Орлы снова скрылись в кронах деревьев. Но вот где-то в листве раздался резкий, как выстрел, орлиный клекот, и вся стая вскинулась, кругами пошла к земле. И тогда они увидели того, за кем так настойчиво охотились орлы. Это был молодой и неопытный зайчишка. Он выскочил из травы и поскакал по голому склону сопки, слишком уверенный в своих быстрых ногах. Орлы кружились быстрее и вдруг резко, один за другим, стремительно ринулись вниз. Короткий шум, короткий вскрик, похожий на плач ребенка, судорожная возня в траве.
Красюк сорвался с места и побежал туда, где шевелился серый клубок. Орлы неохотно разлетелись, унося в когтях серо-бурые комки. На том месте, где они только что бились, было пусто. Валялись птичьи перья, клочья шерсти, на земле алели пятна крови.
- Быстро, - сказал Сизов, переводя дух после бега, - быстро работают.
- А что я говорил? Закон тайги...
После этого случая еще сильнее захотелось есть. Попробовали жевать молодые побеги сосенок, но от них во рту было как от канцелярского клея.
Тайга становилась все темнее. Лианы толщиной в ногу вползали по стволам лиственниц, свисали причудливо изогнутыми петлями, похожими на удавов. Плети лиан потоньше перекидывались со ствола на ствол, скрывая небо. На прогалинах была сухость летнего дня, а на лесной звериной тропе, по которой они пробирались, стояла влажная прохлада, и камни у корней деревьев лоснились от сырости.
- Когда на этих лианах созревают ягоды, к ним слетаются птицы, сбегаются звери, - говорил Сизов, шагая впереди, не оглядываясь на Красюка. - Кишмиш вырастает, слышишь?
- Пока он вырастет, мы ноги протянем.
- Иногда долго сохраняется...
Он вдруг свернул в чащобу, заставив Красюка насторожиться: не удрать ли собрался? Но Сизов тут же и вышел на тропу, держа в руках кисть ягод, похожих на усохший виноград. Они поделили эти ягоды, разжевали, наслаждаясь неожиданным для тайги вкусом южного инжира. Но сколько еще ни искали, ничего больше не нашли.
Скоро снова выбрались к болотистой равнине, заросшей редкими кедрами, соснами, елями и разбросанными копнами густого подлеска. Осока стояла в пояс. В зарослях трав ноги то и дело попадали в похожие на ловушки петли вьющихся растений, запинались о стволы упавших деревьев.
Пока преодолевали эту равнину, совсем выбились из сил. Добравшись до сухого места, Красюк повалился в траву и заявил, что он хочет точно знать, куда они идут и почему забираются все дальше в тайгу.
- Смотри, Мухомор, веди куда надо, - угрюмо сказал он.
- А куда надо?
- На волю, куда же еще.
- Разве ты не на воле?
- Ты мне лапшу на уши не вешай! - угрожающе приподнялся Красюк.
- Мы же договорились.
- О чем?
- Что ты не будешь задавать дурацких вопросов и вообще будешь вести себя прилично. Если хочешь, чтобы я тебя вывел из тайги.
- Так и выводи.
- В этой тайге только две дороги: одна - обратно в колонию, другая - в противоположную сторону. Обратно ты не хочешь и меня не пускаешь. - Он помолчал. - Да я теперь и сам не хочу.
- И долго мы будем с голоду подыхать?
- Я не- лагерное начальство, чтобы мне приносить жалобы.
- Чего ж делать-то?
- Идти. И не ныть. А идти мы будем к Оленьим горам. Там была наша геологическая база и остался склад. Там не пропадем...
Он замолчал, удивленно уставился в лесную чащу. Оттуда, из-за ствола старой пихты, смотрели большие неподвижные глаза. Глаза чуть выдвинулись и показалась черная голова с длинными, спускавшимися изо рта клыками. Животное то ли не замечало людей, то ли не обращало на них внимания, пережевывая длинную бороду мха, свисавшую с пихты, медленно выходило на поляну. Было оно небольшим, не выше, чем по колено, но поразительно изящным и статным.
В первый момент Сизов даже и не подумал, что это может быть их пищей, стоял неподвижно, смотрел, любовался. Красюк приподнялся, чтобы бросить нож, но, прежде чем он поднял руку, животное легко отпрыгнуло в сторону и исчезло в чаще.
- Кто это? - спросил Красюк.
- Кабарга. Удивительное у нее мясо, вкусное.
- Чего ж рот разинул, если вкусное?
- Бессмысленно гоняться за кабаргой.
И тут он вспомнил о веревке. Отойдя подальше, Сизов растянул на звериной тропе веревочную петлю, привязал конец веревки к ближайшей сосенке.
- А знаешь, что самое ценное у кабарги? - говорил Сизов вечером, устраиваясь спать на мягких ветках пихты. - Мускус. Есть у них, у самцов, на брюшке такой мешочек с два пальца величиной, а в нем - красно-бурая масса, как мазь, с очень сильным и стойким запахом. Если высушишь эту массу - никакого запаха нет, чуть намокнет - опять пахнет. В Индии, когда дворцы строили, мускус в известь добавляли. Века прошли, а стены все пахнут. Можешь представить, что это значит для парфюмерной промышленности...
Красюк хотел сказать, что ему до лампочки вся эта парфюмерия, но сдержался, смолчал.
Утром веревочная петля все так же, никем не задетая, лежала на тропе, и они, только напившись из ручья, пошли дальше в сопки, которые вздымались одна за другой, как хребты заснувших великанов медведей. Много раз они видели белые пятна убегавших косуль, слышали довольное сопение жующих кабанов, но подкрасться, догнать животных не удавалось. Один раз разглядели с сопки пасущихся изюбров, долго наблюдали за ними, с тоской глотая густую слюну, пока изюбры не умчались быстрее ветра, спугнутые медведем. Медведь сам не ожидал этой встречи, покрутился в мелколесье, где паслись изюбры, и побежал за ними, надеясь догнать. Видно, молодой был медведь, глупый.
Птицы мельтешили в листве, белки порхали с дерева на дерево, полосатые бурундуки, поднимаясь на задние лапы, с любопытством рассматривали странных существ, бредущих по тропе. Красюк кидался ловить их, но бурундуки ловко увертывались и куда-то исчезали словно проваливались сквозь землю. Один раз прямо перед ними на тропе крупная куница - харза настигла крепкого подросшего лисенка. Она не торопилась, словно и не боялась людей, стояла и смотрела, не выпуская из зубов лисенка, поблескивая золотистой шкуркой, чуть пошевеливая черным хвостом, независимая и красивая, с черной головкой и белым мягким горлом. Красюк кинулся к ней не помня себя от голода, как копьем, размахивая крепким суком лиственницы, который он все время таскал с собой. Но харза, даром что коротконогая, только шевельнулась, мелькнула и пропала в зарослях папоротника. И лисенка унесла, не выпустила. Что ей лисенок, этой крупной кунице?
Красюк взвыл, хватил палкой о ствол сосны, разломал, взбешенный, повернулся к Сизову:
- Если жратвы не найдешь, тебя же сожру, вот так и знай.
- Найдем, - спокойно ответил Сизов. - Если не будем психовать и пойдем быстрее. По-моему, уже недалеко до озера. - Он помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все-таки добавил: - Ты вот что, здесь не очень нервничай и не бегай по тропам. По этим местам, бывает, всякие люди ходят, не ровен час на самострел напорешься или в яму угодишь. Иди сзади и помалкивай. Терпи. Без терпения в жизни ничего не бывает. Не знал? Так знай, приучайся жить по-человечески.
Он и сам удивлялся этим своим словам. Уголовника, привыкшего жить только своей прихотью, паразитирующего на человечности, учить жить по-человечески? Но ведь кто-то должен учить этому, если родители не научили. Ну ничего, подумал он, люди не научили, тайга научит: здесь или учись терпению, или прощайся с жизнью. Такой дилеммы в добром человеческом обществе не ставится. Но "зеленый прокурор" иначе не судит...
- Что они, гады, самострелы оставляют, - сказал Красюк. - Это же запрещено.
Сизов рассмеялся: человек, больше всего не признававший именно этого слова - "запрещено", вдруг вспомнил о нем. Вспомнил, когда дело коснулось его драгоценной личности.
- Видно, не для всех законы писаны...
Он понимал Красюка: прежде для человека ничего не существовало, кроме собственного каприза. Как ни кичился друзьями, а было беспросветное одиночество: один как перст, никому не нужный и сам себе тоже опостылевший. Этим чаще всего и объясняется гипертрофированное презрение блатных к человеческой личности. А теперь у Красюка появилась цель, теперь он не имел права рисковать собой. Раньше был рабом собственной прихоти, теперь раб обретенной собственности - самородка. Психология раба - она и для хозяина, для богатого собственника остается главенствующей. Сизов понимал, что теперь его невольный спутник будет терпеть лишения, только бы вынести самородок туда, где он имеет ценность. Он и убьет, не задумается, если самородку будет угрожать опасность. Он и доброе дело сделает, если это будет нужно для его главной цели. Но привычки есть привычки, не считаться с ними тоже нельзя: недоглядишь - сорвется в безвольной истерике, наделает глупостей.
- Хорошая у тебя фамилия - Красюк, - сказал Сизов, чтобы отвлечь его от навязчивых дум о еде.
- Папочка удостоил. Сделал и смылся.
- Что сделал?
- Да меня ж, чтоб ему на том свете... А лучше на этом... Углядел смазливую хохлушку, поманил, и она, дура, пошла...
- Разве можно так про мать?
Красюк долго не отвечал, шел сзади, смотрел в землю и молчал.
- А потом? - спросил Сизов.
- Потом она меня народила.
- А потом?
- Потом купила мне голубей.
- Зачем?
- Чтобы не скучал мальчик, чтобы не баловался. Так и стал я голубятником. - Он засмеялся безрадостно. - Когда следователь первый раз назвал меня голубятником, я даже обрадовался. Да, говорю, конечно, я всего лишь голубятник, отпустите, дяденька. А оказалось, признался. Оказалось, голубятники - это те, кто лазит по чердакам и ворует белье с веревок. Надо же, воровал, а не знал. Вот какая азбука вышла.
- А потом? - Сизов заинтересованно слушал. Не оборачивался, боясь этим помешать откровенности. Откровенность пуглива - это ж почти исповедь. А исповедь всегда на грани раскаяния. Недаром католические исповедники прячутся в специальные будочки, чтобы исповедующиеся не видели их, не пугались.
- Выкрутился. Решил: не буду больше голубятником. И переквалифицировался в форточники.
- Это что такое? - Многое повидал Сизов за месяцы заключения. Проходили перед ним "карманники" и "мокрушники", "медвежатники" и "филоны-малолетки". А вот о "форточниках" не слыхал.
- Первая ступень академии, - сказал Красюк. - Открывал форточки для домушников. Дело было верное - открыл, и знать ничего не знаю. А все равно замели. Вот тогда-то и получил первый срок. Когда вышел, подумал: чего это для других стараться, если все равно сажают? И стал домушником. А потом обленился...
- Как это?
- Домушник - это ж артист. Исследователь. Не постараешься, залезешь в такой дом, где, кроме тараканов, ничего и нету. А исследование - дело непростое. Однажды подумал: "Чего это я буду за деньгами бегать?" И засел на дорожке в парке, стал дожидаться, когда деньги сами ко мне придут. Так стал гоп-стопником...
Он откашлялся и запел козлиным блатным голосом:
Вдруг на повороте -
Гоп-стоп - не вертухайся! -
Вышли три удалых молодца...
Тайга вторила ему глухим ворчливым эхом. Сойки - первые охотницы до всяких скандалов - заверещали над головой.
Кончив петь, Красюк долго шел молча, ждал расспросов. Нет такого блатного, которому не льстил бы интерес к его "подвигам".
- Вот так всю академию и прошел, - не дождавшись расспросов, сказал он. - Когда первый раз судили, мамаша номер отмочила: встала на колени и просит: "Помилосердствуйте, граждане судьи!"
- Плакала? - спросил Сизов.
- Ясное дело.
- Ну и как? Помиловали?
- Черта с два. Закон что дышло.
- А если бы помиловали, пошел бы по новой?
- Не знаю.
- Значит, правильно сделали.
- Ну, ты! - обозлился Красюк.
- Я что, ты сам себя судил.
- Как это?
- Каждый человек сам себе судья. Знает, что делает, знает, что за это получит.
- А ты знал, когда убивал?
- Судили-то меня не за убийство - за преступную халатность.
Впереди мелькнул просвет, Сизов заспешил, и скоро они вышли на склон, откуда открывался красивый вид на дальние сопки, бесконечные, как волны в море, разноцветные, словно раскрашенные широкими мазками акварели. Между сопками маленьким зеркальцем сияла вода.
- Пришли, - облегченно сказал Сизов.
- Куда?
- К озеру. К Оленьим горам.
- Ага. Давай склад ищи. Пожрем и дальше потопаем.
- Не торопись, колония от тебя не уйдет. Отдохнем, оглядимся, рыбку половим. Может, зверя какого поймаем - к озеру они на водопой ходят...
Озеро только издали казалось близко, но до него было идти да идти. Солнце уже катилось к сопкам, когда они увидели внизу матовую поверхность воды, тихую, покрытую неподвижными пятнами бликов. Заспешили и... едва не свалились в яму. Над ее краем одиноко торчала толстая жердь.
- Я же говорил - ямы есть, - сказал Сизов. И вдруг схватил Красюка за истерзанный сучьями рукав с торчащими клочьями ваты. - А ну, тихо!
Где-то рядом шевелился большой зверь, дышал часто, всхрапывал.
- Так это ж в яме! - заорал Красюк и полез к самому ее краю. - Гляди - кабанище!
Кабан был большой - пудов на пять. Он лежал на боку, привалившись спиной к осклизлому подрытому краю ямы.
- Давно, видать, свалился.
- Счас проверим, - Красюк выдернул жердь, толкнул кабана в бок. Кабан приподнял огромную голову с черным пятачком, из-под которого торчали острые клыки, судорожно всхрапнул.
- Не скоро выдохнется. А живого не возьмешь.
- Ну-ка посторонись! - обрадованно воскликнул Красюк. - Не первый раз свиней у кулаков воровать.
Еще потолкав кабана, дождавшись, когда он снова поднимет голову, Красюк с силой ткнул жердью в пятачок и с ножом в руке прыгнул вниз. Сизов даже не успел предупредить, чтоб поостерегся: кабан в предсмертной агонии очень опасен. Но Красюк, видно, и в самом деле знал, что делал. Через минуту возня в яме затихла и снизу послышался довольный голос:
- Раз по носу, чик по горлу - и готово. Вору да не справиться с такой прибылью? Кидай веревку...
Этот вечер они блаженствовали, сидя у костра, на котором на длинной жерди жарились куски мяса. С озера тянул ветер, отгонял комаров да мошек. Над головой, где-то в вершинах деревьев, кричали сойки. Неведомо откуда налетели черные вороны, разыскали в траве остатки кабана, накинулись, загалдели, отталкивая друг друга. Возле костра, чуть ли не под самыми ногами, сновали бурундуки, трясли пышными беличьими хвостиками, набивали чем-то защечные мешки, исчезали в своих норах и снова появлялись, смелые и настороженные, готовые стащить что угодно.
В этот вечер Красюк впервые не держался за свой сверток, отложил его, кинулся ловить бурундуков. Но они были проворнее, выскальзывали из-под самых рук.
- Напрасный труд, - сказал Сизов. - Хочешь, покажу, как их нанайцы ловят?
Он обошел деревья на опушке, высмотрел бурундука, сидевшего на тонкоствольной березке, посвистел ему. Бурундук с любопытством посмотрел вниз и полез, выше. Тогда Сизов принялся стучать по стволу палкой. Бурундук запищал и стал медленно сползать. Когда он сполз совсем низко, Сизов накрыл его шапкой.
- Вот и все.
- Чего ж раньше не ловил, когда с голоду подыхали? - взъярился Красюк.
- Во-первых, когда просто хочется есть, это не значит подыхать с голоду. Во-вторых, нам надо было спешить сюда, к этому озеру.
- Что, у тебя тут золотишко припрятано?
Красюк сказал это просто так, но тут же и поверил сказанному. Слишком непонятным был для него этот Сизов. Вместо того чтобы вести напрямую к железной дороге, по которой только и можно уйти из этого таежного края, пошел в самую глухомань. Шел, торопился, не останавливался даже для того, чтобы позаботиться о жратве... Такое из одной любви к свободе не делается...
Красюк искоса наблюдал за Сизовым, думая, что тот как-то да выдаст себя от такого прямого вопроса. Но Сизов только улыбнулся удовлетворенно:
- Золотишко? Нет, брат, тут кое-что поценнее.
- Что? - Красюк судорожно соображал, что может быть дороже золота.
- Найду, тогда узнаешь...
Ночью они вскочили от страшного рева. Кто-то большой и сильный рвал кору деревьев и ревел угрожающе, со свирепым придыхом. В холодном поту Красюк кинулся было в сторону, но тотчас вернулся: в кромешной темноте было еще страшнее.
- Тигр?!
- Медведь. Огня давай! - крикнул Сизов.
Они набросали в костер наготовленных с вечера веток. Пламя взметнулось, отодвинув темноту, высветило черную, как нефть, воду озера. Но медведя это ничуть не испугало. Он все взревывал, скреб когтями.
Медведь затих сам, словно ему вдруг надоело рычать. Люди подались к самому огню, высматривая поярче головешки, которыми только и можно было отпугнуть зверя. Но он не появился, исчез, будто его и не было.
- Уходи, мишка, уходи! - на всякий случай крикнул Сизов в темноту, вспомнив, как их проводник, бывало, одним только голосом, спокойным, уверенным, отгонял зверя.
- Пальнуть бы! - сказал Красюк, тщетно борясь со странной, никогда прежде не испытанной противной дрожью.
- Пальнуть неплохо. Только звери и человеческий голос понимают. - Сизов помолчал, неторопливо укладываясь спать, потом добавил: - В отличие от некоторых людей.
- Каких это некоторых? - спросил Красюк. Он лежал с закрытыми глазами, хотел заснуть и не мог. Все мерещилось, что медведь вернется, сожрет кабана, вырвет из рук драгоценный сверток.
Ответа не дождался, заснул.
Очнулся от какого-то беспокойного чувства. Так бывало еще на воле, когда шел на дело и оглядывался, беспокоился. Если так было, то дело срывалось. Несколько мгновений он полежал не шевелясь, обдумывая, что бы это могло быть, потом приоткрыл один глаз. Озеро лежало белое под слоем тумана, словно до краев было налито молоком. Рывком он повернул голову. Сизов сидел рядом на корточках, пристально смотрел на него. Самородок, это Красюк чувствовал боком, был на месте, под ветками.
- Не шевелись! - крикнул Сизов. Не поднимаясь, он прямо на корточках переступил несколько шагов, протянул руку, осторожно что-то снял у Красюка со спины.
- Змея?! - отшатнулся Красюк. И успокоился, увидев, что в руке у Сизова ничего нет. И снова испугался: подумалось, что это, видно, неизвестная ему нечисть, какой в тайге предостаточно.
Сизов рассматривал это нечто, невидимое между пальцами, сложенными щепотью, не дыша, с необычным вниманием.
- Вспомни, где вчера терся? - тихо спросил он.
- Нигде не терся.
Красюк удивился и разозлился: ничего не говорит, а спрашивает черт те что. Он хотел уже ответить такое-этакое на своем лексиконе, но Сизов вдруг вскочил и бросился в лес.
- Яму, яму надо смотреть! - донесся из чащи его голос.
"Рехнулся", - подумал Красюк. Ему вдруг стало тоскливо и страшно. Страшно тайги, живущей какой-то своей жизнью, к которой не приспособишься, страшно этого непонятного человека. Он поднялся, запрятал поглубже под ветки сверток, вынул нож и пошел в ту сторону, куда убежал Сизов.
Он разыскал его в яме, откуда они вчера выволокли кабана. Острым суком Сизов ковырял землю, отламывая серо-желтые комья.
- Свалился, что ли? - крикнул Красюк.
- Ты понимаешь, понимаешь?! - забормотал Сизов. И вдруг заорал сердито: - Чего стоишь, веревку кидай, веревку!