Обер-лейтенант слов на ветер не бросал: Генриетту Миллер взяли на работу в городскую управу. Она получила доступ к важной информации. Этому в немалой степени способствовала опека Шульца. Правда, он переехал на другую квартиру, но оставался по-прежнему внимательным к фрау Миллер, иногда заглядывал к ней, но Елене казалось, что Шульца больше привлекал Герман, чем его мама. Прощаясь, он галантно раскланивался с обеими фрау и непременно напоминал Елене, что, если потребуется какая-то помощь ей или Герману, он всегда к ее услугам. "Фрау Генриетта, вероятно, хорошо знает, что мутер и киндер - святая святых для немца".
В городской управе на нее обратил внимание агроном Павлищев, слывший сердцеедом. Под каким-то предлогом он заявился в дом и стал недвусмысленно намекать на свои возможности облагодетельствовать маму, сына, а заодно и старушку. Изысканностью манер сей господин не отличался и после первой рюмки - пришел во всеоружии: французский коньяк, закуски - попытался обнять фрау Миллер. Звонкая пощечина несколько охладила пыл.
- Бог ты мой, необузданная плоть. Что с ней поделаешь? Вы уж простите, фрау, умоляю забыть о случившемся. Будем друзьями, просто друзьями, согласны?
Елена попросила уйти.
- Удаляюсь, - нараспев продекламировал Павлищев, подобно плохому герою-любовнику на сцене. - Удаляюсь с надеждой на милость и снисхождение.
Через несколько дней он снова заявился. Выгнать Елена не решилась, тем более, что на сей раз Павлищев держал себя чинно, пристойно, соблюдая дистанцию: пил чай, вел умные разговоры, вспомнил почему-то "Овода", а с романа Войнич переключился на "Войну и мир" и многозначительно заметил, что покорить русский народ еще никогда и никому не удавалось.
- И не удастся! - патетически воскликнул гость, в упор глядя на Елену. Она выдержала взгляд и никак не прокомментировала суждения агронома местной управы.
Шло время, Павлищев зачастил к Генриетте Миллер. Он приносил Герману сласти, бабушке и маме сахар и масло, а соседкам обильную пищу для злословия.
- Генриетта-то приворожила... Да и не осудишь, мужики-то нынче на вес золота.
Приворожила... Никто не подозревал, что красивая молодая женщина, выдававшая себя за дочь расстрелянного, русскими крупного немецкого инженера, вела сложную и смертельно опасную игру. "Приворожила" она и Шульца и Павлищева одновременно. А Павлищев, желая как-то объяснить начальнику свои частые визиты к Генриетте Миллер, убеждал его: "Береженого бог бережет... Надо получше присмотреться, можно ли доверять?.." И Шульц одобрительно кивал: "Да, да, дополнительная проверка не помешает..."
Елена выдержала это испытание. Шульц стал с еще большим доверием и симпатией относиться к "милой фрау Миллер". Игра шла своим чередом. Казалось, ничто не могло вызвать подозрения начальства. Тем не менее, тревога не покидала Елену, тревога за себя, за сына. И последние дни она жила в смутно-тревожном ожидании чего-то страшного.
В тот день она поздно вернулась с работы и прилегла отдохнуть. Герман играл в саду, старушка возилась на кухне. Елена уснула. Ей казалось, что она проспала бог весть сколько, а прошло лишь десять минут. Она проснулась в холодном поту - ей приснился окровавленный, растерзанный фашистскими собаками Захар Рубин, бежавший из лагеря.
Елена поднялась с постели обессиленная. Растревоженная память не отпускала образ любимого человека. И Бухарцева сделала то, что давно задумала, - написала письмо в надежде, что через связного партизанского отряда его удастся переслать на Большую землю брату, а тот найдет способ переправить в Москву на довоенный адрес Рубина. И будь что будет... Если жив - получит от нее весточку...
"Дорогой, любимый Захар..."
Длинное, сумбурное письмо полно нежной любви и тревоги за него, за себя, за сына, о котором отец еще ничего не знает. В конце приписка:
"Хочу быть оптимисткой, но не могу не думать о том, что ждет каждого из нас на войне. Я ведь тоже на фронте, только невидимом. Высылаю вместе с этим письмом фотокарточку нашего сына, Германа, и вот эти строки, адресованные ему. Не удивляйся, не считай меня взбалмошной бабой. Если погибну я, а ты останешься в живых и судьба сведет тебя с Германом, пусть он прочтет строки, написанные любящей матерью, которой не страшно умереть, если она будет уверена, что сына ее ждут счастье, радость..."
...Уже смеркалось, когда в лесу, в условленном месте и в условленный час, она встретилась со связной. Елена передала перевод нескольких фашистских документов, сообщила, что завтра утром из тюрьмы группу заключенных повезут в областной центр, и вручила конверт с письмом.
- Попроси комиссара отправить как-нибудь на Большую землю. Ведь летают же связные самолеты. Очень нужно...
- А адрес? Ты же адреса не написала!
Елена ахнула - забыла второпях. Что делать? С собой ни карандаша, ни авторучки. Бежать домой и снова вернуться? Опасно. Скоро комендантский час, и вообще... Нельзя задерживаться и задерживать связную...
- Так что же делать, тетя Лена?
- Адрес я передам в следующий раз. А пока... Отдай комиссару как есть...
Домой Елена не вернулась. Ее тело нашли в лесу, о чем и доложили комиссару. На место происшествия тотчас же примчался Шульц. Не надо было быть криминалистом, чтобы установить -- убита выстрелом из пистолета.
Кто убил и за что - осталось тайной. Расследование еще продолжалось, а к Евдокии Ильиничне пришли от Шульца, чтобы забрать мальчика. Старушка кинулась было с кулаками: "Не отдам", но поняла - сопротивление бесполезно. На сборы дали три часа.
Вещи малыша уместились в небольшом мешочке, на дно которого легла подаренная старушкой курточка умершего еще до войны внука. Елена сама смастерила потайной кармашек. Ее жизнь в оккупированном крае сложилась так, что в любой момент можно было ждать трагического конца. И Елена была ко всему готова. К потайному кармашку пришила белый лоскуток и на нем чернилами крупно вывела все самое необходимое, что людям надо знать о малыше.
Бухарцева не боялась думать о том, о чем человек, пока он живет, задумываться не желает. Смерть! Она подстерегала ее сейчас на каждом шагу, каждый раз, когда шла на свидание со связной, когда являлся к ней пьяненький агроном. Но так хотелось верить, что недалек тот час, когда придет сюда советский солдат, и ее Герман, сын войны, попадет в заботливые руки родного отца. Этому, увы, не суждено было сбыться...
Малыша забрали потому, что он приглянулся бездетному Шульцу, не раз попрекавшему супругу бесплодием. В нем сочетались строгая выучка служаки-офицера и свойственная иным немцам тривиальная сентиментальность. В мечтах ему виделся собственный домик с островерхой крышей. Фрау хозяйничает на кухне, а он с мальчишкой возится в ухоженном саду. Чем приглянулся именно Герман, сказать трудно. Возможно, что и арийской внешностью, Елене было легко выдавать себя за немку...
Получив кратковременный отпуск, Шульц увез малыша в Германию. Однако фрау - в глубине души он ожидал этого - категорически отказалась усыновить мальчика, даже грозилась задушить. Бурные объяснения перемежались истериками, а тем временем пришла пора возвращаться к месту службы. И тут фрау неожиданно присмирела и объявила мужу, что так как волею господа они лишены счастья иметь детей, мальчик, видимо, послан им свыше. К тому же святой отец, у которого она исповедовалась, повелел - "Смирись!"
Счастливый отец и муж, благодарный своей милой фрау, улетел, не подозревая, что дражайшая половина уже решила, как избавиться от ребенка. При первом удобном случае ее служанка, полунемка-полубельгийка, должна была отправить его к своей сестре, служившей экономкой в богатом доме. Ждали только ее согласия.
Радостная для фрау весть с Запада пришла вместе со скорбной с Востока: Шульц убит под Варшавой.
Вот так симпатичный мальчик со своими нехитрыми пожитками в бабушкином цветастом мешочке начал переходить из рук в руки: из Германии от служанки фрау Шульц - в Бельгию к экономке, от экономки - во Францию к бездетным супругам Бидо.
В пору оккупации господину Жану Бидо пришлось несладко. Кто-то донес в гестапо, что в действительности он Иван Бидов, из русских. Дворянское происхождение в расчет не приняли, перевесила другая страница биографии. Отец Жана в пору русско-японской войны служил офицером во флоте. Накануне решающего боя на его корабле арестовали нескольких матросов, заподозренных в распространении крамолы. При дознании выяснилось, что офицеру Бидову была ведома сия неблагонадежность матросов, но он не счел нужным докладывать по начальству. Ему грозил военный суд. Но война распорядилась иначе: японцы захватили русский корабль. После перемирия офицер Бидов не вернулся в Россию: "В лучшем случае упекут на каторгу". Он плавал на японских, английских, французских торговых судах, а в 1907 году "отдал якорь" в Марселе: женился на красивой, богатой вдовушке, через год подарившей сына Жана. Впоследствии он стал банкиром.
В БАНКИРСКОМ ДОМЕ
- Для меня детство началось в доме Бидо...
Уже поздний вечер, в доме напротив ни одного освещенного окна, а Крымовы все сидят за столом, слушая рассказ Луи. Он говорит и говорит, тревожа то одну страницу своей биографии, то другую. Его обуяла потребность выговориться, и он захлебывается словами, словно боясь отстать от стремительно бегущих мыслей. И если умолкал ненадолго, то лишь для того, чтобы выпить еще одну рюмку.
- Мать была неласкова и невнимательна, а отец души не чаял во мне. Из банка не возвращался без сластей и игрушек. Почему так любил? Не знаю. Возможно, потому, что я был единственным. А может, еще что-то другое...
Сергей и Ирина слушали молча. Они догадывались, за что сын русского офицера мог полюбить русского мальчика...
В доме Жана Бидо, по его настоянию, говорили на французском и русском языках, звучала и немецкая речь. Во всяком случае Луи с детства свободно изъяснялся на трех языках. Учиться его послали в Париж, к дяде. Возможно, по настоянию мадам Бидо, она не скрывала, что ее это устраивало. Возможна, что здесь отец уступил ей.
К двадцати пяти годам он закончил два учебных заведения - в равной мере увлекался архитектурой и литературой. Трактат Луи Бидо о зодчих Карфагена получил блестящую оценку, но окончательный выбор пути предопределило близкое знакомство банкира с издателем и шеф-редактором популярной газеты правительственной ориентации: на журналистике настаивал дядя Марсель Пуаро, брат матери. Он и Бидо-старший были дружны, хотя по характеру и образу мыслей - диаметрально противоположны.
...Луи представлял свою газету где-то в Латинской Америке, когда умерла мать. Он полетел на похороны. Отец, уже совсем старик, тяжело переживал утрату. И это коробило Луи - ему-то известно, что отец хотел уйти к другой женщине, что он не любил мать. И тем не менее, как это часто бывает в жизни, именно после ее смерти банкир остро ощутил свое одиночество, ему не хватало ее, женщины, которую собирался покинуть. Теперь у него никого близких, кроме Луи, не было, и любовь к сыну приобрела почти патологический характер. Он готов был выполнить любую его прихоть, надоедал с нежностями,стараясь приласкать великовозрастного Луи. А том все это претило.
- Мне трудно объяснить вам, Сергей, почему жизнь в отчем доме, где исполнялось любое мое желание, почему поездки с отцом на нашу роскошную виллу на берегу моря были мне в тягость. Я не знал почему. Не знал... - упрямо твердил он и беспомощно разводил руками. Да, его давила атмосфера банкирского дома. Он жаждал свободы, самостоятельности. Только бы избавиться от родительской опеки. А шеф-редактор, чтобы ублажить богатого друга, распорядился не посылать Луи за пределы Франции. И легко представить, как ликовал Луи, когда по настоянию дяди отец все же согласился на отъезд "мальчика" в Россию.
- Сергей, помните наш разговор в ресторане, когда провожали Аннет? О моем отце, о дяде и господине Кастильо? Помните?
Сергей утвердительно кивнул.
- Я видел, что вы недоумевали - о чем, мол, это он так туманно... Теперь тумана нет. Не смотрите удивленными глазами. Я выпил несколько больше, чем обычно, но у меня ясная голова и я отчетливо представляю то, о чем говорю. Слушайте же, это важно.
Жан Бидо еще лежал в гробу, когда нотариус в присутствии кюре, духовника банкира и Луи, вскрыл сейф.
- Мне трудно передать, что я пережил, когда увидел эту курточку и письмо, когда узнал, кто я на самом деле.
Луи говорил глухо и смотрел мимо Сергея и Ирины.
Когда наследник банкирского дома вернулся с похорон отца, нотариус и кюре доверительно сказали ему, что о документах, обнаруженных в сейфе господина Бидо, равно как и о детской курточке, знают только они двое. Пощипывая жидкую эспаньолку, не вязавшуюся с крупным породистым лицом, юрист источал прямо-таки медовую любезность:
- Мы обещаем, господин Луи Бидо, что никто никогда... Мы умеем хранить тайны. Распоряжайтесь своей судьбой и состоянием как вам угодно...
А через день позвонил дядюшка.
- К тебе хочет заглянуть мой добрый друг. Ты его знаешь...
- Кто он?
- Хороший, человек. И очень полезный. Прислушайся к его советам.
Через полчаса порог банкирского дома переступил Мигуэль Кастильо. Он отдал дань этикету, выразил соболезнование, повздыхал, поохал и поспешил перейти к делу:
- Тогда в Москве я отыскал вас по совету вашего дядюшки. Зачем? Вы, вероятно, догадались. Нет? Это не делает чести мне, а возможно, и вашей проницательности. Но не стоит об этом... Пустое... Плюсквамперфект... давно прошедшее время. А я люблю футурум, будущее. Направляясь в Москву, я не знал, кто вы есть. Ваш дядюшка открыл тайну лишь на днях... Ну-ну, не надо нервничать и так зло коситься на меня... Я вам добра желаю. Река, именуемая жизнью, полна самых неожиданных и коварных порогов. Господин Бидо, зная, что болен безнадежно, поведал о вашей романтической судьбе брату, а тот - нам. Так нужно для нашего дела.
- Нашего дела? Что это за дело?
- Повремените с вопросами.
- Вы француз?
- Нет, испанец.
- И живете в Испании?
- Нет, в Марселе.
- Так что же привело вас ко мне?
- Прежде всего желание выразить соболезнование.
- Благодарю. И это все?
- Нет, не все. Не совсем. От вас требуется самая малость: проявить лояльность и помочь в благородном деле.
- Каким образом? И что за благородное дело?
- Извольте. Вы сейчас работаете в России и, конечно, понимаете, что информация об этой стране будет для нас весьма и весьма ценна. Какая именно - это уже детали, о которых можно легко договориться.
- Вы полагаете?
- А почему бы и нет? Вы же человек свободного мира, богатый наследник. А богатство надо защищать.
- От кого?
- От грабителей и... от коммунистов.
- Н-да, ситуация проясняется.
- Вот и хорошо. Я знал, что вы, как человек благоразумный, примете наше предложение, к тому же небезвозмездное. Деньги даже к деньгам не лишни.
- Ну а если я откажусь и не приму ваше предложение?
- Предусмотрен и такой вариант. Мы располагаем фотокопиями всех документов, лежавших в сейфах покойного банкира. Заснята и куртка сына партизанки Елены Бухарцевой, погибшей во время войны. Остальное... Догадаться не трудно. Газеты, радио и телевидение ухватятся за сенсацию. О вас заговорят все, от бульварных шавок до святых отцов. Будут даже парламентские запросы. Чем все это кончится? Судом и лишением наследства. Вы станете человеком третьего сорта, которого долго будут преследовать.
Багровый отсвет пламени из камина делал недоброе лицо испанца поистине зловещим. Чтобы дать себе время хоть немного обдумать услышанное, Луи присел на корточки и начал подбрасывать смолисто пахнущие чурки. Потом резко поднялся, подошел к испанцу и спросил:
- Если откровенно - вы представитель специальных служб?
- Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.
Луи понял, что не ошибся.
- На ваше предложение я должен ответить незамедлительно?
- Отнюдь... Такие вопросы сиюминутно не решаются.
- Каким временем я располагаю? Месяц? Два?
- Да, пожалуй...
Пальцы Луи напряженно сжали подлокотник кресла. Наступила пауза. Потом Кастильо вскинул холодные, жесткие глаза.
- Считаю долгом предупредить вас - не ершитесь, к добру не приведет. И еще... Я знал вашего отца.
- Какого отца? - перебил Луи.
- Настоящего. Того, что живет и здравствует в Москве. Захара Рубина...
- Откуда?
- Чистая случайность, не имеет значения,
- Что вы можете сказать о нем?
- В высшей степени приятный и интеллигентный человек.
ВЫБОРА НЕТ
- Теперь вы все знаете. У меня от вас никаких тайн. И не только потому, что мы по прихоти судьбы оказались родственниками. Неисповедимое, ничем не объяснимое чувство подсказывает иногда человеку: "Этому можно верить"... Так что же посоветуете?
Сергей молчал. Он ошеломлен. Еще бы, такой неожиданный поворот событий. Он видел, с каким нетерпением Луи ждал ответа - как ему быть. Крымов понимает, что его откровенность - знак большого доверия. Но ведь у него, советского журналиста, просит совета не свой брат, а человек, который пока еще не знает иного образа жизни, мышления, чем те, что властвуют в мире, где он рос, мужал, в мире капитала. Что посоветовать?
Были и сомнения. Чем вызвано такое доверие? Хитро задуманная операция? Или вино: Луи, кажется, многовато выпил? Возможно, потерял контроль над собой. А если это начало прозрения? У людей трудной судьбы да на крутом повороте так бывает. Что же посоветовать? Отмалчиваться нельзя.
- Луи! Все, что вы рассказали, сплетение таких сложностей, что я не могу сразу сказать - как быть? Я должен подумать. - И помедлив добавил: - Попробую посоветоваться с одним очень опытным юристом, которому всецело доверяю. Если вы не возражаете, конечно.
Луи глянул испытующе, но ни в лице, ни в глазах Крымова не увидел ничего, кроме доброжелательности. Сергей уже научился когда нужно становиться непроницаемым. Помедлив, Бидо поднялся из-за стола, слегка пошатываясь подошел к книжным полкам и, стоя спиной к хозяевам дома, тихо и нерешительно сказал:
- Ну что же, пусть так... Буду ждать. - Луи вернулся к столу, выпил еще одну рюмку вина и повторил: - Да, буду... Ждать и ждать... Это тяжело, но выбора нет. Но вообще-то как дальше жить? - он смотрит на хозяев дома слегка осоловевшими глазами и бормочет что-то не совсем связное.