой... конвоир-то?
- Я тебе вернусь! - Парень резанул ножом воздух, зацепил телогрейку Сизова. - Пойдешь со мной. Чтобы не растрепал о самородке.
Нож снова сверкнул перед лицом, Сизов попятился в гущину подлеска, пошел, потом и побежал, подталкиваемый сзади. Жгут веревки, висевший через плечо, не скидывал, думал: если этот обалдевший от золота бандит кинется на него, то веревка-то как раз и может прикрыть в первый момент.
Каждую минуту он ждал удара в спину, но удара все не было, и Сизов стал успокаиваться. Чащоба уплотнялась. Приходилось продираться через кусты, перелезать через поваленные деревья, высоко задирать ноги в ломком сухом буреломе.
Выскочили на звериную тропу, и Сизов свернул по ней.
- Куда?! - заорал Красюк. Пот лил с него ручьями. На щеке, от носа до уха, темнела широкая царапина.
- Надо знать тайгу, - беззлобно сказал Сизов. - При такой беготне, наобум можно остаться без глаз...
А вокруг буйствовала таежная растительность. Повсюду были папоротники, огромные и совсем крохотные, взбиравшиеся на стволы и скисавшие с них гирляндами вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. На прогалинах папоротники исчезали, зато появлялась масса цветов - розовая герань, белые недотроги, бледно-сиреневая валерьяна. Местами зонты цветов поднимались выше головы, и сочные стебли этих гигантов напоминали еще не развившиеся стволы деревьев. Со склонов сопок, где лес был пореже, открывались другие склоны, пурпурно-фиолетовые от цветущих рододендронов. На открытых местах налетали тучи оводов и комаров, и Красюк толкал Сизова в чащобу, где листва, бьющая по лицу на узких звериных тропах, смахивала насекомых.
Потом лес кончился, и они увидели перед собой болотистую равнину, поросшую редкими соснами и елями. На опушке тропу потеряли и пошли прямиком через осоку, рассчитывая найти другую тропу. Под ногами при каждом шаге выступала черная вода, медленно заполняла вмятины следов.
- Все, отдыхаем, - сказал Красюк, садясь на зыбкую кочку.
- Встань! - зычно крикнул Сизов.
Красюк вскочил от неожиданности, зло уставился на Сизова.
- Под такими кочками гадюки живут.
Он подошел к кочке, принялся шуровать под ней длинным суком. И почти сразу в траве мелькнула серая блестящая кожа. Змея куснула палку, застыла в настороженной позе.
- У, гадина! - заорал Красюк. Он выхватил палку, злобно, мстительно принялся бить гадюку.
Когда змея перестала извиваться, он отбросил ее, зашвырнул палку, обессиленно опустился на кочку и снова вскочил, принялся оглядывать траву вокруг.
- Ну ты даешь, Мухомор! - сказал восторженно. - Как узнал, что она тут?
- По запаху, - усмехнулся Сизов. - Сразу покойником запахло.
- Врешь!
- Конечно вру. У нас нанаец проводником был, так тот верно по запаху змей находил. "Твоя не понимай, - так он говорил. - Змея сырым пахнет".
- Вот тебе и дикарь! - удивился Красюк.
- Это мы в его понимании были дикарями. Ничего не знали в тайге.
- А ты откуда родом?
- А что?
- Орать больно здоров. Глотка луженая - позавидуешь.
- С Волги я, из Саратова.
- А я из Киева.
- Из самого?
- А что, не похоже?
- Почему же? И в Киеве разные люди есть...
- Договаривай, - неожиданно зло сказал Красюк.
- Что договаривать?
- Ты ж хочешь сказать, что я сволочь. Человека бросил. Разве не так? Но этому человеку, конвоиру нашему, уже ничто не поможет. - Он помолчал. - А мы в случае чего скажем - от медведя бежали, потом заблудились. И доказывать ничего не надо - медведь свидетель.
Сизов ничего не сказал. Он и сам знал - не первый день в тайге, - гражданина Беклемишева уже нет на этом свете. Видел, как медведь драл его, знал: не отпустит, пока вконец не искромсает.
- И зачем он стрелял в него? - тихо проговорил он.
- Охотничий азарт. Как не стрельнуть?
- Сейчас медведь сытый, сам на человека не пойдет. Его если уж бить, то наверняка: раненый он страшен... И винтовку надо иметь хорошую. А из своего карабина Беклемишев поди год не стрелял.. По ком стрелять-то на нашей командировке? Разве что по воронам?..
Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Здесь они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.
- Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, - сказал Красюк.
- Вон как! Ты меня арестовал, стало быть, ты вроде как мой начальник. А начальству полагается заботиться о подчиненных. Так ведь? Не наоборот?
- Жить захочешь - позаботишься.
- Ну и дурак, - спокойно сказал Сизов. - Убьешь меня - себя убьешь. Прав был Дубов: ты в этой тайге и недели не проживешь. И найдут когда-нибудь самородок на твоих костях. А я тут все тропы знаю.
- В этой тайге?
- Может, не совсем в этой. Ходили мы тут неподалеку с геологами, руду искали.
- Чего уж теперь, - в голосе Красюка слышались примирительные нотки. - Давай думай, раз уж так вышло.
- Чего тут думать? Завтра пойдем обратно...
- Ну нет! - Красюк вскочил, усталости как не бывало.
- Тогда думай о себе сам.
Красюк шагнул к Сизову, все в той, же позе лежавшему на траве, присел возле него на корточки.
- Слушай, Мухомор... Иваныч, - просительно сказал он. - Назад я тебя не пущу. А если мне надежную дорожку покажешь, золотишком поделимся. Тут, - он ласково погладил шапку, - обоим хватит...
Сизов долго молчал, смотрел в небо. Сумрачнело. Вечерний ветер шуршал листьями дуба.
- Идет, а?
- Семь бед - один ответ, - наконец сказал Сизов. - Ладно. При условии, что ты перестанешь махать своим ножиком и командовать. У "зеленого прокурора" разговор короткий: не знаешь тайги - ложись и помирай. А хочешь выжить, слушай того, кто больше знает и умеет. В данном случае тебе придется слушать меня.
- Ну давай, - согласился Красюк. - Сообрази что-нибудь пожрать.
- Придется потерпеть до завтра. Сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще...
Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошка. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще сумасшедше хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой,
Красюк скинул нижнюю рубаху и, замотав в нее самородок, положил под голову. Смотрел в темноту и думал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом он начал вспоминать.
- Помню, с мамкой в Сибирь ездили. Вышли на какой-то станции в Забайкалье - чего только нет на рынке! Семга, медвежий окорок, картошка, мясо, орехи разные, масло сливочное в туесках, грибы, кетовая икра, просто кета, омуль, жареные куры, жареные зайцы, мед бочонками, водка, спирт... И все почти задаром...
- А что еще в Сибири разглядел? - спросил Сизов.
- Много всего. Названия необычные: Зима, Слюдянка, Ерофей Павлович...
- Кто это, Ерофей Павлович, знаешь?
- Знаю. Рассказывали дорогой. Будто когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбитая: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.
- Оч-чень интересно, - насмешливо сказал Сизов. - А о Хабарове что-нибудь слышал?
- Это который в Хабаровске жил?
- Триста лет назад он тут первым путешествовал. Когда о Хабаровске еще и не думали..
- Я и говорю: он тут первым все нашел.
Сизов рассмеялся. Потом спросил:
- А что еще запомнилось в Сибири?
- Помню сопку с ледяной шапкой. А внизу - зелень и озера с синей водой. В одном - вода молодости, в другом - мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.
- Это еще зачем?
- Злые они после той грязи были, мужиков ловили. - Он потянулся хрустко. - Эх, теперича бы туды!..
- Сколько у тебя мусора в голове! - сказал Сизов. И задумался: в "мусоре" этом есть своя система. А это значит, что у Красюка целое мировоззрение: жратва, деньги, женщины. А мировоззрение доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.
Он вспомнил, как сам первый раз ехал на восток. Из Забайкалья в Приморье, по прямой, лихой в памяти дороге, именуемой КВЖД, про которую говорили, что название это от слов "как вы живым доехали". Они тогда проскочили, а следующий за ними поезд был пущен под откос и разграблен: в окрестных горах и лесах гуляли, банды белокитайцев и хунхузов.
Ему и снилась в эту ночь дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что краснота эта окажется обманчивой цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.
И Красюку в эту ночь тоже снилась дорога, широкая, как просека. Позади была ночь, а впереди маячило солнце, похожее на золотой самородок. Потом это солнце-самородок каким-то образом оказалось у него в шапке. Он прижимал шапку к себе, но она жгла руки, выскальзывала.
Он и проснулся оттого, что почувствовал, как выскальзывает из руки конец рубахи, в которую был завернут самородок. Костер догорал, на листве соседних кустов дергались серые тени. Ветер слабо шевелился где-то высоко в вершинах деревьев, а рядом, совсем рядом, возле самой головы, слышалось прерывистое сопение.
"Ах, сука, - подумал Красюк, - а еще про Сибирь расспрашивал, про мусор говорил!" Стараясь не шевельнуться, он сунул руку за пазуху, достал нож и, резко изогнувшись, выкинул руку за голову, туда, в темноту, в сопение. Почувствовал, как нож вошел в мякоть. Послышался не то вздох, не то удаляющийся стон, и все стихло. Тогда, не выпуская узел с самородком, Красюк вскочил на ноги, выхватил из костра горящий сук и пошел в ту сторону, где затих стон. Огонь почти не давал света, только рождал слабые тени. В двух шагах была пугающая чернота, такая плотная, какой Красюк еще не видывал. Незнакомая жуть гадюкой заползала под телогрейку. Одна тень под кустом показалась Красюку согнувшейся фигурой человека. С радостным злорадством он шагнул ней. И вдруг беловатое пламя со звуком человеческого выдоха рванулось навстречу. Окатило холодным огнем и погасло. В ужасе Красюк выронил нож и сук, свой драгоценный сверток, отпрыгнул в сторону. И застыл, охваченный мелкой дрожью, не зная, куда бежать в обступившей непроглядной темноте.
И вдруг услышал тихий и, как ему показалось, вкрадчивый голос:
- Что там случилось?
Красюк не ответил, с трудом приходя в себя.
- Ты чего прыгаешь, как заяц?
До Красюка дошло, что голос слышится совсем не с той стороны, где он искал вора, и это еще больше испугало его.
- Это ясеница горит, не бойся. Выделяет эфирные масла. В безветрие они скапливаются и вспыхивают от огня.
И тут новая волна холода окатила Красюка: вспомнил, что потерял самородок. Ринулся к костру, выхватил новый сук, замахал им, чтоб разгорелся. По дыму от выроненного первого сучка он быстро нашел и нож и сверток. И только тогда успокоился. Поправил разбросанные ветки пихты, снова улегся, сказал глухо:
- Ты, Мухомор, не балуй. Прирежу.
- Как это понять? - отозвался из темноты Сизов.
- Так и понимай. Золото мое, и ты к нему лапы не тяни. Понятно?
- Утром разберемся, - загадочно сказал Сизов.
И снова пугающая тишина обступила тихо шипящий костер. Теперь из тайги не доносилось никаких звуков. Словно ее и не было, тайги, а только неизвестность, могильная пустота.
Рассвет был долог и холоден. В низине лежал туман плотный, как молоко. Кусты отяжелели, обвисли от росы, и ветки пихты были так мокры, словно ночь пролежали под дождем. Проснувшись, Красюк увидел Сизова возле костра. Он отряхивал сучья от росы и подкладывал их в огонь. Красюк наблюдал за ним и все вспоминал ночное свое приключение, не понимая, сон это или все было на самом деле.
- Чего это ночью-то? - спросил он.
- Енотовидная собака, - ответил Сизов, кивнув куда-то в сторону.
Красюк вскочил, увидел сначала следы на примятой мокрой траве, затем разглядел возле костра серый комок убитого животного длиной с руку, с хвостом, острой мордой и короткими ногами.
- Ловок, ничего не скажешь. И как ты ее углядел в темноте! - восхищенно сказал Сизов. - Не деликатес, ну да с голодухи сойдет.
- Я? - удивился Красюк.
- Кто же еще? Понимаю - сама подошла. Ну да и ты не промахнулся, молодец. Ее ведь искал ночью?
Красюк не ответил. Ему было смешно и вроде даже как-то неловко.
Енотовидной собаки хватило ненадолго. Уже к вечеру от нее остался лишь один обугленный на костре кусок, который Сизов, не обращая внимания на ворчание Красюка, отложил на другой день. И снова они ночевали у дымного костра, уставшие, опухшие от комаров и мошки.
К исходу следующего дня голод снова догнал их. Лес был полон живности, но без ружья нечего было и надеяться добыть что-либо. В небе кружили сизые орлы, сытые, неторопливые: еды для них хватало. В одном месте орлов было несколько, пролетали один за другим над кронами деревьев, высматривая что-то на земле.
- Охотятся за кем-то, - сказал Красюк, останавливаясь. Ему вдруг пришла в голову мысль поживиться за счет орлов. Выследить, когда они накроют свою жертву, и подбежать отнять. И он принялся рассуждать насчет того, что выслеживают орлы что-то крупное, иначе чего бы они охотились стаей. А крупное зараз не унесут, что-то да останется.
- В эту пору орлы птицами питаются, - пояснил Сизов.
- Значит, чего-то свеженького захотелось. Когда хочется, разве с порядками считаются? Закон тайги.