- Ты видел?
- Мог я видеть, если я на Искандер-куле не ночевал никогда? А вот Хабибула, сосед, что с тура Петровским, начальником арыков, ездит - знаешь, э, высокий такой, - был с ним на том самом месте, где мы сидим: тот видел.
- Хвост своей кобылы видел! - вмешивается Гассан: он тоже не верит в водяного коня. - Хабибула банг курит: нет такому человеку веры.
- Мало коня, Саллаэддин. Доказывай еще.
- Докажу еще, - не сдается Саллаэддин. - Видишь, по той горе по всей - низкая арча, к воде сучьями, густая. В такой арче всегда есть гули-явони.
- А какой от него вред - от гули-явони?
- Первое: страх от него, - загибает палец Салла, - потом - всякий, кто не дурак, знает - ходит он, гули-явони, с дубиной: увидит человека - убьет. Это тебе тоже мало-мало вредно, а? А ты его убить не можешь. Думаешь, он на человека похож, так можешь? Нет, у него шерсть на теле черная, крепкая, только меч палавона ее берет. Нож не возьмет, клынч не возьмет. Ты разве - палавон? Отчего тогда раньше не говорил? Я бы от "капитана большие усы" так скоро не скакал: лошадь берег.
- А откуда ты знаешь, что они есть на свете, гули-явони?
- Я тебе сказал: всякий знает, - торжествующе поднимает Саллаэддин всю пятерню. - Нельзя не знать: видно. След от него - твердый: когда убьет человека, тот весь черный становится, и от когтей гули-явони красные полосы по телу, как на халате амлякдара.
- Ты опять проврался, почтеннейший, - смеется Жорж. - Черным всякий труп делается, если полежит.
- Нет, у того цвет особый, совсем особый, черный, какого на свете не бывает.
- Если на свете не бывает, зачем говоришь? Нет веры твоему гули-явони: давай крепче…
- И крепче есть, - упорствует Салла. - Водится здесь еще дракон Аждахор. Вон там, откуда ручей бежит, ущелье видишь? О-о, как ночь, черное… самое ему жилье. С драконом - никаким мечом, даже палавона, ничего не сделаешь: он пасть откроет, воздух потянет, и сейчас ты полетишь вперед кипкой, головой вперед - в самый ему конец. По главной кишке до заднего места… Самый тяжелый, самый толстый человек полетит: а ты, какой худой - э!
- А ты не слышал никогда, - перебиваю я, - что сделал Алий, когда дракон втянул его в себя таким манером? Как он распорол брюхо дракону на лету?
- Так на то у него был Зульфагар, - бормочет Салла.
- Зульфагар! - презрительно подхватывает Жорж и тянет из ножен мой медвежатник - широкий, обоюдоострый, как меч. - А надпись на этом мече ты видел? Читай - "Золинген". Это тебе не Зульфагар: Золин-ген. Слышишь, звон какой? Ну-ка, что скажешь?
- Ну, хорошо, пусть! - машет рукой сбитый с толку Саллаэддин. - Повинюсь перед Аллахом и Алием: о драконе я совсем напрасно налгал и, может быть, мало-мало, о гули-явони. Пфе! Кто поверит! Разве в таких горах могут быть драконы! Всякий, кто не дурак, знает. А вот змеиный город, в котором живет змеиный царь Шохи-Моро, большой змей, каждая чешуя как вся твоя голова и много-много крепче, - этот наверное здесь. Еще в Самарканде мне мулла наш говорил - ученый, даже Китабе-Акдес читал: "Если будешь в горах - не езди, Салла, к Искандер-кулю: там змеиный город. Пожалей своих сирот и их внуков".
- Сознавайся, - качает, смеясь, головою Жорж, - ты нам опять наврал несуразное. Тура Петровский все озеро объехал, сколько ночей здесь ночевал, картины снимал, воду мерил, неужели его потерпел бы змеиный царь, если бы он в этих краях был?
- Ну, пусть наврал, - соглашается не без добродушия Салла. - Зачем заставляешь много доказывать: мало доказывать - мало врать: много доказывать - много врать. Зато теперь скажу правду настоящую, хочешь, присягну? С джиннами ты что сделаешь… со своим Золингаром?
- Джин - какой такой? Есть у англичан водка, называется джин, - с тем джином я знаю, что делать. А твой джин какой?
- Об Аждахоре знаешь, о Зульфагаре знаешь, о Шохи-Моро знаешь - о джиннах, самых простых, не знаешь? Зачем ты мне на посмех говоришь? Я доказывать больше не буду.
- Право же, не знаю, Салла-джан! Смотри, вон и тура Джорджа записывает… Будет он записывать, что знает? Доказывай, пожалуйста, дальше.
Саллаэддин умягчается.
- Сам ответ дашь: только подумай мало-мало хорошенько. Что бывает, когда дурной человек умирает?
- Да то же, что с хорошим после смерти: запах плохой, а потом черви.
- Э, опять ты нарочно говоришь! Хороший умирает - ничего не бывает; дурной умирает - тень от него остается: джинн! - наставительно говорит Салла. - И теням таким приказ от бога навсегда ходить около того места, где жил, пока не помер. А если кто очень не у своего места умер, далеко идти - тому ходить около кладбища, где похоронен. И как здесь был целый город людей нечестивых - огнепоклонников, Оташ-нараст, которых истребил Искандер, - ты думаешь, тут мало джиннов?
Жила-была бабица
На горе под дубом…
- Да ведь мы с тобою уже столковались, что никакого города тут не было.
- Не было?
- Не было!
Салла сплюнул заложенный за щеку табак.
- Вот тебя ударит джинн, перебьет руку, тогда узнаешь, как не было города.
- Почему меня? А тебя не ударит?
- Меня не ударит, - убежденно отвечает Салла и указывает на талисман, айкали, подвешенный браслетом к правой руке.
- Так чего же ты тогда хлопочешь? - поднимает брови Жорж.
Салла не нашелся: молчит. Мы дружно хохочем: конец спору.
От смеха нашего в бешенство приходит Саллаэддин:
- Ты - так! Так я теперь говорю - накрепко, без спору: нечисто место - есть и джинны и гули-явони.
- И гули-явони?
- И Аждахор! - кричит Салла. - И царь змеиный! И рука у тебя отсохнет!..
Кончает дело Жорж простейшим соображением: провианту во вьюках - лепешек и урюку, с Мачи еще, - не больше как на день хватит; дичи в этих местах нет. Стало быть…
Стало быть, об Искандер-куле вопрос отпадает сам собой: для карантина надо искать другое место - в каком-нибудь маленьком, затерянном в горах кишлаке, в стороне от проезжих путей, поскольку совсем обойтись без людей, по причинам интендантского характера, мы не можем.
Обследовали карту, наметили - Макшеват: на десятиверстке показан самым мелким шрифтом, чуть заметными буквами, стоит на отлете, кругом никаких поселений; от Искандер-куля недалеко, ни в чьих путешествиях не упоминается: наверное, два-три двора, вроде недоброй памяти Паср-оба на Ягнобе.
Решили обосноваться там. А эту ночь провели на том месте, где пристали, у самого берега. Саллу назначили на дежурство: сторожить водяного коня.
С зарею - в путь, по компасу. Десятиверстка наша, как и следовало ожидать, оказалась фантастичной: никакого Макшевата в предуказанном картою месте не оказалось; забились в какую-то непроходимую глушь. Взяли наудачу направление на юго-восток, сквозь арчу, пугая Саллаэддина следами гули-явони; взобрались на отрог какого-то хребта, свернули по гребню, спустились, путаясь по осыпям, поднялись опять, без троп, целиной. Пусто! Внизу - арча на скатах, вверху - ледники, неприступные горные отвалы. Кружим. Под вечер, в ущелье, глубоко за нами, у реки (Искандер-дарья, должно быть) увидели на взгорье мечеть. Ниже - тесно, кучею сбитые сакли. Десятка два, а то и больше: для "мелкого шрифта", что на карте, слишком много. Макшеват ли? Однако стали спускаться. На полугоре попали на проезжую, довольно широкую тропу, в несколько извивов выведшую нас к мечети. Гассан подал клич. Снизу отозвались: сначала собаки, потом люди. Было уже темно, не видно, как мы подъезжали.
Поднялись к нам кучкой: не удивились. Спрашиваем: Макшеват? - Макшеват, подлинно.
Мы остались в мечети. Гассан ножом засек зарубку на деревянной колонке террасы: первый день карантина. Надо считать, а то непременно собьешься: в такой жизни - времени нет.
Наутро осмотрелись: место дикое. Горы обступили в упор, срывистые, перекрытые арчой; верстах в трех-четырех от кишлака, у подножья огромного, отвесной стеной взброшенного кряжа - сосновый бор: редкость для Туркестана; и сосны - мачтовые, высокие, с могучею кроной. Полей запаханных немного, но кишлак явно зажиточный. Народ сытый, не оборванный, как в Маче или на Ягнобе. Халаты, рубахи - московских ситцев, не самотканые: тоже признак довольства. Насчет продовольствия нашего договорились быстро и без хлопот: взялись туземцы поставлять нам шурпу, и барана жареного, и лепешки за круглую цену: по две теньги в день на человека. Словом: как в швейцарском пансионе.
Четыре дня прошли незаметно: макшеватцы убирали хлеб, мы лазали с ними на далекие горные пашни - орудовали серпом, вязали, спускали снопы на дровнях. Зато следующие три показались годом: в работах перерыв; ходить по горам без цели не тянуло, да и устали мы за жатвенные дни. От непривычного напряжения долго ныли мышцы. Поэтому валялись на кошмах без дела.
Под вечер пятницы (седьмой день нашего пребывания в Макшевате) пришел после намаза старшина. Кстати сказать, на удивление нам, строго блюли макшеватцы все предписания закона мусульманского: и пятикратную молитву и уставные омовения. Даже на работах. Обычно же в горах к религиозным обрядам туземцы относятся небрежно: недели целые едешь - не слышишь призыва муллы, в мечеть сходятся только на беседу. Не молятся горцы. А здесь - иное. Спросил об этом старшину.
- Святым живем, - ответил старик, лукаво сощурясь. - Не будем обряда держать - разгневается святой Ходжа-Исхак, загибнет кишлак с голоду.
Мы насторожились.
- Прославь же нам святого Исхака, - начал я должной формулой.
Но старшина, не отвечая, стал всматриваться в тропу, сматывавшуюся с восточного хребта: по ней сколопендрой сползала вереница людей, пеших, с посохами.
- Богомольцы идут. На поклонение святому Исхаку. Придется вам потесниться: прибежище богомольцам - мечеть; нет иного места.
- А где же у вас Исхак?
Старик указал на отвес массива в тупике ущелья над сосновою рощей.
- Что же ты раньше не сказал нам?
- А ты спрашивал? - Он засмеялся одними глазами. - Только дурак говорит, когда его не спрашивают.
Караван богомольцев медленно подтягивался к нам, качая посохи с подвязанными к ним тыквами.
- По обету идут, - вполголоса сказал старшина. - Из Гиссара: одежда свидетельствует.
Поднялись. Действительно, из Гиссара. Числом тридцать два. Стариков мало, больше - молодые и крепкие.
- Ну и путь! Иные - от дальних концов - третью уже неделю в дороге.
- Как же так? Что же, полевых работ у вас нет, что ли, что в страдную пору ушли на богомолье?
- Как не быть работам! Потому и ушли. Невелика заслуга - богу послужить в свободное время. Святому угода - когда в запустение от молитвы приходит дом.
- Воистину, - кивает елейным ставший старшина. - И привел вас Аллах - сколь милостиво: в самую джуму.
- Торопились к этому дню, высокопочтенный, чтобы совершить великий намаз на глазах у святого - прибыточнее будет молитвенный помол.
- Слово - истинно. Сколько баранов потребуется на трапезу вашему благочестию?
Староста богомольцев, с которым шел разговор, замялся:
- Не в посте ли надлежит предстать перед угодником? От дому, сколько ни шли, - держим пост.
- Истинное благочестие. Но ныне, в Макшевате, на святой земле - разрешает блаженный Исхак обет поста. Кончен путь, явлен подвиг искания: время пожать плод. Тяжел последний подъем к святому месту, требует силы телесной от слабого духом. И баран святого Исхака, здешний баран, не подобен баранам придорожных чой-ханэ. Осенен и он частицею горней благодати.
Прибывшие переглянулись.
- А цена благодатному барану?
Старшина строго посмотрел на спросившего.
- Какая может быть цена на освященной земле: не базар здесь - понимать надо. По усердию богомольца - плата: дают четыре, и пять, и десять теньга: по достатку и по усердию.
Пошептались, посчитали по четкам (у каждого за поясом). Заказали двух на сегодня.
- На тридцать два человека - двух? - Старшина, заметно поморщившись, ушел.
Богомольцы стали располагаться на ночлег. Почтительно поглядывают на белые чалмы Гассана и Саллаэддина.
В горах строг обычай чалм. Зеленая - для хаджи, посетившего на паломничестве Мекку; белая - для муллы, для ученого и для знатного, потому что знатность - замена учености. А не ходжам, не ученым, не муллам, незнатным - цветные чалмы. Обычай тверд. У Саллы и Гассана белые чалмы, значит - муллы.
- Из Бухары или Самарканда?
- Из Самарканда.
- Чох якши! Не разделят ли достойные учителя трапезы с богомольцами Гиссара?
Достойные не отказались. После трапезы старший из гиссарцев сложил кулдуком - на поклон - руки.
- Мулла-Гассан, просьба собравшихся. Из темных гор пришли. И муллы наши - темные, горные муллы: какой у них разговор и какие книги! Коран да Искандер-намэ, других нет. Ты и мулла-Саллаэддин - от славного, от ученого, от святого Тимурова города. Может быть, и в Бухаре были?
- Были, - кивает бородою Салла, видимо уязвленный, что богомольцы признали Гассана за старшего, хотя он моложе и борода у него в четыре раза короче. Все от его смелости: говорит много, крепко говорит, - кажет ученым.
- Бухара после Мекки второе место свету, - склоняется богомолец. - Озарение! Потому просьба собравшихся: пришли богомольцами, хотим услышать о божественном от вас, носителей знания.
У Гассанки заискрились в глазах лукавые огоньки:
- Мулла-Саллаэддин, как старший: просвети верующих!
Салла от неожиданности поперхнулся насвоем: только что заложил за щеку добрую щепоть табаку. Подвох ясен: как и Гассан, Саллаэддин неграмотный. Оба наши джигита носят белые чалмы потому только, что, по понятию их, неудобно нам, людям, приехавшим "из самого Петербурга", а стало быть, людям именитым, иметь в сопровождении своем пестрые чалмы, что носят простые возчики-арбакеши. Нашей именитостью повышаются в ранге своем и они: от пестрой чалмы - до белой. Для горожанина такое суждение оправданно, для горца - нет: строг, говорю я, в горах обычай чалм. Саллаэддину и Гассану нельзя признаться гиссарцам. Оттого так смущен Салла.
Паломник снова сложил кулаком руки:
- Мулла-Саллаэддин, просим.
Ласкает слух - пусть незаслуженный титул… Салла польщен, Салла надувается, Салла гладит бороду. Подумав, говорит, с опаскою выговаривая слова:
- Первый закон медресе Улуг-бека, первого на Регистане, ибо он стоит посреди трех: говорит младший. Гассан младше, ему слово.
Глаза Гассана разгораются еще лукавее, еще задорнее.
- Мухаммад мне заступник, - подхватывает он на лету вызов. - У меня нет отказа ни мужчине, ни женщине: поскольку есть просьба - утолю. - И, чуть заметно подмигнув нам, он усаживается поудобнее на пятки, подминая под колени синий с позументом халат.
Богомольцы торопливо размещаются тесным многорядным кругом, перекатывая по застилающим пол кошмам белые чайники, доставленные макшеватцами из кишлака.
Выждав, Гассан поднимает склоненную голову, выпячивает вперед ладонями вверх руки и произносит нараспев - не так, как говорят муллы, а как служат русские священники:
- Алла-и-Алла-и, Мухаммад рессуль Алла-и.
- Омин, - хором отвечают гиссарцы, так же подымая ладони и молитвенным жестом оглаживая бороды.
Молчание снова. Я совершенно уверен, что этим возгласом муэдзина, пять раз в день звучащим со всех минаретов Самарканда, исчерпывается до дна вся богословская мудрость Гассана. Ибо, в отличие от своих слушателей, он, конечно же, и слухом не слыхал и видом не видал ни Корана, ни даже Искандер-намэ, любимой книги горцев.
Но глаза его смеются по-прежнему. Выдержав паузу, он внезапно оттопыривает губы и, снисходительно оглянув аудиторию, говорит отрывисто и веско:
- "Суждение о боге".
Шепот восторга в рядах слушателей. Задние теснятся; передние, на коленях, переползают поближе. Гассан снова делает долгую завлекающую паузу.
- Имя бога - склонитесь, верные… Худаи-Парвадигор - бог Питатель.
- Истинно, - прошептали, выпрямляясь, горцы.
- Почему Питатель? Потому что все живое - тигр, черепаха, тут, ишак, женщина и даже мужчина - по слову Ибн-Араслан-Мараслан-Калдыбира, старшего из ученых бухарской звездной башни, - живут тем, что они едят. Пи-та-ют-ся. Мертвый не ест: это знает каждый, кто посещал кладбище в день поминовения мертвых. В поглощении пищи - все отличие живого от мертвого: иного - нет.
…Но в суре двенадцатой так говорит шестнадцатый стих: бог есть бог живых, а не мертвых, то есть бог тех, кто ест.
…Слушайте дальше, верные Гиссара: книги мудрейших - Хуссейна и Алия, Давлята и Нурадды - учат: никто не может родить себе пищи, каждому она дается готовой: вы сжарили барана, правоверные, но может ли вам жена родить барана? Никак. Жалкий жребий бессильного смертного! Что бы она ни делала - она ничего не может родить, кроме как человека.
…Итак: готовою дается каждому пища. Камень дает пищу земле, земля - траве, трава - колосу, колос - червю, червь - птице, птица - зверю: и все вместе - человеку, каковой ест все - от зверя до камня. Ибо даже землю едят отнюдь не одни только старухи.
…Но чтобы готовою была пища - нужен изготовляющий ее. Питатель!
…Питание - вечно: ибо ели наши деды, и прадеды, и прадеды наших дедов. Вывод ученого и благочестивого ума: вечным должен быть Питатель! Но вечным может быть только тот, кто не может быть съеден. Ибо иначе его, наверное бы, съел кто-нибудь. Человек - во всяком случае, ибо сказано в писании: нет в мире вещи, которую бы не съел человек.
…Итак, вечность - первое существо Худаи-Парвадигора: ибо он не может быть съеден.
…Второе же - еще высшее: он не ест сам. В этом познаем мы высшую сущность бога: его власть.
…Ибо чем познается высший? Попранием закона. Чем выше попираемый закон - тем выше его попирающий. Бек смеется над законом, который не смеет переступить юз-баши, а для юз-баши - тысячника - законов в тысячу раз меньше, чем для байгуша - нищего. Чтобы знать это, вовсе не надо быть битым палками на базарной площади по приговору суда.
…Высший закон, - я сказал уже, верные, - закон питания. Худаи нарушает его: он не ест. Стало быть - он выше всех: он - высший. Высшего мы называем богом. Худаи-Парвадигор - Питатель бог. Истинно.
- Чох якши! Он хорошо говорит! - шепотом подтвердили слушатели.
- Он вездесущ, бог Питатель, - продолжал Гассан с истинным воодушевлением, - потому что едят всюду. Скорпион под развалинами дома - и тот ищет пищу, и тому надо ее дать. Из всех домов, изо всех лесов, из-под всех камней и доносятся молитвы о питании. И сколько кто ни ест, все ему мало! Как разобраться в прошениях этих?
…Знаете ли вы, как поступает с подданными своими мудрый правитель, чтобы разобраться в их просьбах? Первое - он ограничивает время приема их: он слушает просьбы раз в день и не во все дни недели: иначе - ему не будет покоя.