- Патрулей - на каждом углу, - Ответил Харлампий. - Объясняй: кто да что. А с обушком идешь - и не подъезжают. Новых чего-то казаков в городе много стало. - Обернувшись в сторону занавески, он сказал: - Да выходи ты, Матюха!
Из-за занавески вышел парень в черной косоворотке, в сапогах гармошкой.
- А я-то гадаю: кого принесло, - кривясь в усмешке, начал он. - Здравствуйте, дядя Харлампий!
- Здравствуй, герой! Чего ж это от людей прячешься? Или натворил что?
- Натворил, - ответил Матвей с вызовом. - Да тут любой натворит: вся семейка такая! Где уж мне от своих отставать? Батя в церкви в первом ряду стоит. "Дожил до почета, - говорит, - слава тебе, господи! Сын в люди вышел". А сынок любимый где-то капитал хапнул, может, убил кого, а теперь вон оно - и близко не подойди: мясоторговец Леонтий Шорохов! Семена да Фотия Варенцовых лучший дружок!.. Вчера меня с наганом накрыл, разорался: "Выпорю!.." Я б ему устроил! Для того и волчье сало от цыган нес. Жалко только, что все его на скутовские ворота вымазал.
- Но как ты к Скутову-то забрался? Там же охрана еще с ночи стояла.
- Влип потому что. От цыган иду - патруль: "Нет прохода! Заворачивай через балку!" А тут бочки везут. Я на одну из подвод вскочил, на бочки лег - пронесло! А подводы к скутовскому дому подъехали, во двор начали сворачивать. Я спрыгнул, стражник на меня: "Стой! Что за банка? Давай сюда!" Я говорю: "Я только что из двора вышел. Ворота послали мазать, чтобы петли не скрипели". Поверил! А уж потом не до меня было. Я на дерево влез, сижу, смотрю, как собаки ворота лижут, а в скутовском доме генералы у окна стоят…
- Да ну, уж и генералы. Один только и приехал, деповских будет увещевать.
- Пять их там было! И сам Краснов среди них стоял.
- Храбрец! - воскликнул Харлампий. - Все-то ты знаешь! Краснов в Усть-Лабинской на смотру!
- Да нет же! Стражники на всю улицу как заорут: "Мало того, что атаман приехал, так еще и кобеля привез! Вот наши собаки и бесятся!" Зато потом их под арест повели.
- А с тобой-то потом что было?
- Хо! Меня стали по саду ловить. А я еще выше забрался, в развилке трех суков стал, снизу нипочем невидно! Слышно только, как по траве приклады шугают. С тем и ушли.
- И куда ж ты теперь?
- Стемнеет, опять к цыганам. Оставаться нельзя: Леонтий тоже там был, гулял с тросточкой. Он-то меня и разглядел. Показывал Варенцову на дерево, тросточку свою наставлял, - он покосился в сторону занавески и добавил подчеркнуто беспечно: - А то в партизаны… Вы, дядя Харлампий, не знаете, как к партизанам попасть?.. Не верите? Из-за братца моего мне не верите?.. И чего только, тетя Анна, я с вашим Степаном не ушел, когда красные отступали?
- Ты не ошибся, что стражников под арест повели? - спросил Харлампий.
- Не. И еще Варенцов на них шипел: "Будете знать, как языками трепать!" Он из дома выскочил, лица на нем не было. Сам на себя был не похож.
- Еще арестовали кого-нибудь?
- Кого ж арестовывать? Горинько? Варенцова? Братца моего? А всех остальных и близко к дому не подпустили! Леонтий тросточкой стражников, как камыш, раздвигал: разойдитесь, мол! Он старому Варенцову собаку его помогал уводить: "Тю-тю-тю, моя кошечка…" А кошечка - волчина на четыре пуда!
Из-за ситцевой занавески послышался негромкий смех.
- Тащит и лыбится: "Делаю со всем моим удовольствием!.." И такой разодетый… Дуська Варенцова именины празднует, так он с утра нарядился. А брат Дуськи кто? А батя кто? Только и жалею, что сало на скутовские ворота вылил. Было б там на каждого гостя по десять собак.
- Мария дома? - спросил Харлампий у Анны.
- Дома, - Анна кивнула на занавеску. - Дуськино платье кончает. К этому балу.
- А ее Дуська на именины звала?
- Звала. Подруга ведь.
Харлампий обернулся к Матвею:
- Выйди-ка из дому. Оглядись. Нет ли кого. Из двора-то не выходи. Важно мне это, понял?
Матвей ушел. Анна быстро встала с табуретки, перевернула ее, держа на весу, вынула из отверстия в торце табуретной ножки круглый и длинный, как колбаса, сверток… Шепотом сказала:
- Пятьдесят.
- Хватит, - так же тихо ответил Харлампий, беря сверток и пряча его за пазухой.
Анна перевернула табуретку, неслышно поставила на пол, села.
- Ну а коли звала, так чего б ей и не пойти к Дуське? - полным голосом сказал Харлампий. - Девица на выданье. Дома чего сидеть? Отнесет платье, да пусть и останется.
- Что вы, дядя Харлампий, - ответил из-за занавески девичий голос. - Нет уж. Зачем мне там оставаться?
- Берегу я ее, Харлампий, - сказала Анна. - Молода еще очень.
Занавеска заколыхалась. Черноглазая девушка, гибкая и высокая, вышла из-за нее.
- Здравствуйте, дядя Харлампий, - сказала она. - Дуся звала меня очень, но только чего же идти? Да и не в чем. Сколько в одном этом платье хожу!.. А правда, что Леонтий Шорохов раньше в депо токарем был? Я его на базаре каждый день вижу. Стоит в дверях своей лавки и головы ни к кому не повернет. Словно и нет вокруг никого.
- Так тебе тем более надо туда идти, - рассмеялся Харлампий. - Потанцуешь там с парубками и на этого Леонтия вдоволь насмотришься: может, он суженый твой! Матвейка говорит, он с утра уже разодетый гулял!
- Он и всегда такой ходит! - ответила Мария и скрылась за занавеской.
Харлампий подошел к Анне, наклонился к плечу ее, сказал:
- Подумай: кто еще туда попадет? Краснов-то приезжал или нет? Пять генералов! Одного Богаевского ждали!.. А чего съезжались?.. Среди купцов разговоры всякие будут. Что услышит, за то и спасибо. Не записывать. Избави бог! А утром завтра на Цукановку. Я в машине буду. Харчи, мол, несет.
Анна помедлила. Покивала сама себе головой. Сказала:
- Мария! Иди сюда…
ГЛАВА 3
И вот Мария стоит у окна. Наверху, на втором этаже варенцовского дома, в той половине его, которую особо держали для приема гостей, Мария впервые. Комнаты здесь большие-большие, уставлены мягкими диванами, креслами, столиками. На стенах зеркала почти до самого пола, картины в рамах, на дверях и окнах гардины.
В той гостиной, где она стоит у окна, собрались старики. На столиках вино и закуски. Сидят чинно, говорят негромко.
В других комнатах молодежь. Там поет граммофон, играют в фанты, меняются карточками "флирта цветов". Дуся все время там. Вокруг - толпой ухажеры. Правда, ее то и дело зовут к старикам: выслушать поздравление, принять подарок. На правах подруги Мария ходила-ходила с ней из гостиной в гостиную, носила букеты, коробки конфет, потом остановилась у этого окна, будто в задумчивости залюбовалась осенним садом.
И тут рядом с ней оказался Леонтий.
Как она теперь вспоминает, еще лет восемь-девять назад, девчонкой, она несколько раз встречала его. Тогда они с матерью часто бывали в степном краю в гостях у тетки Полины, женщины немолодой уже, одинокой и очень веселой. У нее раза два в месяц обязательно собиралась молодежь. Леонтий играл на гармошке, парни и девушки танцевали. Ему тогда было лет семнадцать, ей около десяти. Ее он, конечно, просто не замечал. Потом тетка Полина продала дом и уехала в Харьков. С тех пор Леонтия Мария не видела. Теперь встретились снова. И хотя она никому ни за что не признается в том, ей все время кажется, что встретились они не случайно. Это как-то издавна предопределено было. Но разве такое может быть предопределено? Он же совсем чужой ей! Матвей, правда, дружил со Степаном, с братом ее, а она… А вот же - даже сердце замирает, как только он глядит на нее.
Впрочем, он и сейчас-то не обращает на нее никакого внимания. Возле него Горинько - тоже мясной торговец, старый, толстый, плешивый. В городе его не любят: жадный, хитрый, дочь довел до того, что утопилась в колодце.
Стоят рядом и, не глядя друг на друга, переговариваются:
- Сколько дней гнали?
Это голос Леонтия.
- Три.
- Поили?
- Шесть раз.
- Прошлую ночь где стояли?
- На Елкином хуторе, на базу.
- Через Дон как перешли?
- На барже…
Леонтий резко оборачивается к Марии (сердце ее летит куда-то, вниз и вниз!), смотрит на нее строго и подозрительно, вновь глядит на Горинько, спрашивает у него:
- Так сколько же?
- По семь сотен на круг.
- Дорого. Я гурт видел сегодня. Нельзя больше шести с половиной дать.
- Семь сотен, Леонтий Артамонович, - Горинько лезет в карман за платком.
- Шестьсот шестьдесят. Не отдадите, вам же все равно деться с этим гуртом будет некуда.
- Шестьсот девяносто, - говорит Горинько и добавляет злым шепотом: - Некуда, некуда… Интендантству продам. Зря, что ли, атаман приезжал? Продать будет кому! По такой-то цене!..
- Так и оставайтесь до интендантов! Чего ж вы тогда разговоры ведете?
Горинько хватает Леонтия за рукав:
- Ну пускай… пускай шестьсот… шестьсот восемьдесят пять пускай… Ну голубчик, ну милый, обманывать не буду: деньги очень нужны. Для сына. По семейному делу…
Леонтий достает из кармана карандаш и записную книжку, раскрывает ее. Мария понимает: сделка состоялась, сейчас Леонтий сосчитает, сколько всего должен уплатить Горинько. Смотреть на это не надо, это может ее выдать, но все-таки она замечает, как твердо, кругло выводит Леонтий каждую цифру.
Вот он кончил писать. Показал Горинько, тот кивнул, вытер шею платком, отошел к столу с закусками. Леонтий прищурясь глядит ему вслед. "Обманули. Не надо было покупать", - вдруг огорчается она и отворачивается к окну. Уже стемнело. Разглядеть в саду ничего нельзя.
Она осторожно косится: Леонтия рядом с ней уже нет. Он сидит в кресле в углу. Напротив него, за маленьким столиком с гнутыми ножками, Фотий Фомич, отец Дуси. На столике серебряный поднос, на подносе крошечные, будто наперстки, тоже серебряные, золоченные внутри рюмки.
- Все на Россию навалились, Леонтий, - говорит Фотий Фомич. - И японцы, и немцы, и англичане, и турки - все готовы кусок оторвать. То Казань заняли, то Иркутск отдали… Под Мелитополем германцы бунтуются, так и своих офицеров побили!
Фотий Фомич говорит словно про себя, а Леонтий смотрит на него с улыбкой. Он будто бы знает, что ему еще скажет Фотий Фомич, и лишь проверяет: совпадут или не совпадут слова с тем, чего он ожидает?
- Ну как ты живешь? - спрашивает Фотий Фомич.
Мария вздрагивает: Леонтий опять вдруг взглянул на нее в упор. Посмотрел, как выстрелил. Что делать? Уйти? Но ведь сразу нельзя. Заметно будет. Еще немного надо постоять, потом уж.
- Обычно живу, - слышит она голос Леонтия. - Обычно. Как все, Фотий Фомич.
Подбегает Дуся. На ней голубое платье с кружевным белым воротником и манжетами, золотой медальон на груди. Лицо радостное, большие синие глаза так и смеются!
Наклонилась к отцу, что-то веселое рассказала на ухо, сверкнула глазами на Леонтия, выбежала из гостиной.
- Слушай, Леонтий. Я тебе задам вопрос. Ты на него можешь сейчас не отвечать. Подумай только, - слышит она. - Почему ты не женишься, Леонтий? Парень ты видный, с деньгами. Почему ты не женишься?
"Да он же сватать хочет его!" - думает Мария. Ей становится холодно. От окна, что ли, подуло?
Что он скажет сейчас? Ой, да не все ли равно что? Кто он ей - брат, жених? Какое дело ей, кого ему сватают? Она здесь не просто в гостях. Дядя Харлампий просил послушать, о чем будут говорить. А иначе б она не пришла.
- Так как-то, - отвечает Леонтий. - Невесты что-то не присмотрю.
- Невесту такому парню не выбрать, - качает головой Фотий Фомич. - Невест полный город! Хочешь присоветую? С деньгами! Образованная и повести себя может!
Позади Леонтия стоит брат Дуси Семен. Откуда он взялся? Появился незаметно, как тень. Глядит презрительно.
Она внезапно все понимает: старый Варенцовв сватает за Леонтия Дусю! А Семен - против! И это так страшно: Семен - контрразведчик.
"Надо уйти отсюда, - говорит она себе. - Нельзя больше оставаться здесь", - и как-то не может сдвинуться с места.
- Подумай, - слышит она опять голое Фотия Фомича. - Ты парень разворотистый. Правда, компаньон твой, Евграф Рогачев-то, тебя обжуливает. Я вижу - он ведь что делает? - покупает гурты по одной цене, тебе говорит по-другому. Вот почему у тебя и барыша большого нет.
- За большим барышом, Фотий Фомич, погонишься, и маленький потеряешь, - весело отвечает Леонтий. - Да и то, как сказать: сейчас я у Горинько хорошую партию взял. Разве даром атаман приезжал. Значит, войска через город пойдут. Вот и барыш.
"Атаман приезжал! Это и надо Харлампию передать… И еще, что войска через город пойдут", - думает Мария. Наконец-то она услышала то, ради чего пришла. Надо еще здесь побыть, около этого Леонтия Шорохова.
- Евграф хочет свое дело открыть, - доносится до нее опять голос Фотия Фомича. - Ты мне книги покажи, я его на чистую воду-то выведу. Я ведь и отца его когда-то на мошенстве поймал. Мужик был хитрющий. Евграфу куда до него!
- Я подумаю, Фотий Фомич.
- Думать все время надо, - голос Фотия Фомича делается насмешливым. - Горинько-то тебя обманул. На той переброске, что сегодня на совещании решали, ни один торговец барыша не получит.
Фотий Фомич давится в снисходительном смехе.
- Я уж и не знаю тогда, - начинает Леонтий растерянно и вдруг глядит на Марию. - Девушка, - говорит он, - нехорошо торчать возле гостей. И в рот им смотреть тоже нехорошо!
Снова подбегает Дуся. Она спасла ее этим! Схватив Марию под руку, она тащит ее за собой:
- Пошли, пошли, ну что ты тут, как пришитая? Там у нас такое веселье!..
У дверей Мария оглядывается на Леонтия. Тот слушает Фотия Фомича, и на лице Леонтия злая жестокая радость. Так он только что торговался с Горинько. "О приданом рядятся, - решает она. - Уйти. Не могу больше…"
ГЛАВА 4
Мария проснулась оттого, что кто-то легко тронул ее за плечо. Она открыла глаза: рассвет только начинался. Едва-едва серел квадрат окна. Возле кровати стояла Анна. Она была в платье и стеганой кофте.
- Мама, рано ж еще, - проговорила Мария.
Мать не ответила. Она напряженно прислушивалась. С улицы доносились крики, глухие удары, конское ржание.
- С обыском идут, - услышала Мария шепот матери.
- Ну чего вы, мама, - сказала она. - Чего у нас искать?
- Соседние дворы уже обходят, - продолжала Анна шепотом. - Не Матвея ли ищут?
Мария села на кровати:
- Так он же опять у цыган.
Не очень далеко от них - за два-три двора - хлопнул выстрел.
- Ты Трифона совсем не помнишь, - сказала Анна.
Трифона, своего отца, Мария действительно почти не помнила. В памяти осталось, что он был очень большой и черный, как грач, и что однажды он куда-то вез ее в поезде. Но куда? Зачем? Она была еще слишком мала тогда, чтобы это запомнить.
Потом он погиб. Люди рассказывали: так подстроили. Отца не любили артельщики. Он уличал их в обсчетах. Среди шахтеров читать и считать умели немногие. Он умел. После взрыва в забое его даже и найти не смогли. И фотокарточки от него не осталось - где уж им, такой бедноте, было иметь ее?
- Называл он меня, - сказала Анна, - "соколиное крылышко", "звездочка моя" называл…
Мария поспешно оделась. От слов матери ей сделалось как-то боязно. Оба они - и отец, и мать - предстали перед ней беззащитными, такими, каких всегда было легко захватить врасплох. Захотели - и убили отца. Могли и мать убить.
- Да вы не бойтесь, мама, это не до нас, не бойтесь, - повторяла она, но не верила в свои слова.
- Идти тебе надо, - Анна начала снимать с себя кофту. - Самый раз: и Шурилинская, и Цукановская гудели. На смену вовсю идут.
- Как же вы одни?
- А что мне? Иди, иди… И вот это Харлампию передай, - она натянула на плечи Марии согретую своим телом ватную кофту и теперь совала ей в руки узелок. - Хлеб тут, огурцы. Задержит кто, показывай смело, ничего другого там нет. И скорее, скорее иди, - она уже толкала Марию к порогу. - Со мной ничего не сделается…
Выйдя из дома, Мария оглянулась назад, как бы еще раз прощаясь с матерью, и в удивлении остановилась. Она заметила, что крюк на дверце закутка, где они прежде держали козу, был откинут, сама дверца закрыта неплотно. Мария вернулась, толкнула дверцу. Та во что-то уперлась. Она заглянула в закуток: подмостив под себя прошлогоднюю солому, в закутке спал Матвей.
Толчком она разбудила его. Он открыл глаза.
- Бандит несчастный, - сказала Мария. - Мы-то с мамой радовались! Облава идет!
Матвей приподнялся, пошарил в соломе под головой. В руке его оказался наган.
- Облава, понимаешь? Тебя, дурня, ищут!
Спрятав наган в карман брюк, Матвей выбрался из закутка, оглянулся по сторонам, пригладил торчащие во все стороны волосы, ткнул в Мариин узелок:
- Ты куда?
- На Цукановку.
- Пошли! Да не туда, не на улицу! Облава ж, сама говоришь…