Циклон над Сарыджаз - Николай Коротеев 6 стр.


- Я тоже постараюсь.

- А куда надо бить, знаешь? - усмехнулась красавица.

- Скажешь - узнаю…

Я улыбнулся Нине. Игра наша явно затянулась. Не пора ли напрямки спросить: "были бандиты и когда?"

- Под лопатку, под ухо…

- Когда он полезет из такой дыры - под ухо удобнее, - ответил я с видом знатока.

- Не струхни… с перворазу. Ну да я рядом буду, выручу. Ружье жаканами перезаряди

Я давно ждал указания и тотчас выполнил его. Однако слишком торопливо, не спросив, какими такими "жаканами" надо заряжать. Сработала охотничья привычка - рука безошибочно протянулась к левой части патронташа. По-моему, Нина отметила про себя эту мою "неожиданную" осведомленность.

Пройдя километра два-три, мы вышли на открытый песчаный перешеек, спрятались в кустах. Против нас в серой камышовой ветоши чернели шесть кабаньих лазов, расположенных метрах в десяти друг от друга. И солнце хорошо освещало их из-за моей спины.

- Твои два левых… - сказала Нина и подала сигнал собакам. Они подняли лай в болоте. И вскоре мы услышали хархарнье, треск тростника невдалеке перед собой.

Меня беспокоило одно: что, как свиньи покажутся в обеих дырах разом? Успею ли я ударить под ухо одного, прежде чем он своей тушей заслонит лопатку второго? Ведь выстрелив по брюху, я лишь раню зверя и не успею перезарядить ружье. Всего тридцать метров отделяло меня от кабаньих лазов.

Не желая рисковать, я решил стрелять с упора - примостил ложу ружья на рогульку ивовых веток в кусте, что стоял передо мною. И не пожалел.

Одновременно с треском в тростнике из дыры, как из жерла, вылетел секач. Спусковой крючок я нажал почти инстинктивно. Визг смертельно раненного слился со взрывом во второй дыре, из которой выскочила чушка-кабаниха. Тут я не опоздал и на десятую долю секунды, попал точно под ухо. От удара чушка развернулась и, повалившись на бок, заскользила задними ногами вперед. За ней тянулся кровавый след, широкий и очень яркий. Секач-то заверещал, потому что жакан пришелся под лопатку. Вепрь был огромен. Он подскочил от боли и проехал по снегу мордой метров десять. И теперь паровал развороченным кровоточащим боком в густой синей тени от куста тамариска.

Убедившись, что пара кабанов убита, я обернулся в сторону Нины. Тут-то мне и выпал случай увидеть её виртуозность в стрельбе.

Нина стояла шагах в двадцати от меня. Меж редких безлистых ветвей я прекрасно видел её темно-коричневую куртку из ондатры, серый оренбургский платок. Оба ружья были вскинуты к плечам девушки, а ложи прижаты к щекам. Я знал, что в спортивной стрельбе, например, своеобразном "марафоне" 30 + 30 + 30, то есть из положения "стоя", "с колена" и "лежа", по тридцать выстрелов из боевой винтовки, есть мастера, которые, прицеливаясь, не прищуривают левого глаза, а глядят обоими. Сам умел стрелять из пистолета с обеих рук от пояса, да хоть через карманы. Но видать, как бьют из охотничьих ружей одновременно с обеих рук, не приходилось.

Когда я обернулся, Нина сделала один выстрел и уложила кабана. И случилось то, чего я так боялся, ожидая появления зверя: один заслонил другого во время вылета из камышовой дыры. А из трех дальних от неё уже тоже выскочили секачи, брызжа пеной и отчаянно хрюкая.

Я растерялся: "Как же Нина справится со всеми? Ведь один-то из пяти непременно уйдет. А помочь ей у меня нет возможности! Стрелять жаканом через сучья - бессмыслица! Ударившись о ветку, пуля непременно изменит направление!"

Пока я стоял столбом и размышлял, Нина почти одновременно ударила из двух стволов по дальним от неё секачам. Затем по ближнему, что выскочил из второго лаза. Я не мог уследить сразу и за кабанами и за Ниной. А она тем временем молниеносно откинула ружье с левой руки на плечо, одной правой сломила ствол, уперев ложу о бедро, и перезарядила "зауэр".

Кабан находился на грани убойности для жакана. Но Нина успела выстрелить и с очень острого угла попала зверю под лопатку. Секач подпрыгнул и, перевернувшись через голову, шлепнулся на песок.

Никогда в жизни я больше не видел такой стрельбы.

Да и таких азартно-восторженных женских глаз, какие были у Нины, когда она обернулась ко мне, пожалуй, тоже… никогда в жизни.

Потом мы стащили туши семи кабанов в кучу. Бережно сняв шоколадную ондатровую куртку, Нина засучила по локоть рукава пушистого свитера и принялась потрошить добычу. В морозном воздухе терпко пахло теплым ливером и кровью.

Закончив потрошить кабанов, девушка отмыла руки и лицо в бочажине.

- Теперь можно и отдохнуть… - сказала она.

- А дядя Иван на кабанов ходит?

- Ещё бы. У него трехстволка бельгийская.

Не знать такой марки было бы мне не простительно.

- Два ружейных - спарены, а под ними нарезной, винтовочный…

- Откуда знаешь?!

- Дорогое ружье…

- У кого видел? - Нина побледнела, отступила на шаг, поближе к оружию. - Было такое ружье у отца.

- А где же оно?

- Там, где ты его видел…

- Не видел я его, - спокойно ответил я. - Фирма известная. На весь мир гремит среди охотников.

- За кабанами мы придем после обеда, - заторопилась Нина, запахивая куртку. - Отца, Зину и вашего Васю захватим. Одним нам не справиться. Здесь не меньше тонны мяса. А птицу захватим сейчас. Пошли.

- Хорошо привычному человеку, - вздохнул я. - По мне бы отдохнуть чуток. Давай присядем. После такой охоты не грех посидеть. Вон у той ветлы. Там затишье и сухо.

- А вы счастливчик. Не припомню такого удачного дня.

- Дичи много. Ходовой день, - улыбнулся я.

- Может быть, - согласилась Нина и вздернула бровь. - А я думала, гуртоправы стреляют хуже.

- На фронте не кабаны перед тобой, а враги. Они тоже стреляют хорошо…

Подойдя к ветле, мы сели рядом, прислонившись спинами к шероховатому стволу.

- Почему вы не учитесь, в школу не ходите? - спросил я, только чтоб завязать прервавшийся разговор.

- Читать, писать я могу, а кто умеет так охотиться, как я?

- Неужели вас не тянет в город? Там женщины и учителями, и врачами работают.

- Была я в городе… ещё перед войной. Целых три дня там провела. Разговаривала с женщинами - учителями, врачами, даже с инженером. Они учатся, они работают, чтоб хорошо, в достатке жить. А разве у меня нет достатка? Я на охоту хожу в ондатровой куртке. Когда я приехала в город в своей шубке, все женщины наперебой охали и взапуски завидовали. Чего я ни пожелаю - всё у меня будет или есть.

- Разве дело в шубке?

- Пусть не в шубке. Но кто из городских женщин знает своё дело лучше, чем я?

- Есть такие, - твердо сказал я. - Почему не быть.

- Если есть, то у них нет двенадцати шуб - сверху мех, внутри мех, по шестьдесят две тысячи и больше каждая стоит.

- А живя здесь, вы не боитесь, что однажды ночью двуногие волки придут и заберут ваши шубы, ружья?

- Раньше не боялась…

- А теперь? Теперь-то почему? - я обернулся к Нине. - Что случилось?

Я радовался, что так удачно наконец повернул разговор и заставил Нину проговориться неожиданно для самой себя.

- Не стану я больше об этом… Отец строго-настрого запретил.

- Я хочу помочь вам!

- Вы гуртоправ, хотите помочь? - она силком рассмеялась и встала.

- Как же так - "отец запретил"? А придут эти двуногие волки ещё раз - опозорят вас… При чём тут запрет отца?

- Были и второй раз… - опустив голову, проговорила Нина.

- Два раза были? - вскочил я.

- Я бы брюхо жаканом вспорола каждому, кто вошел к нам в спальню. Так и отец сказал им. Они не посмели.

- Сколько их приходило?

- Первый раз - семь. Второй - человек двадцать. А один, отец говорил, в доме и не появлялся. У угла псарни стоял. Бандиты с ним переговаривались. Отец и мать, кажется, признали его голос.

- Кто же это был?

- И нам отец с матерью не сказали… Я спросила, да отец рассердился: "Незачем вам о нём слышать!" Раньше отец на меня никогда не кричал.

- Идемте, Нина. Я уж постараюсь разговорить дядю Ивана.

Я сделал вид, что бандиты меня больше не интересуют.

- Отец уверен, что никакой вы не гуртоправ, а Вася ваш - не бухгалтер.

- Даже уверен? Почему?

- Фляжка у вас со спиртом… На её крышке инициалы старшего лейтенанта, оперуполномоченного из Гуляевки. Я у него точно такую видела, когда он был. Стреляете вы не как гуртоправ. И в сене ничего не понимаете, коли коров на курек выгонять вздумали…

Разоблачили меня… Что ж, пойду в открытую.

Впрочем, разве я сразу не стал обращаться к старому охотнику так, как его называл старший лейтенант из Гуляевки - "дядя Иван"?

Честные люди - добрые люди. Они куда наблюдательнее, чем злые, нечестные. Злые - замкнутые, всегда настороже, больше следят сами за собой, чем за окружающими. Они боятся, прячутся, где уж им быть по-настоящему внимательными.

Многое с момента прихода настораживало меня и Васю. Плач детей при виде чужаков. Не такие уж они маленькие, чтобы пугаться одного вида. Да и то детей надо сначала напугать чужому, тогда они и других бояться начнут. То, что Нина, придя с охоты, изготовилась к стрельбе, когда увидела нас. Осторожность старшей сестры…

Собаки, целая псарня дяди Ивана - прекрасные охотничьи псы, но не защитники. Это я тоже понял. Они натасканы на любого зверя и дичь, универсалы в своём роде, но приучены подчиняться любому, не агрессивны, не видят в чужаке врага своего хозяина. Никогда не было нужно дяде Ивану, чтоб собаки видели в человеке чужака. Вот в чём дело.

По дороге к дому я таки узнал от Нины ещё кое-что. Бандиты приходили к ним после посещения хутора оперуполномоченным из Гуляевки. Это немаловажное обстоятельство. Не на чью помощь в ближайшее время дядя Иван, обремененный большой семьей, рассчитывать не мог. А проводник, который показал путь бандитам по болоту и которого опознали по голосу охотник и его жена, непременно был человеком, связанным с Гуляевкой, человеком своим. И конечно, бандиты основательно пригрозили дяде Ивану. Только одно его появление в Гуляевке могло вызвать новое нападение бандитов - беспощадное и кровавое.

- Вы не говорите отцу о рассказанном мною, - попросила Нина, когда, забрав фазанов и уток, мы подходили к хутору.

- Конечно, нет! Зачем же? Дядя Иван сам откроется.

- Вот уж нет!

- Откроется, - твердо сказал я.

- Почему?

- Потому же, что и вы, Нина. Сами говорите - не верит он, будто мы с Васей Хабардиным пастбище ищем. А коли мы не бандиты, то значит, те, кто их ищет. Для вас ведь главное было убедиться - не бандиты ли мы, не ими ли подосланы, не стремимся ли соединиться с ними. Разве не так?

- Не знаю… Впервые я видела отца таким испуганным. Он никогда никого не боялся.

- Рассказал вам старший лейтенант о налете на табун из Бурылбайтальской рабочей дивизии?

- Говорил…

- Так остановятся ли бандиты при крайнем случае перед убийством старика, десятерых женщин и детей? Дядя Иван рассудил верно - не остановятся.

- Но и мы пристрелили бы не одного! - гордо сказала Нина.

- Вы могли ни одного и не увидеть…

- Как же так?

- Подожгли бы они ночью ваш дом, да и поубивали вас всех из камыша. Тем оружием, что у вас взяли. - И мне припомнилось ночное дежурство дяди Ивана. Очевидно, он думал, как и я.

- Отец очень жалеет свое ружье, - помолчав, проговорила Нина. - У него бельгийская трехстволка была. Два - ружейных, а третий - под винтовочный патрон, нарезной. Не любит жаканов отец…

- Да, пули варварские, - согласился я.

Мы давно вышли на твердую тропу средь камышовых зарослей и шли рядом. Собаки, играя, трусили впереди. Солнце налилось малиновым вечерним светом, висело над тростником. Поднявшийся ветер обтрепал иней с метелок, и они выглядели черными, будто обугленными. До нас уже долетал многоголосый лай с псарни.

Тропинка прихотливо вильнула, словно отыскивая в болоте путь покороче, и, не найдя, повела в обход. Послышался тупой стук бондарского молотка. Мы вышли на поляну перед домом, на котором резвилась вся сорокаголовая свора. Завидев нас, собаки лениво, по обязанности, тявкнули в нашу сторону и вновь принялись за прерванную игру. Дядя Иван натягивал обруч на бочку, видимо, со свежезасоленной рыбой, и куча окуней и сазанов, насыпанных на брезент, ждала своей очереди. Вася Хабардин сидел на крылечке и курил. Из коптильни высунулось на мгновенье полное, красное лицо Нади - жены охотника. В окнах виднелись прижатые к стеклам носы малолеток.

- Э-э, - протянул, обернувшись, дядя Иван, - только вы сегодня удачливы.

- С ним на охоту, что в кино ходить, - кивнув в мою сторону, рассмеялась Нина. - Мы ещё семь кабанов завалили!

- Да ну! - охотник смотрел на дочь с восхищением, а на меня - с завистью. - Счастливчик тебе в напарники попался. И птицы уйму набили! Этак мне раньше уговору в Гуляевку ехать придется. Привет кому передавать?

- У вас на рыб безгласных улов, - сказал я, отцепляя вязки с дичью и складывая её в ларь.

- И то… - согласился дядя Иван. - А на обходе капканов ноги да время убил. И у Зины охота не пошла. Фазан да утка на двоих. Ну вы-то расходились! Обедать - потом всё остальное.

- Мы с Ниной… - чуть покривил я душой, так не терпелось перекинуться с Хабардиным хоть словечком, - мы с Ниной думали, что засветло за мясом сходим. Чтоб уж праздновать Новый год, так праздновать.

Нина опустила взгляд, и я видел, как порозовели её щёки:

- Да, отец, так лучше, по-моему…

- Дело говоришь - твоя взяла. - И дядя Иван без лишних слов накинул на рыбу края брезента и громогласно объявил, что все от мала до велика идут за кабанятиной. Что тут поднялось! Загоняли собак, одевались, доставали длинные, похожие на нарты сани, с хохотом впрягали собак и наконец отправились гуськом в тугаи. Я спросил Васю, почему он грустный.

- А… - махнул рукой Хабардин. - Только мы вышли, разговорились малость, я возьми и брякни, мол, кто это к вам заходил. В одном месте от нашей тропы в тростник словно ход проделан. Ну Зина и замолчала, будто онемела. Стреляла в божий свет, как в копеечку, больше дичь вспугивала. Так и вернулись ни с чем.

- Следов много?

- Отпечаток так один, след в след ступали. Зина меня от того места, точно утица от гнезда уводила.

- На обратном пути там не шли?

- О-о… за километр. Блудили, в зыбун попали. Я её едва вытащил. Тяжелая…

- Дяде Ивану ничего не говорил?

- Тебя ждал.

- Хорошо…

- Чего хорошего?

- Я точно узнал, Вася, были у них бандиты. Только видели их дядя Иван с женой. К дочерям отец не подпустил, грозился перестрелять.

- Так и стрелял бы!

- Их человек двадцать.

- Поднабралось швали…

- Я тебе, Вася, мигну, если про виденную тобой тропу в тугаях напомнить дяде Ивану понадобится.

Вернулись мы с кабанятиной уж затемно.

Еда в русской печке остыть не успела. И сразу - за стол. Мужчины - за отдельным столом. И опять он мне напомнил наши дружеские довоенные дасторконы, когда год от года в каждом аиле жизнь становилась всё веселее, счастливее. А вот теперь сидели мы в новогодний вечер за обильным столом, в забытом, казалось бы, войной доме, над которым нависла угроза бандитского налета.

- За победу, сынки! - сказал дядя Иван, поднимая стакан со спиртом из нашей фляжки. - За скорую победу!

- За победу, так за победу. Мы ведь люди не военные, - сказал я. - А вот вы своей охотой да рыбачеством, поди, целую роту кормите.

Выпили. Дядя Иван до дна, а мы пригубили. Он глянул на нас, занюхивая хлебом, заговорил о другом:

- Роту - не роту, а взвод, надо думать, обеспечиваем питанием круглый год. И одежкой тоже. Третий год, как война. Деньги, которые причитаются нам, кроме провизии, керосина там, сдаем. Тысяч двести…

Дядя Иван взял, крышку от фляжки, пригляделся.

- Позаимствовали… - опережая вопрос, сказал я.

- У хорошего человека позаимствовали, невоенные люди…

- Что ж вы в гости к хорошему человеку не наведаетесь?

- Туда да обратно - двое суток пройдет…

- У вас псарня целая - защитят семью от волков.

- Да не от двуногих…

- Тех, кто у вас два раза был…

Дядя Иван покосился в сторону кухни, где слышался веселый голос Нины.

- Так… Она, значит, сказала… Не подумала, что с нами всеми станет…

- И вам надо бы сразу сказать начистоту. Мы бы их с утра преследовать начали.

- Первый раз - на пятнадцатое в ночь, Я заутро собирался в Гуляевку податься… С рыбой мороженой да копченой, дичью, солонины две бочки десятивёдерные приготовил, сала там… Всё, что за месяц напромышляли… Семеро у окон топталось. Грохочут: "Открывай!" Думал я в них пальнуть… Так ведь подожгут и по одному перестреляют на выходе. Что им дети? Али девки? Открыл. Грязные, мокрые по пояс. Я им на дверь спальни показываю: "Женщины там. Войдете - убьют". А за перегородкой малолетки в рев - чужаки, боятся. "Э-э, - говорят, - свои есть, что нам русские свиноедки! Ружья давай! Еду давай!" "Вот ружья", - говорю. На стене три висело. Две двустволки - так себе, а третье, любимое.

- Бельгийское, - сказал я, - два ствола - ружейных, а под ними - винтовочный, нарезной. Под наш патрон, под русский.

- Верно. По особому заказу, видно, делали. Именное да не по-нашему выгравировано… Десять тысяч за него перед самой войной отдал. Эх…

- Вы ешьте, дядя Иван. Закусить забыли, - подбодрил я его.

- Да мне сейчас и фазанья грудка костью поперек глотки становится… Забрали ружья, дичь, рыбу, сколько могли унести. А в солонину нагадили, сволочи. Я им: "Хоть вы и не нашего бога люди, да зачем еду портить?" - "Что наше дерьмо, что сало - все одно. Сожрут ваши кызыласкеры", - и ржут, хотели и в другие нагадить. Как сказали они - "кызыласкеры", подумал я, что не только не нашего бога люди, а просто басмачи…

Слушал я дядю Ивана, а сам думал:

"Кызыласкеры… - это бедняки, защищающие бедняков от "высшей расы" - фашистов; бедняки, боровшиеся здесь против баев и манапов".

Родовая спесь, родовые традиции, басмачи проклятые! Знакомо, ох, как знакомо. Когда-то, в отрочестве, мне пришлось лицом к лицу столкнуться и не с такими последствиями этого груза прошлого.

То был очень тяжелый год. Шестнадцатый.

Не вдаваясь в исторические подробности, скажу, - манапы, баи и торговцы в конечном счете увлекли часть киргизов тогда за границу. Темные и забитые киргизские дыйкане… Они действительно пошли за этими козлами-провокаторами, когда богачи решили спасать своё добро. В самом чреве Тянь-Шаня есть долина. Называется Сарыджаз. Река так называется, горный хребет к северу от неё. И вот в этой местности собрались тысячи семей, чтоб миновать последний перевал. Была ночь, очень холодно. Возвращаться поздно; высокие перевалы, которые мы миновали, закрылись. А по узкой тропе перевала гнали манапский и байский скот - отару за отарой, стадо за стадом. Прошла неделя и ещё неделя. Люди голодали и мерзли. Никто из богатых не дал ни барана. А многие, как и мы с братьями и отцом, ушли лишь с котомкой за плечами, оставив в селе всё имущество.

И день ото дня народ понимал, как бессовестно и безжалостно его обманули. Ведь баи и манапы думали только о себе, своем скоте, своем добре.

Назад Дальше