Здесь располагалась большая воинская часть. Обоз ее срочно уходил в Воронеж. Марии разрешили ехать с ним.
Сидя в телеге, она обнаружила, что пакет отвязался от гранаты и тряпка, в которую он был завернут, разлезлась. Она развернула его, нашла на обертке адрес и фамилию: "Дорожников". Под оберткой находились какие-то ленты из тонкой бумаги, мелко исписанные черными чернилами. Почерк на одной из лент показался ей знакомым. Она прочла:
"18 ч. 35 м. 3 оф. 17 т. 4 пл. ор. 6 пл. гр.
17 ч. 50 м. 1 оф. 15 т. 7 пл. ор. 3 пл. гр. …"
"Да ведь это Леонтий Шорохов писал, - подумала она почти с ужасом. - Он же точно так цифры на именинах у Дуси писал, когда с Горинько торговался! Нет. Я с ума схожу. Он мне теперь всюду мерещится. Да что ж это со мною творится?.."
ГЛАВА 16
Из всех связных - приходивших под видом казаков, нищих, пастухов, перекупщиков, колбасников, кожевников, покупателей солонины, мяса, костей - Леонтий с первой же их встречи 23 октября особенно полюбил Василия.
Правда и то, что лишь он один, как старший по должности, придя, вступил с ним тогда в разговор. Остальные на минутной, словно случайной встрече, забирали сводки, передавали очередной пароль. Деньги на расходы Леонтию вообще не приносили - их давала торговля, с самого начала достаточно масштабная и доходная.
Первого ноября, через пять суток после взрыва Сергинского моста, Василий появился снова. Он пришел под видом торговца подсолнечным маслом - черная поддевка, сапоги, усы - и сидел на базаре, разложив на столе бутыли. День только начинался. Красноватые лучи утреннего холодного солнца, прорываясь сквозь редкий забор, решетчатыми тенями прочерчивали базарную площадь.
Леонтий вертел в руках бутылку с маслом, пробовал его на вкус, нюхал и подробно рассказывал историю взрыва. Народа поблизости не было. Со стороны все Выглядело, как обстоятельный разговор покупателя и продавца.
Он понимал, что Василий явился так быстро опять, чтобы узнать подробности этого дела самому, и старался рассказать все как можно обстоятельней. Закончив, он спросил:
- Ну как?
- Плохо, - ответил Василий.
- Но роль это сыграет какую-нибудь?
- Да.
- Что ж тогда плохо?
- Подпольщики - организация массовая. У них задача - весь народ поднять. Над этим Донское бюро РКП(б) работает, газету свою выпускает, листовки, воззвания, забастовками руководит, восстание готовит, Походный Круг советского донского войска образовало, помогает казачьей бедноте полки красных казаков создавать… Ну а ты - военнослужащий, красноармеец. Поставили на пост, стой до конца. Я сводку получил, глазам своим не поверил.
- И ринулся меня спасать?
- Еще бы!
- Но позволь! Ты же сам говоришь, что задержка переброски этих составов сыграет роль. Ну а задача у нас всех одна! Что же я тогда, по-твоему, неправильно сделал?
- Ты лишнее сделал! Сначала все шло хорошо: обнаружил факт, отразил его в сводке, передал связному.
- Да, но когда передал! Лишь утром, уже после того, как один состав мы взорвали, а два других назад ушли! И теперь ведь ясно, что было: снаряды с фронта на фронт перебрасывали.
- Ну, значит, если уж такой крайний случай подошел, надо было подкинуть эти сведения подполью, но так, чтобы там не знали, от кого они! Чтобы считали, что сами на них натолкнулись! А не мог сделать так - надо было молчать!
- Но ведь задача у нас всех одна, - повторил Леонтий, чувствуя теперь, как слаб на самом деле этот его главный довод.
- Общая - да. Ближайшая - нет. Ты же звено в цепи! На то, что ты и дальше будешь находиться на своем посту, штаб фронта рассчитывает. Диверсии - дело других. При диверсии всегда след остается, и, значит, тебе, нашему резиденту, заниматься ими нельзя. Тебе тогда надо район работы все время менять. Это партизаны и делают, - Василий стал затыкать свои бутылки, показывая, что разговор пора заканчивать. - Как торговля идет?
- Средне. Деньги сейчас в цене медленней падают, чем скотина тощает: травы-то уже нет. Значит, выгодней излишек капитала в деньгах держать, а не в живности. Старые торговцы это раньше меня учуяли.
- Не проторгуешься?
- Я? Да что ты! Я уже распродажу начал. Еще и барыш наживу! Не беспокойся. Торговец из меня превосходный выходит. Не то что разведчик.
- Повторяю. Твое оружие - тайна. Твое положение прочно до той поры, пока о тебе знает строго проверенный круг людей.
- Это я понимаю.
- Понимаешь, но, видимо, плохо. Не твое дело эшелоны взрывать. Твое дело - чтобы ни один из них мимо твоих глаз не прошел. Мелочь это? Учили мало тебя. Отсюда и кажется; коли сам не взорвал, так ничего и не сделано. Потому и сеть не развиваешь: только себе одному доверяешь. Но ведь от этого ты устаешь чрезмерно и начинаешь терять терпение. Если сам не можешь здесь никого подобрать, скажи - подошлем.
- Кто там меня учил! В партячейку вызвали, в порядке партийной дисциплины дали приказ: "Переходишь на разведработу". А я тогда в Бердянске в профсовете работал и на это место тоже решением партячейки попал: я же токарь, мое дело - у станка стоять. Ответил: "Есть". А ведь отступление шло. В разведотделе в одной комнате меня в курс дела вводят, рядом документы жгут, за окном трехдюймовка бахает… Да и грамотность у меня - два класса церковно-приходской, все остальное своим горбом постигал.
- В том и беда. Значения своей работы ты просто не знаешь. Ведь уже по одному тому, на сколько времени эшелоны дивизии отстают друг от друга, наши штабные товарищи десятки выводов сделают: и откуда их перебрасывают, и сколько суток идет переброска, и когда она началась. А коли знаешь еще, какие части дивизии в первых эталонах, какие в последних - квартирьеры, стрелковые, артиллерия, конные, - получается совсем полная картина: на фронт едут или для отдыха, сразу в бой или на спокойный участок. Это ж наука! Ты должен себя как зеницу ока беречь. Да если ты хотя эшелон взорвал, а сам благодаря этому провалился, что нас тут ожидает? Слепота!
- Не выдержал, - сказал Леонтий, признавая этими словами свою вину. - Но если бы из Донбасса отряд Марапулиса подтянули, мы б и второй эшелон подорвали. Может, и третий.
Василий начал укладывать бутылки в мешок. Со стороны это выглядело так: не сторговались.
- В общем, я доложу. Какое товарищи решение примут, не знаю, Все зависит от того, сколько людей тут о тебе уже знает.
- Знают трое: Настя, Матвей, Харлампий Чагин. На операции больше никого не было. Я просил никому обо мне не говорить.
- Если эти товарищи действительно преданы рабочему делу, передай им: пусть забудут, кто ты. Я тебя как большевика обязываю, а как командир - приказ даю. Не выполнишь, отзовем. "Не выдержал", - передразнил он и рассердился: - А мы таких, что не могут выдержать, и не посылаем. Мы чекисты с тобой. Слыхал это слово?
- Еще бы. Боятся тут его, как чумы.
- Пусть боятся. Для нас это - высшая гордость. И помни: мы там, у себя, по четверти фунта хлеба даем. В Петрограде красноармейцам в иные сутки фунт овса - вот вся и еда, а ведь они люди, не лошади. И выдерживают!.. Стой, идет кто-то.
Леонтий огляделся: за рядами пустых лотков не спеша проходила женщина.
- Дорого, - сказал он тем же тоном, каким говорил прежде. - Куда там! Человек ты вроде хороший, и крест на шее, а дерешь - будь здрав.
- А ты попробуй семечко собрать, да поджарить, да сбить, да привезти, - ответил Василий, поддерживая игру.
Женщина прошла мимо, но, зайдя за лоток с высокими боковинками, остановилась. Ее ноги были видны Леонтию и Василию, но сама она то ли не сообразила этого, то ли и не пряталась от них.
- Уходи, - проговорил Василий. - И делай, как сказано. Пароль: "Макс", отзыв: "В Могилеве у меня с таким именем родственник". Ориентировочно жди его в пятницу. Если решим отозвать, он привезет приказ.
ГЛАВА 17
Приближаясь к дому, Леонтий увидел Настю. Она сидела на лавочке. Заметив в конце переулка его, она встала и скрылась во дворе. "Что это? - подумал он. - Если кто-нибудь наблюдает, он же сразу на заметку возьмет!" Он осторожно оглядел улицу и похолодел: на противоположной стороне, возле парикмахерской, стоял Афанасий. Опершись о стену, он лускал семечки.
"Пройти мимо? Не зайти домой? Еще хуже, опасней. Но что ж это все значит?.."
Леонтий вошел в дом, жадно, как после долгой отлучки, оглядываясь. Настя встретила его восторженным шепотом:
- Знаешь, кто у нас? Я его в твою комнату провела.
Леонтий прошел туда. Из-за стола навстречу ему порывисто поднялся парень в косоворотке и шароварах. Это был Матвей. Они обнялись.
- Знал бы ты, какие хлопцы у нас, - начал Матвей. - Я затем и пришел, чтобы с тобой связь держать…
Леонтий положил на плечо ему руку. По росту Матвей уже почти сравнялся с ним. Как он вытянулся за эти недели!
- Подожди, Матюша, послушай. Я больше в ваши дела не мешаюсь. Как хотите, так и делайте. А про меня треба забыть. Я - мясоторговец Шорохов, и ничего-ничего больше. Вчистую забудь. Ты обо мне в отряде там не болтал?
- Болтал, - передразнил его Матвей. - Это бабы на базаре болтают, а я кому надо сказал.
- Кому?
- Кому надо, тому и сказал.
- Я спрашиваю: кому?
- А я отвечаю: командиру отряда сказал. Иначе как бы это он меня сюда связь с тобой налаживать отпустил?
- Ну так вот, ты его осторожно так, чтобы другие не слышали, предупредишь: про меня нужно забыть, - он повернулся к Насте. - И ты, Настя, тоже.
Улыбка сошла с лица Насти.
- Забыть? Как это? Почему? - начала она, но Матвей перебил ее, резко сбросив со своего плеча руку Леонтия.
- Трусишь? - спросил он, и Леонтия поразила прозвучавшая вдруг в его голосе подозрительность. - Испугался было, что красные победят? Выслуживаться на всякий случай начал? А теперь назад?
Леонтий ответил не сразу и кратко:
- Приказ получил.
- От кого? - спросил Матвей насмешливо. - Докажи.
Леонтий пожал плечами:
- От того, от кого всегда получал. А доказывать… Чем я могу доказать? В таком деле бумаги не пишут.
- Может, по такому же приказу ты и меня тогда на переезде чуть под шомпола не подвел? "Стой! Стой! Хуже будет!" - это не ты кричал? Нашим и вашим торгуешь?
По уже въевшейся привычке скрывать за улыбкой обиду, Леонтий рассмеялся:
- При чем здесь я? Ты же сам, после того как ворота намазал, в скутовском саду на дереве сидел: нате, мол, хватайте, это я все устроил! Я бы только взятку дал, чтобы тебя не до смерти запороли. Что ты к составу прицепишься, как я мог рассчитывать?.. Ну а с кем я торгую? - увидев, что Матвей смотрит с прежним презрением, он прибавил, отвернувшись - ему не хотелось видеть его лицо: - Я со всеми торгую. Должен так. Ну и на деревьях без толку не торчу.
- Ты это не трожь! - крикнул Матвей.
- А ты не ори. Иди в свой отряд, и чтобы - все, забудь про меня. Харлампию обязательно скажи.
- Да что же я скажу? Что ты контра на самом-то деле? Что только прикинулся: "Я ваш, я с Южного фронта…" Так, что ли?
- Именно так и скажи. Не скажешь - большой вред Красной Армии принесешь. И чтобы потом, если даже на куски тебя резать будут, на этом стоял.
- Но мне-то как брата с такой славой иметь?
Леонтий, не оборачиваясь, проговорил:
- Что я тебе на это отвечу? Не маленький, понимаешь… Уходить будешь, дворами иди: Афанасий Гаврилов в переулке стоит. Он тебя в любой одежде узнает.
- Уйду, уйду, - повторял Матвей. - А только с какой рожей я в отряд вернусь? Ты думаешь, легко мне там теперь будет?..
Леонтий не ответил.
Когда дверь за Матвеем захлопнулась, Настя подошла к Леонтию, стала против него и, глядя в глаза, как в ту ночь, когда они отправились на хутор к Харлампию, спросила:
- Это правда?
- Что, Настенка?
- Что ты приказ получил?
С минуту он молчал. Если следовать тому, что говорил Василий, надо и с ней, как с Матвеем договориться, а лучше б, может, обмануть, уверить, будто все то было капризом, следствием страха, растерянности. Но как обмануть?
Он ответил:
- Правда.
Она взмахнула рукой, словно посылая привет:
- Оттуда?
- Оттуда, Настя.
- А ты и теперь большевик? Ты не сердись, что я спрашиваю.
- Да. Надо, чтобы все-все по-прежнему было.
- Хорошо, - ответила Настя. - Все так и будет. Можно я с тобой работать стану? Я тебе обещаю: от меня ни в жисть никто ничего не узнает. И в лавку ты меня возьмешь помогать.
Он опять ответил не сразу. Сгорит ведь. Тогда и он сгорит. Он-то пусть. Устал как-то очень сегодня. А ее - жаль.
Ответил:
- Ладно. Но только не сразу. И чтобы внешне все как и прежде было. Это первое. И второе: все твои связи с подпольем, с Харлампием должны на нет сойти. Поняла? Тогда и начнешь работать.
- Хорошо, - повторила Настя. - Все так и будет.
Глаза ее сияли такой любовью к нему и таким восторгом, что он с тревогой подумал: "Выдаст, видом своим счастливым выдаст. По природе такая! И виновата не будет ни в чем!"
ГЛАВА 18
Обоз тянулся к Воронежу четыре дня. Пешком можно было б дойти быстрей, но Мария все эти дни пластом лежала на телеге.
Ехали тревожно. На ночь выставляли дозоры. Народ в деревнях волновался. В одном селе хозяин большого двора злорадно говорил Марии:
- Мы что? Мы - ничего. Нам что белые, что красные. Власть любая от бога. А вот только бают - в Воронеже на домах такие слова вывешены: "Товарищи пролетарии, спасайся кто может". Али врут люди?
Он говорил и жадно следил за выражением Марииного лица.
Но зато в другом селе обоз взбудоражила весть: в Германии революция! И как будто речь шла о событии кровном, давно ожидаемом, все поздравляли друг друга и радовались.
Последний переход совершали ночью и под утро остановились в трех верстах от Воронежа. Мария чувствовала себя уже почти совсем здоровой и сразу пошла в город.
Осень была теплая. На деревьях еще держалась багряная листва. Расцвеченный косыми лучами солнца Воронеж предстал пред ней с одного из взлетов дороги россыпью тысяч позолоченных светом домишек - мирный и праздничный.
"Спят. Рано еще", - решила она и, как только могла скорее, пошла по дороге, не успокоившаяся, а, напротив, еще более встревоженная безмятежностью города.
Вдруг протяжно ударили залпы: "Бах… бах… бах…" И только замерло эхо, церкви отозвались колокольным звоном: "Тиль… тиль… тиль… бум… бум… бум…" Город был по-прежнему пустынен, а звон все не умолкал. "Налет, что ли, господи? - думала Мария. - Может, наши из него вовсе ушли? Или это у них каждый день начинается так?"
Мария стремилась теперь быстрее пробраться к центру, под защиту стен больших высоких домов. Внезапно она увидела забор, сплошь залепленный объявлениями. Она торопливо стала читать первые попавшиеся ей на глаза:
"Женщина! У тебя нет мужа, если он сбежал из Красной Армии!"
"Если красное знамя реет,
Если люди дорвались до света,
Это дело красноармейца -
Первой опоры Совета…"
"Коллегия отдела детского питания Совдепа выдает детям до 14 лет бесплатные завтраки в бесплатной столовой. Желающие могут записаться в отделе социального обеспечения, причем требуется представить удостоверение об имущественном и семейном положении от фабрично-заводской, профессиональной и т. п. организации".
"Тут еще советское все!" - со слезами радости решила она и пошла дальше.
Теперь ей стали попадаться люди. Почти все мужчины были с красными бумажными цветками в петлицах и красными лентами на фуражках, немало было и женщин в ало-красных платках. И Мария снова стала недоумевать: "Всегда у них так?"
За ее спиной застучали копыта лошади. Мария отступила к заваленке деревянного домика, а верховой в широкой и длинной синей блузе, проскакав мимо, остановился на перекрестке, где уже толпились люди, привстал в седле и закричал:
Гей, да на площади, на улицы, люди труда,
На праздник дней великих Октября, все, все туда,
Где гордо реет коммуны красное знамя,
Знамя битвы труда с капиталом, восстания пламя…
Прокричав это, он рванул повод и поскакал дальше. Мария проводила его изумленными глазами. "Да, видимо, это у них каждое утро так! - опять подумала она, но уже утвердительно и с радостным восхищением. - В самом деле, чего же праздновать, когда казаки на город идут? А может, отбили их?.."
Два голоса переговаривались за забором.
- Диво какое, - дребезжал старушечий голос. - Советы празднуют, и в церквах звонили…
- Празднуют пролетарии, рабочие. Это им звонят, - отвечал голос молодой и звонкий.
- Дуреха какая! Целый год в няньках, а до сих пор неотесанная. Чего ж празднуют?
- Не знаете? Празднуют потому, что власть себе год тому назад взяли.
- Ах ты дрянь! Тебе еще покажут власть!
Колокольный перезвон уже утихал, но на смену ему близилась музыка. Мария огляделась. Дом напротив украшал кумачовый плакат: "Да здравствует всемирная коммуна!" Возле него стояли красноармеец и женщина. Мария подошла к ним. Солдат объяснял женщине:
- Коммуна - это, матушка, когда собственности не будет. У тебя, к примеру, есть хлеб, вот ты и дашь мне пожрать.
- Тебе-то чего ради дам?
- А у меня будет, я тебе дам!
- Хле-еба, - протянула женщина. - У меня дома трое на пшене сидят. Ты уж первый дай, - она увидела узелок в руках Марии и спросила строго: - У тебя хлеб? На деньги даешь али меняешь?
- Вы меня спрашиваете? - растерялась Мария. - У меня нет ничего, что вы! У вас тут праздник очень большой. Я правильно поняла?
Женщина ей не ответила, да это уже и не было нужно, из-за угла вышла колонна людей с оркестром и красными флагами, а по бокам колонны бежали мальчишки. Под уханье труб и барабана раздавалось:
Друзья, вперед, друзья, вперед!
Союз наш пусть растет и крепнет…
Повинуясь чувству окрыляющей радости единения, Мария пристала к колонне и вместе с ней вышла на широкую улицу, украшенную красными флагами и полотнищами. На тротуарах здесь теснились люди. Но в колоннах пели, размахивали флажками, а эти люди были молчаливо-задумчивы, безучастны. Одеты они были гораздо лучше, чем те, что шли по мостовой. То тут, то там высились инженерские фуражки с молоточками. В колоннах пели:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
И чем больше хмурых зрителей теснилось у домов и заборов, тем громче, решительней пели в колоннах.
- Этот праздник у вас такой замечательный, - начинает Мария, обращаясь к мужчине в шинели, который шагает рядом с ней.
Он перебивает ее:
- Туда смотри!
Они проходят мимо высокого здания. На нем красные полотнища, а в окнах большие портреты. Он указывает на один из них:
- Наш Ильич! Наш Ленин!
На портрете мужчина в кепке. Больше Мария ничего не успевает разглядеть. Людской поток уносит ее.
- Ленин? - повторяет она. - Это сам Ленин?