Не торопясь, Красюк сходил к костру, размотал, бросил в яму конец веревки. Но Сизов, к его удивлению, вылезать не стал, скинул телогрейку, наложил в нее камней, потом продел веревку в рукава, завязал конец и велел тащить.
- Осторожней, не дергай. Да не рассыпь там! - кричал он снизу.
Голос был таким взволнованным, что Красюк забеспокоился: неужели он нашел то, о чем вчера говорил, что дороже золота? Торопливо выдернул веревку, развязал, увидел рыжеватые комья.
- Не яма это, не яма! - кричал Сизов, выбираясь по жерди, все еще торчавшей из ямы. - Это шурф, понимаешь? Кто его выкопал, кто? Я же эти места сам исходил. В прошлом году ничего не было.
Он схватил свою телогрейку с камнями, побежал к открытому месту, к свету.
- Что ж это такое, что ж такое?! - как помешанный говорил Сизов, перебирая камни. - Мы ж его там искали, а он вот он где. Почему? Ну почему?..
Красюк хохотал: дает Мухомор, тихоня тихоней, а как разошелся.
- Что хоть это такое?
- Кас-си-те-рит! - выкрикнул Сизов как заклинание.
- Ну и что?
- Это же касситерит! Оловянная руда. А еще свинец, медь, может быть, золото. Полиметаллическая руда.
Золото - это уже кое-что. Красюк оживился, взял один из камней, потер пальцем. Камень отозвался белым блеском.
- Белое золото?
- Я же сказал: может быть, - почему-то раздраженно сказал Сизов. И вдруг засобирался, заспешил.
- Ты чего?
- Сходить тут надо.
- И я пойду, - хмуро сказал Красюк. Ему подумалось, что Сизов хитрит, хочет в одиночку найти еще что-то
- Ты отдыхай. Купайся пока, рыбу лови. Рыба тут любую тряпку хватает, только брось..
- Ну уж нет...
Они долго шли по берегу, переходя, обмелевшие в эту пору речушки, перелезая через плотные завалы корневищ. Потом углубились в чащу и снова вышли к берегу. Здесь озеро было не больше полукилометра в ширину. На другом берегу гладкой стометровой стеной поднималась скала.
Сизов остановился и долго смотрел на скалу, словно это был его родной дом, в котором он сто лет не бывал. Потом сказал глухо:
- Вот отсюда я его и столкнул.
- Кого?
- Сашу Ивакина.
- За которого сидишь?
- Я за себя сижу.
- Чего не поделили?
- Что? - не понял Сизов.
- Почем я знаю. Ну Мухомор! Силен мужик!..
Сизов молчал. Силен? Нет, он слаб. Слишком легко поддается чужому влиянию. Это еще в Саратове сказала ему та, что звалась женой. Молодая и красивая. А он был немолод, когда встретил ее. И полюбил, как только могут любить немолодые, никогда прежде не любившие. Он делал все, что она хотела, и вначале ей это нравилось. А потом надоело. "Нет в тебе гордости", - сказала ему. "Твоей хватит на обоих", - пошутил он. Да не вышла шутка. Нельзя, видать, любить без оглядки. Сладок пряник, да приедается. "Хоть бы избил меня, что ли", - сказала она в другой раз. Он. ужаснулся. Потом засмеялся, решив, что подтрунивает над ним. Но она была серьезна. Маялась не любя. Понял он это позднее, уже здесь, в тайге. А тогда был как слепой, тыкался туда-сюда, не зная, что еще для нее сделать. И дождался слов, от которых и сейчас при воспоминании холодом обдает сердце: "Я люблю другого. Уходи". Никого она не любила, просто сама не знала, чего хотела. Но и это он понял позднее. А в тот раз, закоченев и ничего не помня, собрался и уехал. Все равно куда, лишь бы подальше. И оказался в геологической партии. Вместе с Сашей Ивакиным, замечательным парнем, ставшим ему первым другом...
- А кто видел? - спросил Красюк.
- Кого?
- Ну тебя. Как ты его столкнул.
- Я видел.
- А свидетели?
- Я видел, - упрямо повторил Сизов.
- Не сам же ты на себя наговорил.
- Никто не наговаривал. Пришел, рассказал, как все было.
- Ну лопух! - изумился Красюк. - Лопух так лопух. Много видел, но такого - впервые. Кто тебя за язык тянул?Сказал бы: сам упал.
- Кому?
- Кому, кому - прокурору.
- А что сказать себе?
Красюк злобно плюнул, взмахнул руками, даже повернулся кругом от возмущения и снова воззрился на Сизова.
- Ты что - дурак? Или сроду так? Тебе же срок припаяли за здорово живешь!
- Что срок? Человека-то нет. Друга нет...
- Тьфу ты, чокнутые эти ученые балбесы, совсем чокнутые. Ему-то все равно, а тебе жить.
- Разве я мог жить после этого?
- Не мог жить на воле, ломай хребет на лесоповале. Тут тебе помереть не дадут - начальство за тебя головой отвечает. Тут ты пронумерован, как ботинок...
- Тут я искупаю свою вину.
- Да вины-то твоей нету! - заорал Красюк, и крик его, метнувшись к тому берегу, отскочил от скалы звенящим эхом: "Ту-у!"
- Есть моя вина, - угрюмо сказал Сизов. - В той экспедиции я был за начальника. Он мой подчиненный. Но человек не мне чета. У него жена в Никше осталась, Татьяна, ребенка ждала.
- Ну дурак так дурак! - не мог успокоиться Красюк. - А, иди ты, - махнул он рукой. - Я купаться пошел.
Он размашисто пошагал обратно. Остановился в отдалении, оглянулся, крикнул брезгливо:
- А еще треплется - человека убил! Тоже мне!..
Сизов не отозвался. Стоял все там же, ничего не слыша, смотрел на темный срез обрыва, вспоминал.
Было это прошлым летом, когда бродили они по этим горам, вдвоем с Сашей, искали в обрывах выходы касситерита. Находился он тогда совсем близко от Саши, шагах в десяти. Услышал вскрик, вскинул голову, увидел, словно в замедленном кино, как Саша, теряя равновесие, медленно клонился над обрывом. Кинулся к нему, но вместо того чтобы схватить, неожиданно толкнул. Пальцы до сих пор помнили то соприкосновение с тугой Сашиной брезентухой. Как это получилось, Сизов не знал ни тогда, ни теперь. Закричал в ужасе и замер, прислушиваясь. Уловил только, как что-то отозвалось снизу, то ли Сашин крик, то ли эхо. А вслед за тем донесся тяжелый всплеск. Не сразу донесся: высота тут немалая.
Сизов тогда чуть следом не прыгнул. Наклонился над краем и отпрянул: испугался высоты. Сбежал вниз на галечниковую отмель, самую близкую к серой стене, вертикально уходившей в воду, скинул телогрейку, сапоги и поплыл. Плавал под стеной, задыхаясь от озноба, кричал, звал. Тишина была немая, страшная. И вода была гладкая, мертвая. И ничего не плавало на поверхности, совсем ничего...
Сизов вернулся к костру только вечером, молчаливый, помрачневший. Не говоря ни слова, принялся жарить мясо.
- На гору, что ли, лазил? - спросил Красюк.
Сизов не ответил. Помолчав, заговорил о том, что надо как следует обжарить все мясо, иначе оно быстро испортится, и тогда снова придется голодать, поскольку дорога неблизкая.
- С утра пойдем?
- Погоди. Еще кое-что разыскать надо.
- Склад?
- И склад тоже.
- Ищи скорей. Соли хочется. Эта пресная свинина уже опротивела.
Сизов не стал говорить, что склад - высокий помост, укрепленный в развилке трех сосен, - он уже нашел, но никаких продуктов там не оказалось. Это могло означать только одно: человек, воспользовавшийся складом, был в крайне бедственном положении. Иначе бы он не тронул или бы возобновил запас. Так требует неписаный закон тайги.
- А как его выковырять-то? - спросил Красюк, когда оба они, навалив кучу хвороста, чтобы хватило на всю ночь, улеглись на свои ветки. Ветер порывами проходил над тайгой, и снова затихало все вокруг, рождая в душе какое-то смутное беспокойство.
- Что выковырять?
- Ну, золотишко. Ты ж говорил, что его тут много.
Сизов помолчал, вглядываясь в темневший, исчезавший в дымке дальний берег озера.
- Во-первых, я говорил: может быть. Это надо еще узнать.
- Так узнавай.
- Для этого нужна целая экспедиция. Нужно изучить месторождение, провести лабораторные анализы, собрать тонны промышленных проб. Нужна большая работа, Юра.
Он впервые назвал его так, по имени, и Красюк удивился было, но тут же приподнялся, озлобленный.
- Так чего ты мне голову дуришь!
- Это правда, Юра. Ты ждешь готовенького, но готовый продукт создается только общественными усилиями... Вот в этом суть всего эгоистического и преступного - жизнь за счет готового продукта, созданного обществом. - Он закинул руки за голову, смотрел в быстро темневшее небо. Говорил задумчиво и тихо, словно разговаривал сам с собой: - Они живут в мире, переполненном благами, и кажется им, что блага эти существуют сами по себе, независимо ни от кого. И потому считают себя вправе хватать все, что им хочется, ничего не давая взамен. Но общество потому и общество, что каждый его член не только потребитель, но и производитель, созидатель. Эгоисты же хотят только потреблять. Как крысы, они готовы жить объедками с большого общественного стола, лишь бы не работать, не производить, не отдавать...
Красюк слушал, накачивая себя злостью. Когда на суде почти то же самое говорил прокурор, он слушал, - прокурору так полагается, ему за это деньги платят. Но когда свой брат зэк начинает мораль читать... Красюк вдруг подумал, что Сизов хоть и зэк, но "своим братом" его никак не назовешь, другой он, совсем другой. Чужой. С этим не встанешь спина к спине, этот ради друга не пойдет на все, этому сначала надо знать, что за человек друг и заслуживает ли он защиты.
- Заткнись! - угрюмо сказал Красюк. - Мораль и в колонии надоела. - Он подумал, что пугать Сизова пока не стоит: еще сбежит. Пусть выводит из тайги, а там видно будет, что делать.
- А это не мораль, - все так же задумчиво сказал Сизов. - Это правда. Тебе вот золотишко покоя не дает, а по мне хоть бы его и вовсе не было. Касситерит - это олово и прежде всего олово. Но дело не только в касситерите. В этих горах и вообще в этом краю сказочные богатства. Уголь, железная руда, медь - чего только нет. Немало здесь найдено, а что предстоит - дух захватывает... Ломоносов когда-то говорил: "Российское могущество будет прирастать Сибирью". Гениальное предвидение. Совсем немного пройдет времени, и приедут сюда люди...
- Зэки, - ехидно подсказал Красюк.
- Люди, - повторил Сизов. - И встанут большие города, пролягут железные дороги. В сопках встанут горно-обогатительные комбинаты, а на этом самом месте, вот тут, на берегу озера, будет построена набережная, и на ней, как на всех набережных мира, будут играть ребятишки. И люди будут приходить сюда любоваться озером...
Красюк слушал и дивился. Задремывал. Чудилось ему, что идет он по широкой набережной, а вокруг, за озером, впереди и сзади, вместо сопок, как терриконы, высятся горы из чистого золота, бери - не хочу. Он побежал к одной из таких гор, чтобы набить карманы дармовым золотишком, но тут откуда-то вывернулся Сизов, погрозил пальцем, как нашкодившему ученику:
- А что ты сделал для общества?
Красюк кинулся к другой горе, но из-за горы вышел милиционер.
- А откуда ты пришел? - спросил милиционер.
- Оттуда. - Красюк махнул рукой куда-то в сторону, собравшись по привычке сыграть дурачка.
Милиционер посмотрел в ту сторону и вдруг заревел страшно, по-медвежьи.
Красюк вскочил с противной дрожью во всем теле. Ночь была темная, как вчера, - ни луны, ни звезд. Сизов суетился возле костра, валил в огонь охапки сучьев. А за черной стеной леса, совсем близко, как и вчера, свирепо ревел медведь, скрипел когтями, драл сухую кору.
- Повадился, - сказал Сизов. - Теперь не отстанет.
- Чего ему надо?
- Поди пойми. Может, нашего кабана учуял, а может, просто так хулиганит.
- Уходить надо.
- Не получится, если уж повадился. За нами пойдет.
- Чего ж делать-то?
- Одно остается - напугать.
Они кричали и хором и по отдельности, сердито и уверенно кричали, чтобы не выказать голосом страха: звери отлично понимают, когда их боятся. Но медведя эти крики не очень пугали. Пошумев в лесу, он, как и вчера, сам по себе затих, исчез, не показавшись на опушке.
- Чем его напугаешь?
- Какой-нибудь внезапностью. Утром подумаем. Спи пока.
- А если он снова?
- Не придет. Похулиганил - и довольно. Медведь норму знает.
Утром они осмотрели лес, нашли исцарапанную медведем сосну. Похоже, что медведь был громадный: до верхних царапин даже Красюк рукой не доставал.
- Чем его напугаешь, такого здорового?
- А как говорил гражданин Дубов? Нет человека, к которому нельзя было бы подобрать ключик.
- Так то человека.
- Попробуем применить это к медведю. Его ведь главное - ошеломить. Если догадается о засаде - не испугается. Неожиданность - вот что нужно. Скажем, только он начнет дерево царапать, а тут ему колом по башке...
- Вот ты и давай стереги его с этим колом...
- Погоди, кажется, придумал, - сказал Сизов, осматривая сосну. - Подсади-ка меня. И нож дай...
Он долез до первого сука и стал подрезать его сверху. Резал долго, старательно. Когда дорезал до середины, попросил кинуть веревку, привязал ее к концу ветки и спустился на землю.
- Что удумал? - спросил Красюк.
- Счас увидишь.
Он потянул за веревку и надломил сук так, что он расщепился вдоль.
- Теперь вот что сделаем: привяжем камень побольше, подтянем его, захлестнем веревку вокруг ветки, проденем в расщепленное место, чтоб зажало, и обрежем конец.
- Ну и что?
- Если потянуть за надломленную ветку, конец веревки выскользнет и камень упадет.
- Ну и что? - снова спросил Красюк.
- Как только медведь начнет царапать сосну, мы потянем за ветку. Камень свалится медведю на голову, с ним случится медвежья болезнь, он убежит и больше не вернется. Верное средство.
- Медвежья болезнь?
- Не слыхал? Другими словами, медведь наложит в штаны.
- Как бы нам не наложить. Хотел бы я знать, кто потянет за ветку?
- Если ты боишься, то я это сделаю. Привяжу к ветке веревку, отойду сколько можно и буду ждать.
- А если он тебя найдет?
- Думаешь, он нас возле костра найти не мог? Боялся. Хулиганы, они ведь все трусливые.
- Не нравится мне это.
- А ты всегда делаешь только то, что нравится?
- Давай хоть вместе затаимся.
Этого Сизов не ожидал. Что-то, видно, надломилось в Красюке, если заговорил о товариществе...
- Не надо, Юра, вдвоем затаиться труднее. Ты, как вчера, спи на своем месте...
Но Красюк в следующую ночь уснуть не мог. Полежал на ветках, запахнув от комаров голову телогрейкой и прислушиваясь. Тишина стояла плотная, и даже ветра, обычно шевелившегося в вершинах деревьев, теперь не было. Но тайга, как обычно, шуршала, стрекотала, вскрикивала различными голосами. Громче всех хохотал филин. И казалось Красюку, что филин хохочет над ним, запутавшимся в тайге, как и в жизни, напрасно мечтающим о богатой развеселой жизни. В этой ночной угрюмости леса, наедине с самим собой, ему вдруг стало совершенно ясно, что не будет у него богатства, потому что даже если и вынесет и продаст золото, то быстро спустит деньги, какие бы они ни были. Не умел он копить деньги, даже просто хранить не умел, это он знал за собой совершенно точно. И уж конечно не будет веселья. Какое веселье, когда за спиной неотбытый срок? Да еще побег? Рано или поздно застукают - и опять пайка на лесоповале.
- Нич-чего! - со злостью сказал Красюк. Он встал и подсел к костру, подкинул веток для дыма. - Ничего. Хоть денек, да мой.
И снова мелькнула предательская мысль: до этого дня надо еще добраться. Он пожалел, что не расспросил о дороге на случай, если медведь все-таки найдет Сизова. Если это случится, куда идти, в какую хотя бы сторону? От этой мысли ему стало страшно. Темень кромешная, хохот этого проклятого филина и это одиночество у костра нагнали на него такую тоску, какой он не испытывал и в самые черные свои дни.
И тут он услышал резкое, как кашель, всхрапывание медведя. Послышался скрежет когтей о кору, и вслед за тем страшный, берущий за душу рев резанул по ушам, пробрал, казалось, до самых печенок неприятной дрожью. Медведь словно бы перевел дух и снова принялся реветь. И вдруг он как-то странно икнул, будто ойкнул. И будто шороху прибавилось в тайге, и все стихло. Даже филин умолк от такого неожиданного поведения медведя.
Вскоре пришел Сизов, радостно посмеиваясь, принялся укладываться.
- Теперь можем спать спокойно. Шишку здоровую получил медведь, почешется.
Утром они осмотрели место. Под сосной валялся камень, обвязанный веревкой, а рядом "медвежьи следы" от внезапно случившегося с мишкой несварения желудка.
Красюк хохотал так, словно услышал донельзя оригинальный тюремный анекдот. Сказывались пережитые в одиночестве страхи. Сизов понимал причину этого неестественного смеха, но не мешал. С давних пор в нем укоренилось убеждение, что смех, если это не насмешка, действует благотворно. Смеясь, нельзя ни замышлять, ни делать злое.
Тихое было это утро, теплое и ласковое. Они сидели у костра, ели пережженную на огне кабанятину и посмеивались, вспоминая ночное приключение. Внезапный порыв ветра разметал костер, забросал поверхность озера листьями и ветками. Пошумев несколько минут, ветер так же внезапно пропал. Только озеро все ежилось, встревоженное, ходило мелкими частыми волками.
Сизов встал, обеспокоенный прошелся по берегу, вглядываясь в тучи. Затянутое серой пеленой небо быстро темнело. Откуда-то из дальнего далека доносился низкий шорох, похожий на утробный гул.
- Уходить надо. К горе.
- Почему к горе? - подозрительно сощурился Красюк,
- Непогода идет.
- Подумаешь, дождик. Не размокнем.
- Бури бы не было. Застанет в лесу - пропадем.
Сизов подхватил мешок с камнями, кинул на плечо обжаренный, почти обугленный кабаний окорок, приготовленный в дорогу, и, не оглядываясь, пошел по берегу...
Было уже за полдень, когда, совсем запыхавшиеся, мокрые от пота, они добежали до горы, полезли по каменистому склону. Ветер усиливался. Временами его порывы заставляли останавливаться, припадать к земле. Деревья скрипели, кряхтели по-стариковски. Кроны елей, лиственниц, сосен трепыхались так, словно их разом трясли десятки здоровенных медведей.
Склон впереди казался зеленым и ровным. Но Сизов не пошел на этот склон, полез в сторону по замшелым камням.
- Чего опять вниз? - забеспокоился Красюк.
- Кедровый стланик. Не пройдем.
Красюк не послушался, полез в низкий, по колено, кустарник и на первых же шагах застрял среди торчавших навстречу острых вершинок. Кинулся назад, заспешил, чтоб не отстать.
- Торопись, Юра! Там пещерка есть, я ее заприметил.
Позади послышался хрип, похожий на смех. Сизов хотел крикнуть сердито, что "зеленый прокурор" не обыватель с городской окраины и его блатными истериками не проймешь, что безволие во время здешней бури равносильно подписанию себе смертного приговора. Он оглянулся и увидел Красюка лежавшим на каменистом выступе. Побежал к нему и еще издали увидел темный кровоподтек у виска.
Испуганно оглядываясь на остервенелый лес, Сизов бросил свой узел с камнями и тяжелый окорок, принялся расталкивать Красюка. Отчаявшись привести в сознание, подхватил его под руки, рывками поволок в гору.