- Да чего же я? - рабочий стал пятиться от Богаевского, пытаясь скрыться за спинами соседей. - Я-то чего же пойду?
Адъютанты подвели его к Богаевскому.
- Вот ты мне скажи, - он поднес пластину к самому носу рабочего. - Вот ты скажи: исправна ли эта деталь?
- Не знаю. Чего же я?.. Вам видней, - отвечал рабочий, испуганно крутя головой и глядя то на одного, то на другого стоявшего рядом с ним офицера, словно они должны были подсказать верный ответ.
- Ты в руки ее возьми, осмотри…
Рабочий взял пластину.
- Исправная?
- Вроде бы, - ответил рабочий. - В деле была немного.
- Вот видишь! - подхватил Богаевский. - Ты хороший рабочий, ты понимаешь. А чего же ее посчитали неисправной и сняли? Значит, зря держали в ремонте вагон?
- Так, может, она и есть неисправная? - ответил рабочий.
- То есть как? Ты же только что другое сказал!
- Может, в ней трещина внутри!
- Как же ты ее увидишь, если она внутри? - Богаевский даже всплеснул руками. - Это - саботаж!
Рабочий разжал руки. Адъютанты рванулись к нему, но пластина уже упала на чугунную плиту пола.
- Ну? - спросил он Богаевского.
- Что - ну? - удивился тот.
- Звона-то не было.
- Как не было? Разве не было звона, господа? - он обернулся к начальнику депо, но тот ничего не ответил.
- Звон был, да не тот, - уже с досадой сказал рабочий
- Но был же! Был! Тоже мне - знаток! - продолжал Богаевский. - Звон! Звон! Просто задержали вагон, сняли исправную рессору!..
Он вырвал из рук адъютанта пластину, которую тот поднял, швырнул ее на пол, чтобы еще раз показать, какой получается чудесный звон, и осекся: пластина, словно стеклянная, разбилась пополам.
Тишина длилась недолго.
- Саботажники! - голос Богаевского был пронзителен, как свист. - Специально подсунули порченую…
- Кто же подсовывал? Вы сами, ваше благородие, выбрали, взяли с верстака…
Богаевский, побледнев, шагнул к рабочему:
- Что значит - сам? Что значит - сам?..
Он вдруг понял, что попал в неловкое положение, и, не оглядываясь, быстро пошел к выходу.
Свита последовала за ним.
Выйдя из депо, он остановился, указал на ближайший вагон:
- Отремонтирован?
- Отремонтирован, - поспешно ответил начальник депо.
- Куда он пойдет?
- Не могу знать. Это в веденье начальника станции.
- Начальник станции!
Подбежал старик в железнодорожной форме.
- Куда пойдет этот вагон?
Старик молчал.
Богаевский оглянулся, отыскал среди адъютантов Варенцова, жестом подозвал его:
- Ротмистр! Если он скажет неправду, арестуйте и отправьте в Новочеркасск… Куда пойдет этот вагон? Или он будет стоять у вас вечно?
- В Новочеркасск пойдет, - ответил начальник станции.
- Отдан под мясо Леонтию Шорохову! - крикнул кто-то из толпы рабочих. - Только что и решили…
- С позволения господина управляющего транспортным отделом, - проговорил начальник станции.
- С позволения? - переспросил Богаевский. - У него уже есть позволение? Хорошо же! Доставьте мне сюда этого мясоторговца!
Варенцов оглянулся: только что решили? Значит, Шорохов еще где-то здесь. Тем лучше. Не надо за ним посылать. "Попался, - подумал Варенцов. - Теперь не уйдет. Будет знать, как на Дуську засматриваться". Он вдруг увидел Леонтия: тот протискивался через окружающую Богаевского толпу.
- Разрешите, разрешите, - повторял он, еще издали кланяясь.
Когда он остановился в двух шагах от Богаевского, тот спросил:
- Так это ты и заполучил вагон? - Он помолчал, вглядываясь в находящегося перед ним торговца: лет двадцати пяти, не более, пальто из английского тонкого сукна, шляпа, трость - смотри ты, денди какой! - Ну, рассказывай, - Богаевский похлопал ладонью по вагонной стенке. - Рассказывай, как это тебе удалось. И при всех! Чтобы все знали. И помни: донская государственность выжигает взятки каленым железом!
Леонтий еще раз поклонился.
- Товар мой, - проговорил он негромким приятным голосом и умолк. - Уважьте, - продолжал он, просительно улыбаясь, - это - торговая тайна. Я скажу. Но только…
Богаевский кивнул в сторону окружавших его военных. Те раздвинули круг.
Леонтий продолжал:
- Провиант для атаманского полка, ваше превосходительство. Лучшие сорта. Какие нынче редки. И по ценам на два процента ниже закупочных. На это немногие сейчас идут.
- Два процента? - переспросил Богаевский. - Чего же так мало? Иногородний?
- Из мещан. Уроженец здешний.
В манере, с которой говорил этот купчик, была как раз та скромность и искренность, то понимание своего места в обществе, какие Богаевский всего более ценил в представителях неказачьих сословий на Дону.
- Из мещан? Так чего же ты? Казаки за тебя кровь проливают. Ты бы мог и еще уступить.
Леонтий сложил руки у горла:
- Ведь надо и прибыль иметь, ваше превосходительство!
- Но ты все-таки дал кому-нибудь за вагон? Да, скажи, дал? - спросил он уже благожелательно. - Дал?
- Дал, - ответил Леонтий и вздохнул. - Но немного. Так, что и барыш остался.
- Но позволь! - воскликнул Богаевский, - значит, закупочные цены на мясо достаточно высоки! Значит, они не разорительны для торговцев! Так? Да? Значит, можно и без спекуляции сводить концы с концами и даже иметь барыш?
- Да, - твердо ответил Леонтий.
Богаевский многозначительно молчал, думая о том, как дословно приведет этот разговор с рядовым мясоторговцем и на заседании комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией, и в разговоре с атаманом! И в своем выступлении на ближайшем заседании Большого Войского Круга тоже. Взаимоотношения с торговцами были для всех правителей Дона мукой из мук, и Богаевский пришел в очень хорошее настроение.
Ничего более не сказав, он со всем своим окружением двинулся дальше.
Кто-то вдруг произнес за спиной Леонтия:
- Богачи, торговцы да нищие - все это бедные духом…
Леонтий оглянулся и узнал того, кто это говорил: Афанасий Гаврилов! В детские годы вместе учились в ремесленной школе, пели в церковном хоре, забирались на чужие бахчи. Он изменился, конечно. Восемь лет позади. Но и тогда он выглядел в общем таким же: рослый, жилистый, на лице выраженье насмешки…
- …А нам, рабочему классу, на все это чихать. Запеть бы? А? В четверть голоса: "Смело, товарищи, в ногу"?..
Он обращался к стоявшим вокруг него деповским рабочим.
Леонтий строго посмотрел на Афанасия. Их глаза встретились. "Специально для меня говорил. Напоминает, что друзьями были. Смельчак! - подумал Леонтий. - Заговорить с ним? Лучше потом, в другом месте. Опасно сейчас. Очень уж он в открытую высказался…"
Впереди, в стороне вокзала, снова послышался голос Богаевского:
- Как это вы не смогли?.. Владелица рудника просит? Рудник остановится?.. Но почему вы говорите, что угля на станции только на сутки?.. Ах, из-за забастовки!.. Приказ есть приказ, хорунжий! Немедленно выполнить!..
Ничем не выказав, что он узнал Афанасия и понял скрытый смысл его слов, Леонтий пошел в сторону генеральского голоса.
ГЛАВА 7
Уйдя с Цукановской шахты, Мария по совету Харлампия не направилась сразу домой, а зашла к Дусе Варенцовой и пробыла у нее почти до полудня. Вчера Дусе столько понадарили шерсти, шелка и полотна, что работы должно было хватить Марии на всю зиму.
Возвращаясь, она еще издали увидела в начале Сквозного переулка толпу, причем все смотрели в ту сторону, где был ее дом. И Мария сразу поняла: у них делают обыск.
Она вбежала во дворик. Дверь была распахнута, порог и земля снежно белели от перьев и пуха.
Бородатый дядька в черной форме городского стражника перегородил дорогу:
- Стой!
Из домика, сквозь пролом высаженного окна, доносились голоса:
- Сереженька, што же ты робишь? Я же мать твою знала и отца твоего знала… Што же ты робишь?
- Вспомнила? Это вспомнила? А где казна лежит, не вспомнила?
"Родная… Дорогая… Единственная, - думала Мария, в беспомощности застыв на месте. - За что они так? Какая у нас казна?.."
Домик сотрясался от ударов. Там ломали перегородки, били горшки.
Потом мать вывели на крыльцо. Мария бросилась к ней. Стражник попытался помешать, но они уже обнялись.
- За что? - сквозь слезы говорила Мария. - Куда они вас поведут?..
Мать прижала свое лицо к ее лицу, мокрому от слез, и стала целовать ее, говоря шепотом:
- В Воронеж уходи, к Степану. Ни дня тут не оставайся. Обо мне не думай. Это моя просьба. Христом-богом… Ни часа не жди…
Стражники растащили их, но и после того Мария пошла за матерью. Она забегала вперед, хватала за платье, за руки. Ее отталкивали, несколько раз она падала.
Как она потом попала домой, кто отвел ее от здания бывшей духовной семинарии на Московской улице, где теперь помещалась особая следственная тюрьма, на Сквозной переулок, Мария не знала. У ворот тюрьмы она повалилась без памяти.
Пришла она в себя от того, что ее осторожно гладили по голове.
Мария открыла глаза: она была дома, лежала на койке. Пол подметен, на столе миска с оладьями, макитра…
По голове ее, словно маленькую, гладила Пелагея Гаврилова, соседка.
- Поешь, голубушка, - говорила она. - Я тебе вот оладушек принесла, робленки… О матери-то ты не горюй. Мир не без добрых людей. Чего ж с нее взять-то, с Анны?
Мария схватила руку Пелагеи, прижала к губам, снова заплакала.
А Пелагея гладила ее по голове, по спине, приговаривала:
- Ничего, милая, ничего… Все обойдется, подержат, подержат Анну да выпустят…
ГЛАВА 8
Хорунжий Власюк, командир сотни, сопровождавшей Африкана Богаевского, получил в тот день очень простой приказ: арестовать машиниста шахтного подъема Цукановского рудника Харлампия Чагина.
Если арест проведет сотня атаманского полка, а не два-три филера или стражника, это будет внушительно, произведет на шахтеров должное впечатление.
Власюк понимал, чего от него хотят. На рудник надо налететь вихрем, оцепить, отрезать от города. Горняцкая братия должна почувствовать силу - гибкую, стремительную, беспощадную. Основная масса рабочих живет в городе, но возле террикона, словно грибы вокруг пня, лепятся землянки. Их жители увидят все своими глазами и расскажут другим.
В чем заключалось преступление Харлампия Чагина, Власюк не знал. Да его это и не интересовало. Приказ он получил от самого Богаевского и выполнять его намеривался точно, благо "атаманцы" были не прочь "поразвлечься". Им надоело сопровождать Богаевского в поездках по городским улицам, хотелось чем-то позабавиться, хотя бы поскакать по степи.
Когда сотня ворвалась на Цукановский рудник, Власюк первым подлетел к машинному сараю. Широкая, как ворота, дверь была распахнута. Власюк соскочил с коня, передал ординарцу повод лошади. В этот момент из ворот выглянул и хотел скрыться какой-то парень, измазанный углем и машинным маслом. Власюк схватил его за рубаху.
Подбежал бритый полный мужчина в коричневом пиджаке - агент освага - осведомительного агентства, занимавшегося агитацией и политическим сыском, - который, как знал Власюк, будет ждать на шахте. Он глянул на парня, замахал руками:
- Не он! Не он!
Власюк перетянул парня нагайкой:
- Путаешься под ногами! Пошел вон!
Парень бросился в машинный сарай, но казаки загородили дорогу.
Пятерка заранее назначенных охотников подбежала к Власюку.
- Айда, - сказал он и первым шагнул в ворота.
И сразу же остановился. В машинном сарае был полумрак, и в этом полумраке, сопя, чавкая, поднимая ветер, двигались какие-то гигантские рычаги и вращались колеса.
В глубине виднелась чернобородая фигура.
Агент из-за спины Власюка вытянул руку:
- Он!
Власюк метнулся вперед, и вдруг струя пара с шипеньем пересекла путь, ударив Власюка в бок и щеку.
Он отпрыгнул. Налетая друг на друга, ругаясь, спотыкаясь о трубы и баки, кинулись к выходу сопровождавшие его охотники.
- Подлец! - крикнул Власюк и снова ринулся вперед, в туман, но налетел лбом на какой-то барабан или бочку.
С бранью он выбежал из машинного сарая.
А пар валил и валил из двери, из окон, из щелей под крышей.
Выхватив наган, Власюк несколько раз выстрелил в туман.
И тогда заревел гудок:
"Пы-мы-щ… пы-мы-щ…"
Он совершенно явственно выговаривал слово "помощь", звал!
Власюк оглянулся: из бараков и землянок стали выходить люди.
Но теперь уж он этому не был рад.
Подошли мужчина в инженерской тужурке и в фуражке с молоточками и высокая полная пожилая дама в черном платье и в черной шляпе с вуалью.
- Управляющий, инженер Вышинцев, и владелица, госпожа Цуканова, - крикнул, пересиливая рев гудка, агент освага.
Управляющий решительно вошел в машинный сарай и скрылся в тумане. Гудок утих. Постепенно осел пар.
Казаки вывели из сарая высокого чернобородого мужчину.
- Он! Он! - повторял агент, радуясь. - Чагин! Харлампий!
Он говорил это так, будто Харлампий был его лучшим другом, встречи с которым он долго ждал.
- Я т-тебя, - начал было Власюк, поднимая нагайку, но услышал грудной женский голос:
- Здравствуйте, господин офицер! Рада видеть вас у себя…
Он обернулся: Цуканова требовательно глядела на него.
Вернулся управляющий, сказал, указывая на Харлампия:
- Он утверждает: распределительный клапан заклинило. Пар только через гудок можно выпускать.
Ошпаренное лицо Власюка горело, будто его натерли горчицей.
- Пока не починят, говорит, и насосы не будут качать, и из шахты никого не поднять.
- Как бы котел не разнесло, - медленно произнес Харлампий. - Регулировка у нас, сами знаете, какая…
- Потому он через гудок и вытравил, - добавил управляющий.
- И опять надо бы, - Харлампий проговорил это спокойно, как бы для самого себя.
- Разрешите ему, - сказала Цуканова. - Пусть в машину сходит. Оттуда бежать некуда.
- То есть как это - разрешить? - спросил Власюк. - Эй ты… Ты арестован!
Народу вокруг набралось уже больше двух сотен!
- Но что происходит? - вдруг возмутилась Цуканова. - Я владелица рудника. Я имею законное право знать, за что арестован мой машинист. У меня в шахте рабочие. Их там так и оставить? А если шахту в это время затопит?
- По лестнице выйдут, - вставил агент. - Ножками.
- Ты им потом на дороге не попадись, - сказал Харлампий и повернул голову в сторону Цукановой. - Не рвануло бы. Котел-то старый. Сколько лет уже ремонта не было.
- Вы слышите? - спросила Цуканова у Власюка. - Да и вообще, господин офицер, как это оставить рудник без машиниста? Вы были обязаны меня ранее предупредить. Что же мне теперь - жаловаться? Вы понимаете, что будет, если котел действительно разорвет?
Власюк кивнул охотникам:
- Отведите. Пусть там все сделает. Но только из рук его не выпускать!
Конвоиры вместе с Харлампием скрылись в машинном сарае. Все смотрели им вслед выжидающе. Прошла минута, другая, потом из сарая послышался дружный смех. Смеялись казаки-охотники! И едва только голоса их утихли, шахтный гудок прокричал бранное слово. Раз, потом еще раз, еще…
Вокруг захохотали. Власюк оглянулся: смеются и казаки всей сотни, и сама Цуканова, и ее управляющий. Но над кем же? Над ним!
И вдруг, сам выругавшись, Власюк вскочил на лошадь и крикнул:
- Со-отня! По ко-оням! За мной! Арш!..
* * *
Через полчаса та же сотня примчалась назад.
У машинного сарая толпы не было.
Власюк рванул дверь: никого. Он выбежал назад. За углом на бревнах сидят казаки-охотники. Те самые, что остались в машине вместе с Харлампием.
- Где негодяй? - крикнул Власюк и вскинул нагайку.
- Не знаем, ваше благородие, не знаем, - наперебой отвечали казаки, вскакивая. - Как вы отбыли, пару напустил да и скрылся.
- Врут они, - сказал, выйдя из-за угла сарая, агент. - Как вы ускакали, он через дверь вышел - бог свят!
- А ты куда суешься? - загремел на него Власюк. - Тебя спрашивают?.. Ускакали… Казачье это дело? - спросил он, имея в виду уже то, что казачье дело не арестовывать машинистов, а воевать на фронте. - Казачье?
Он оглядел охотников. Те кивали ему, соглашаясь.
Он вдруг вспомнил, как только что разносил его Богаевский, и сам затопал ногами и закричал:
- Молчать! Молчать! Молчать!..
ГЛАВА 9
Какой чудесный день сегодня! Степь такая омытая, напоенная влагой. Леонтий только теперь, когда ушел со станции, заметил это.
Слабенький, окутанный дымом и паром паровоз судорожными рывками тянет за собой теплушки. Леонтий медленно идет вдоль насыпи железной дороги и совсем, казалось, не глядит в сторону вагонов. А на самом деле он считает их про себя, зная, что этим намертво закрепляет в памяти: "Раз, два, три… восемнадцать теплушек, четыре платформы с пушками… Еще теплушка с солдатами, за ней - раз, два… пять, шесть - зарядные ящики. Но где же оглобли? Обломки торчат! И спицы в колесах через одну… На отдых идет батальон, потрепали его…. Нет, это не тот состав. Но все равно его нужно отметить. Как с Богаевским ловко только что вышло. Душа, конечно, в пятках была, но все уже позади. Можно жить дальше. Надо только успокоиться. Потому и отправился за город, в степь"…
Железная дорога ушла в выемку. Леонтий поднялся вверх, на бугор, и там остановился. Плавная впадина балки простиралась перед ним, а за ней, еще за одним бугром, - баз, где стоят гурты, которые он закупает. Сложное хозяйство у него. Гуртоправы, приказчики, сторожа. Только за счетовода он сам. Иначе нельзя. Слишком многое пришлось бы объяснять этому другому счетоводу - как торгует, как сводит концы с концами, из каких средств оборотный капитал увеличивает…
А хорошо, что у него есть баз за тем бугром! В случае, если кто увидит его здесь, будет и объяснение: не просто гулял. Не без дела шел. Как странно приходится жить: надо никогда никому ничего не объяснять, но в то же время чтобы всем было понятно, что и почему он так, а не иначе делает. Вот и попробуй…
Какая-то женщина - немолодая уже, в платке - шла от города, и он вдруг стал сомневаться: не мать ли это? Он узнавал ее по одежде, по тому, как она придерживала полы кофты. Старая кофта была ей мала и, чтобы полы не разлетались, она придерживала их при ходьбе. Теперь у нее новая кофта, но привычка осталась.
Наконец, он точно узнал: мать! Это его мать - Екатерина Шорохова! И он сразу подумал: "Неужели - все? Провалился. Иначе чего б ей идти на баз?"
Он пошел навстречу.
- Винтовку под стенку подбросили, - заговорила Екатерина еще издали, видимо понимая то, как он волнуется, и спеша скорее сообщить ему, в чем дело. - Горе такое, подумать… И потом еще…
- Что потом?
Он подошел уже к ней совсем близко, вплотную, и взял за руки.
- Булигин Евграфа на бойню не допустил. Кричал, будто хоть двадцать тысяч заплатит, чтобы тебя до раззора довести. Цены ты им снижаешь, - она пытливо заглянула ему в лицо и заговорила, по-матерински оправдывая его: - Нешто звери они? На голоде людском наживаются? Ты им так и скажи…