Поляков резко повернулся в сторону Кастильо-старшего. Взгляды скрестились, и теперь в глазах испанца мелькали то снисходительная ирония, то ненависть, но он отлично владел собой, дон Кастильо, и подчеркнуто сдержанно сказал:
- Я не склонен увлекаться историей, господин Поляков, и предаваться воспоминаниям. Это мешает коммерции...
- Жаль... А я хотел бы обратиться к вашей памяти. Вам не приходилось бывать в отряде маки, действовавшем недалеко от швейцарской границы? Однажды его здорово потрепали немцы. Кто-то точно вывел их на лагерь. Вам не кажется, господин Кастильо, что наши военные пути-дороги перекрещивались где-то на французской земле?
- Возможно. Но, увы, годы... Склероз... Что делать?
- Прошу прощенья, - вмешался Кастильо-младший, - но я должен напомнить отцу, что через минуту-другую его будет вызывать Венесуэла. Нас известили только сегодня утром.
- Да, да... Деловой человек не принадлежит самому себе. - И Кастильо-старший развел руками. - Я не имел возможности предупредить Мадлен попросить перенести встречу. Тысячу извинений, господин Поляков. Но я рад буду снова увидеться с вами. Завтра или послезавтра... Мы кое-что вспомним. Хорошо?
Не дожидаясь ответа, отец и сын раскланялись и ушли.
Больше они не встречались. Может, еще и потому, что на следующий день с Поляковым стряслась беда. Вечером он прогуливался перед сном по тихой и безлюдной узкой улочке, в стороне от шумного центра. Вдруг из боковой улицы на большой скорости вылетела машина и, сделав резкий поворот, чиркнула задним крылом по стене, да так близко от Полякова, что осколки кирпича засыпали лицо. Выручила реакция бывшего разведчика: он мгновенно отклонился назад, упал на асфальт и откатился в сторону. Если бы машину не занесло, она вдавила бы Полякова в стену, а так он чудом остался в живых, отделавшись легкой раной и шоком.
Позже, в больнице, когда полицейский расспрашивал русского профессора о деталях "досадного происшествия", смутно припомнилось, что красный "Опель" в тот злополучный день два-три раза промелькнул перед глазами.
- Не смею утверждать, но мне показалось, когда я вечером, по обыкновению, вышел на прогулку, красный "Опель" стоял у гостиницы.
Полицейский досадливо поморщился, извинился и распрощался, заверив, что будут приняты все меры для розыска странной машины, за рулем которой, по-видимому, сидел пьяный.
...Сейчас Поляков с содроганием вспоминает эту "странную машину" и недавний разговор с Аннет. Это было в день ее отъезда: туристская группа отправлялась в поездку по стране, впереди Ленинград, Прибалтика, Киев, Одесса.
- Тебя ждет приятное путешествие. А ты почему такая грустная?
Поляков почувствовал это, хотя на лице француженки блуждало подобие улыбки. Всем своим видом она как бы говорила: "Ох, как мне невесело, Мишель!"
- Грустная? Пожалуй...
В тот час она впервые призналась:
- Мне так хотелось бы видеть тебя и завтра, и послезавтра, и через неделю, месяц, год...
Тогда они и условились, что через несколько месяцев она снова приедет.
- И возможно, надолго. Ты не возражаешь, Мишель?
Он промолчал. Опустив голову. Аннет негромко сказала:
- Я не жду ответа. Но ты должен знать, если Аннет чего-то хочет добиться, она добьется. И встречи с человеком, который ей дорог, и уничтожения человека, которого она ненавидит.
Он так же молча благодарно обнял ее, поцеловал и тут же встрепенулся:
- О человеке, которого ненавидишь, перестань думать. Я прошу тебя. Я требую. Наконец, запрещаю по праву друга. Послушай, я ведь еще не все поведал, когда говорил, что случай свел меня с тем самым испанцем, будь он трижды проклят.
И подробно рассказал ей все. Во всех деталях. Она была потрясена.
- Мишель, дорогой Мишель! Какое чудо спасло тебя! Боже милостивый! - И Аннет судорожно сжала его руку. - А машину так и не нашли?
- Глупенькая, наивная моя Аннет! Неужели ты не догадываешься, что розыски "странной машины" и не могли увенчаться успехом?
- И ты ничего не сказал полицейскому о Кастильо, о твоих подозрениях?
- Нет, ничего. Ни о подозрениях, ни об угрозе. В канун отъезда на улице ко мне подбежал мальчишка, сунул конверт, буркнул "Это вам" и скрылся. Там была напечатанная на машинке записка без подписи: "Забудьте навсегда о существовании Кастильо и о вашей ночной встрече с ним в отряде маки. Автомобили заносит на тротуар не только в этом городе... Запомните". Я ничего не рассказал полицейскому. К чему? Чтобы услышать сказанные с ухмылкой слова: "Господин Поляков, это бредовые подозрения"? Я не так уж наивен, о жизни на Западе кое-что знаю. Потому и говорю себе: "Не испытывай судьбу, помни о красном "Опеле", о конторе на юге Франции. Угомонись. Ни к чему они, твои поиски".
Аннет снисходительно улыбалась, как добрая мама своему несмышленышу.
- Вот что сделали с тобой годы, Мишель. Ты стал чуть-чуть трусишкой.
- Неправда. Я просто реалистически оцениваю силы противника, законы твоего "свободного мира" и "свободу личности" в нем. Мне известно, что в Западной Германии кое-кто замышляет соорудить в Дахау памятник бывшему обер-штурмбанфюреру СС Пайнеру. Тебе, как и мне, это имя должно многое напомнить. Памятник Пайнеру! Какое кощунство! А что поделаешь? Ты не обижайся, но ведь твой "свободный мир" страшен. Чему улыбаешься?
- Вспомнила наш отряд... Ты говорил, что вынужден дать маки несколько уроков политграмоты. А они не хотели слушать тебя и предлагали распить еще бутылочку вина за будущую победу. Теперь ты хочешь преподать эти уроки мне, да?
- Возможно... Но сейчас речь идет об одном важном уроке жизни... или смерти... Пойми это! Забудь, что еще жив тот, чьи руки обагрены кровью твоей матери, твоего Жюльена, твоих близких друзей. Забудь! Умоляю... Еще раз говорю - не испытывай судьбу.
Аннет пристально посмотрела на взволнованного до боли Полякова - и преисполнилась благодарности за трогательную заботу. Сказала тихо, как говорит ученица учителю:
- Хорошо, Мишель. Я больше не буду, но...
- Никаких "но"... И вообще, я не хочу больше говорить о подонках. Все! Хватит! Для нас с тобой Кастильо, и отец и сын, не существуют.
Мог ли Мишель подумать тогда, что пройдет несколько дней, и он лицом к лицу столкнется с Мигуэлем Кастильо в Подмосковье.
А режущая боль в сердце не оставляла. Кругом темнота, неясные шорохи. Только прямоугольники света из окон ковровской дачи причудливо золотили траву. От реки неровно тянуло холодком. До своей дачи Поляков добрался с трудом.
ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ
Почти осязаемый туман походил на все время удалявшуюся стену. Сквозь него по Ярославскому шоссе на предельно допустимой скорости мчалась машина. Шофер знал, если Бутов сказал: "Надо быть на месте как можно скорее" - значит, действительно надо. Бутов зря гнать не будет. События требуют...
...Поздно вечером, когда полковник уже собрался уходить, позвонил помощник Клементьева: "Генерал просит заглянуть к нему". Виктор Павлович предупредил домашних, что немного задержится. Он и не предполагал, что задержится не на час, не на два, а на целые сутки...
Клементьев сидел за столом насупившись, хмурый. У него был неповторимый жест: когда генерал чем-то озабочен, встревожен, он тремя пальцами левой руки энергично подпирал голову.
- Садитесь, Бутов, и записывайте. Впрочем, тут все сказано... Вот, почитайте... Сообщение милиции. Фигурируемый в деле Кастильо профессор Поляков скоропостижно скончался. О его смерти в милицию сообщили соседи, Ковровы... Вчера вы докладывали, что Кастильо у них в гостях. Там же оказался и Поляков. Время смерти не установлено. Тело обнаружили три часа назад. Сидел за письменным столом, а на столе письмо в КГБ. Я просил милицию ничего не предпринимать до приезда наших товарищей. Вызвал судебных экспертов. Получил от прокурора разрешение на обыск. Если потребуется, конечно.
Бутов прибыл на место происшествия с двумя своими сотрудниками.
Почти все, что он узнал из бесед с Ковровыми, читателям уже известно. Охи и ахи ошеломленных супругов Ковровых существенного отношения к делу не имеют. Они легко догадались, чем вызван интерес КГБ к личности господина Кастильо. Позже Бутов еще раз встретится с Ковровыми - потребуется уточнить некоторые детали. А теперь он просит ответить на несколько вопросов.
- Вам не показался несколько скоропалительным отъезд Кастильо?
- Пожалуй, да. Поначалу шло к тому, что застолье затянется допоздна.
- А чем, по-вашему, можно объяснить такую поспешность?
- Право, затрудняюсь ответить...
- И никаких догадок?
- Мне показалось, что после встречи с Поляковым испанец стал каким-то нервозным.
- Он уехал сразу? Как только вышел на улицу?
- Да. Мы проводили его до машины и условились, что он будет звонить.
Бутов попросил рассказать все, что известно им о Полякове. Рассказ был взволнованный, долгий, но мало чем дополнял все, что знал о профессоре Бутов.
...Письмо профессора Полякова в КГБ было длинным и сумбурным. Последние две страницы и вовсе трудно разобрать.
"Пишу это письмо в состоянии тяжком, при мучительных болях в сердце, но не могу отойти от стола, не закончив своей исповеди. Может, это окажется действеннее валидола и горчичников..."
Первые страницы Бутов просмотрел бегло - война, плен, каторжная работа на шахте в Лотарингии, побег, отряд маки, провокатор Кастильо, Аннет Бриссо, признание в любви. Прощание с отрядом, с Аннет. Возвращение.
...Все, кроме интимных лирических отступлений, Бутову уже известно. А дальше пошло такое, что потребовало очень внимательного чтения.
Поляков рассказал о поездке во Францию в составе делегации ветеранов войны, встречах с товарищами по оружию, о Франсуа Лембере, с которым когда-то ходил в разведку. Они весело провели вечер, когда Франсуа приезжал в Москву и был у профессора в гостях.
"Мы пели русские и французские песни, вспоминали наши споры на политические темы с социалистом Лембером. И я напомнил, что Ленин тщательно изучал опыт Парижской коммуны и высоко ценил демократические и революционные традиции народа, давшего миру авторов "Марсельезы" и "Интернационала", Жана Жореса и Марселя Кашена. Напомнил, как Поль Вайян Кутюрье, Анри Барбюс, Ромен Роллан выступили на защиту Республики Советов, как родство наших культур осветили имена Льва Толстого и Бальзака, Тургенева и Гюго... Темпераментный Франсуа бурно аплодировал, в экстазе обнял и расцеловал меня: "Ты был великолепен, Мишель, когда разразился этим спичем! Я готов подписаться под каждым твоим словом".
Я толком не понял, что привело Франсуа в Москву, то ли обычный вояж со специализированной туристской группой, то ли какие-то коммерческие дела издательства. И не допытывался. Скажете - непростительное легкомыслие? Возможно. Я и подумать не мог, что мои добрые чувства к Франции, к французскому народу, к французским товарищам по оружию кое-кто попытается использовать гнуснейшим образом.
Только позже, из письма нашего общего знакомого Анри Дюмье я узнал, что Лембер приезжал в качестве корреспондента газетенки правого толка, какой - не помню. И тут я начал мучительно вспоминать все наши достаточно непринужденные беседы. И стало не по себе. Ведь Лембер все сказанное мною о трудностях внедрения результатов научных исследований в производство, об огорчениях ученого, порою отвлекающегося на выполнение функций, не входящих в его прямые обязанности, мог преподнести на вкус своего хозяина. Я мысленно прикидывал, что он мог написать о нас. А потом думал: не рано ли бью в набат? Что, собственно, произошло? Почему я должен приписывать Франсуа дурные человеческие качества? О своих подозрениях и опасениях я никуда не сообщил. Возможно, был не прав. Но хотелось верить людям. И в Лембере я точно не ошибся. Не знал, как он поведет себя дальше, но когда Франсуа приехал к нам во второй раз, я услышал горькую исповедь... Он признался, что не хотел при первой встрече распространяться о своей работе: "У нас так много пишут о русской супербдительности, что я решил отмолчаться. А сейчас не хочу тебя обманывать, Мишель, ты должен все узнать. Я рассказал шефу о нашей дружеской встрече, и он жестко предупредил меня: "Вы скоро снова поедете в Москву. Готовьтесь. Перед отъездом мы побеседуем с вами кое о чем".
Шеф потребовал от Франсуа любым способом заполучить у меня интервью о "преследовании" интеллектуалов в нашей стране. "Я хорошо знаю тебя, - сказал мне Лембер, - и знаю, что есть у меня только один способ получить такое интервью - наплевать тебе в душу, продать свою совесть. Нет, старина, Франсуа на такую подлость не пойдет, хотя знает, что за такое правдолюбие его вышвырнут из газеты. А найти работу сейчас ой как трудно!"
Я провожал Лембера, поехал с ним в Шереметьево. Он был грустен и еще раз затеял тот трудный разговор. "Ты веришь своему другу, Мишель?" - "Верю" - твердо ответил я. И еще он сказал: "До войны я помогал отцу, продавцу газет. Вероятно, придется вспомнить старое. Из редакции меня уволят".
Да, Франсуа действительно вышвырнули на улицу.
В последнем письме он писал, что и вправду вместе с отцом продает газеты, что скоро пришлет еще одно письмо, в котором сообщит нечто важное. Но не получал, не читал..."
На этом исповедь заканчивалась. В подписи "Поляков" буквы рвались вверх, как крик души.
...Занимался хмурый, осенний день. В тумане две "Волги", Бутова и Коврова, неспешно пробивались к Москве. Из своей машины Бутов по телефону передал через дежурного по городу генералу Клементьеву заключение экспертизы: смерть Полякова наступила в результате острого сердечного приступа.
Подъехали к трехэтажному домику старой постройки, затерявшемуся в глубине микрорайона с многоэтажными башнями. Ковров заметил: "Профессору предлагали квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Он отказался. Привык к своей, как говорил, мансарде". К входной двери вела узкая асфальтовая дорожка, застланная шуршавшим ковром разноцветных листьев.
Квартиру им открыла старушка. Узнав о смерти Полякова, она долго по-крестьянски причитала, пока не обрела способность разговаривать. Вопросов ей не задавали, Бутов счел нужным сказать, кто он, что ему надобно, и попросил, если секретер закрыт, дать ему ключ.
В секретере царил идеальный порядок. Бутов без труда обнаружил стопку писем и, зная французский, стал искать то, которое интересовало больше других. Оно лежало отдельно. Красивый надорванный конверт, из плотной бумаги с бледно-розовыми полосками по краям. Там, где обычно пишут обратный адрес, четко выведено: "Франсуа Лембер".
Бутов облегченно вздохнул. Ему, контрразведчику, очень хотелось верить предсмертному письму Полякова, помочь мертвому свидетельствовать перед живыми: "Люди, я не лгал вам". Эти мысли приходили сами собой, хотя Виктор Павлович понимал, что чекисту непозволительно отдавать себя во власть эмоций.
Да, письмо это подтвердило написанное Поляковым. Да, в нем есть и об обещании Франсуа в следующем письме сообщить нечто очень важное. Но придет ли следующее? И что, с чьих позиций считает он важным?
Бутов оставил старушке свой телефон и предупредил:
- Михаил Петрович ждал письмо. Если придет - немедленно звоните мне.
О ЧЕМ ПИСАЛ ЛЕМБЕР?
Письмо пришло в тот же день, и старушка оказалась человеком обязательным: позвонила тотчас же по оставленному телефону. Она не знает - это или другое письмо ждет незнакомый ей человек, приходивший сюда. Пусть уж сам разбирается. И была безмерно удивлена, когда за письмом буквально через полчаса прибыл гонец.
...Такой же конверт. Фамилия отправителя - Франсуа Лембер. Вот только с почтовыми штемпелями не ясно что-то. Бутов ищет штемпель того французского города, где письмо было опущено в почтовый ящик. Ищет и не находит. На конверте только московские штемпеля. Ясно: в Советский Союз попало с оказией, и брошено в московский почтовый ящик. Вероятно, господин Лембер сообщал о вещах весьма, как он выразился, деликатных и хотел быть уверенным, что там, на Западе, его послание никто не прочтет. Так и оказалось - писал: жду, пока в Москву полетит человек, который передаст тебе мое письмо или бросит в почтовый ящик.
Бутов одобрительно улыбнулся: "Молодец". Лембер писал, что его вызвали в некое неизвестное ему учреждение без вывески и расспрашивали о поездке в Москву, о Полякове, о встрече с русским профессором. Франсуа отказался отвечать на вопросы человека, который отрекомендовался другом, а держался как следователь.
"Мне показали фотографии, - сообщал Лембер, - на которых я снят вместе с тобой, Мишель, Помнишь, тот веселый вечер. Как мы пели французские и русские песни, фотографировались, обещали писать друг другу и, если удастся, навещать... Не знаю, получится ли теперь?.. Я не мог понять, как эти дорогие мне снимки попали в чужие, да еще грязные руки. Я их бережно хранил. Вернувшись домой, бросился искать альбом. Фотографии лежали на месте. И тут вспомнил, что как-то раз ко мне в гости заявился Марсель Пуаро. Он тоже участник Сопротивления и даже имеет какие-то награды. Я рассказал ему о своей поездке в Москву, о встрече с тобой, показал фотографии. Пуаро сказал, что пишет книгу о Сопротивлении, о дружбе французов-маки с русскими, чехами, поляками, испанцами. И попросил разрешения переснять фотографии - "это будет чудесная иллюстрация к моей книге". Я дал их на два дня. Позднее в одном доме я случайно услышал разговор о Марселе Пуаро. О нем говорили нелестно, намекали на сомнительные источники доходов, какие-то нечистые связи. Кто-то обронил: "Его племянник Луи Бидо поехал корреспондентом в Москву. Дядюшка и это использует... Очень ловкий человек". Теперь этот Пуаро навсегда вычеркнут из списка моих знакомых. Но я не мог не отвергнуть домогательства тех, кто хотел купить совесть Лембера. Мне предложили приятную туристскую поездку в Россию с условием выполнить "пустяковые поручения" - это их слова. Я без труда догадался, о чем речь, и решительно отказался. Тогда стали запугивать: "Поговаривают, что вы, господин Лембер, клюнули на посулы русского ученого. Фотографии свидетельствуют против вас. Вас выгнали из газеты. Но это еще не все. Ждите продолжения, строптивый господин Лембер".
Бутов еще раз перечитал исповедь, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Хотелось хоть так, сидя, вздремнуть несколько минут, отключиться от всех треволнений минувших очень долгих суток. Но не пришлось. Позвонил Сухин, попросил принять для доклада.