Прошел ранний снег. Он грозил холодной смертью людям. Тогда терпенье лопнуло.
Я помню ту ночь в долине Сарыджаз и то, что теперь называют циклоном, а тогда просто бураном, обрушилось на толпы людей.
"В пропасть байский скот! Пусть идут люди!" - раздалось во тьме ночи.
Я солгу, если скажу, что видел и знаю - кто закричал первым. Но тогда-то был уверен - это мой отец закричал. Потому что и мой отец кричал то же.
И череда людей, взявши детей - кого за руки, кого на руки, держась друг за друга, двинулась на перевал. Я помню эту череду в подсвеченной снегом ночи.
Приспешники баев и манапов били людей палками, стреляли в них. Но длинная череда не отступала и двигалась, и двигалась по тропе к перевалу.
"Всё равно, всё равно, - шептал отец. - Смерть ли здесь, в драке, смерть ли в пропасти, смерть ли в долине от холода и голода. Держись, сынок".
От холода и ужаса, криков отчаяния вокруг и ударов я не мог плакать и только шел за отцом. А мать, схватив его за халат, держалась позади с малолетками, потому что отец прокладывал путь на тропе перевала.
Нет, не время и не место останавливаться на истории, делать длинные отступления. Я знаю, сам видел одно: когда людям стало плохо, когда они умирали, радетели родов, старейшины племени предали их, предпочтя своему народу свой скот.
Это я видел. Видел на Сарыджаз. Тогда там бушевало два циклона: гнев народа и снежная буря.
После рассказа дяди Ивана я возненавидел Исмагула и Кадыркула ещё больше. Но не потому, что они носили имя Аргынбаева, тоже предавшего сотни своих соплеменников за свой скот, а потому, что оказались они такими же, как отец, как дядя.
А дядя Иван продолжал рассказывать о налёте. Говорил он глухо, натужно. И держал в руке вилку, как держат нож.
- Остановил расходившихся бандитов, тех, кто солонину портил… Один из них же. Хромой, вроде вас. Тоже с палкой. Бугаек. Он всё молодого, у кого рука на перевязи, слушался. А тут набычился: "Хватит! Нам пора. А то не пройдем болото до рассвета".
Я подумал: "Конечно, это и был Исмагул. Досталось ему в схватке с Макэ Оморовым, вечная ему память… Однако же братья не в ладах живут. Даже здесь между собой за власть воюют. И куда девался Абджал-бек, дядя их? Ведь происшедшая в доме у дяди Ивана стычка: портить - не портить бочку солонины, может свидетельствовать о многом. Прежде всего - Исмагул, как был телком, по выражению старухи Батмакан, так им и остался. Но не всегда. Умеет и на своём настоять. Как-никак старший брат. Кадыркул - хитер, видимо, ловок, шайтан. Батмакан говорила - сам дерёт, сам орёт".
Я старался представить себе теперешний их облик. Ведь снимок-то у меня был довольно старый. На фотографии им по шестнадцать-семнадцать лет. Как, в чём они изменились?
Хотелось мне показать дяде Ивану фотографию братьев, чтоб окончательно убедиться. Но поосторожничал, мало ли как дело обернется, да и признать Аргынбаевых на фотографии - штука нелегкая. Иной поворот, если я им самим снимок покажу. Они-то тут же себя узнают.
- А второй раз когда явились? - спросил я дядю Ивана, угрюмо уставившегося в столешницу.
- Двадцать первого… Похоже, всей бандой - семнадцать пришло. Под утро… Орут, грохочут. Дети мои маленькие опять в рев, сердце надрывают. Мы после первого налета, не будь дураки, ружья, вещи, ценное - в камыши снесли. Всё из съестного бандиты утащили, в куржумы, сумы переметные, попихали. Мешок муки, что в расходе был, тоже уперли. И снова, как в первый раз, пригрозили: "Никто, кроме тебя, не знает, что мы тут. Придут войска нас ловить - ты выдал".
Дядя Иван замолчал. Лицо побагровело.
"Ишь, какие самонадеянные - "войска придут", - я усмехнулся в душе. - Войска… Многого хотите. Или Абджалбек внушил вам, что на двадцать бандитов дивизию целую пошлют? Не пошлют. И нас двоих хватит".
- Тот, что помельче да поюрче, всю картину расписал. Пули, мол, на тебя пожалеем. Удавку на шею наденем, а сами девок портить будем - от малой до старшей, и убивать. Как тебе надоест смотреть, так сам и удавишься. Еще запомни: нас поймают - сумеем другим наказать, чтобы расправились с тобой, с собакой.
Сжал дядя Иван вилку в руках, словно нож для удара. Голос его охрип от ярости. Старик помолчал, прокашлялся, продолжил:
- Пока они шастали из дома в сарай да из сарая в дом, а я - за ними. Приметил, стоит один у угла псарни. Близко не подходит, издали с ними разговаривает. Ругается, мол, у него все ружья не забирайте. Оставь, мол, его без ружей - он завтра в Гуляевку побежит, нечем ему охотиться станет, нечем семью кормить. И жена, что из дома вышла, слышала этот разговор. А когда они ушли, мы с Надей, не сговариваясь, решили - тот, который у угла псарни стоял, - Ахмет-ходжа. Чабан. Он из Гуляевки, пасет две отары на северной стороне от болота.
- А вы, дядя Иван, не ошиблись?
- На слух, по стуку крыльев, я одногодовалого фазана от двухлетки отличу. И пришли они по тропе с северной стороны болота. Я проследил, куда они ушли, - туда же, на север. А там никого, кроме Ахмет-ходжи, нет. Ещё был с ними старик, старый-престарый.
- А вы нас туда провести можете, дядя Иван?
- Что вам там делать, невоенные люди? - спросил охотник, глядя мне в глаза.
- Пастбища искать, - ответил я без улыбки.
- Нина вас проводит…
"Если уж старик решился послать с нами свою любимицу, - подумал я, - то без боя он не сдастся… И надеется, что её-то мы в обиду не дадим. А она доложит ему, как прошла наша встреча с бандой".
- Хорошо, - вслух сказал я. - Нина проводит так Нина… Только вы не беспокойтесь, дядя Иван.
- Поздно беспокоиться, о драке идет речь. Когда пойдете?
- Поужинаем и двинемся.
- А Новый год?
- В другой раз отпразднуем.
- Вдвоем, выходит, идёте?
- Вдвоем пока, - попытался я успокоить дядю Ивана. - Надо точно узнать, где они теперь находятся.
- В Гуляевку, к старшему лейтенанту не ходить? Я девчонок одних оставить боюсь.
- Не ходите. Вы собак научите сторожить.
- Эй, Нина! - крикнул старик.
Отводя рукой прядь с высокого чистого лба, вошла в комнату Нина, красивая, разрумянившаяся в тепле.
- Проводишь ночью гуртоправа с бухгалтером через топь на северный край болота.
- Хорошо, - очень спокойно кивнула Нина.
Старик глянул на неё из-под бровей:
- Ты ж знаешь, кто они?
- Похоже, знаю.
- Бери чуток восточнее, чтоб не прямо к отарам Ахмед-ходжи выйти, а за холмами. Приглядеться им нужно.
- Ладно, отец.
- Собирайся.
Нина вышла в другую комнату. Сквозь дощатую перегородку оттуда доносился смех, возня девчонок-малолеток.
- Если выйдете до полуночи, то к утру, к самой заре, туда поспеете… - сказал дядя Иван. - Не могу я их одних, без себя, оставить…
Наверное желая перевести разговор на другое, Вася спросил:
- Много взяли у вас бандиты?
- Что? - переспросил охотник.
- Ограбили вас крепко?
- Дак как… - дядя Иван пошевелил бровями, бородой, нахмурил белый лоб, подсчитывая, прикидывая. - Тысяч на триста пятьдесят облегчили, коли считать чемодан с деньгами… Душ наших не захотели и то ладно… Что ж вы вдвоем с ними сделаете, гуртоправы, люди невоенные?
Вася пожал плечами:
- Сообразим по обстановке… Наше дело - наши заботы.
- Ни пуха вам, ни пера.
Вошла одетая в овчинный полушубок Нина. Болотные добротные сапоги с широкими раструбами доходили ей до паха и были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал "зауэр", а на другом - моток веревки метров эдак в тридцать.
- Отправились, полуночники!
Простились с хозяевами и ушли в морозную и промозглую болотную ночь. Тугаи подтопил туман. Тяжелая тишь стояла над топью. И тучи стлались над тростником, темные и беспросветные. Промозглый холод перехватывал дыхание.
У поворота тропы на север Нина распустила моток веревки и велела нам обвязаться.
- Станете проваливаться - всё одно: не шагайте в сторону, с головой ухнете, - голос Нины в туманной тишине слышался глухо, сдавленно. - Не кричать, не разговаривать. Кто их знает, может, они навстречу нам прутся.
Она пошла первой. Её фигура маячила впереди расплывчатым призрачным пятном. Я шел замыкающим, и не минуло и четверти часа, как раненой ногой угодил в промоину, набрал полный валенок воды. Забулькал, выходя на поверхность, болотный газ.
Чертыхнулся я про себя и тут же влез в топь другой ногой.
Потом перестал считать купанья, ухая в песчаную, сцепленную корнями тростника жижу. Лишь провалившись по пояс, дернул веревку. Мне помогли выбраться. Тут я увидел, что даже щуплому легковесу Васе Хабардину крепко досталось. Он был не суше меня, и полы его пальто тоже заледенели.
- У меня судорогой ноги сводит, - шепнул я.
- То же самое, - просипел Хабардин.
- Нельзя отдыхать - обморозитесь, - шмыгнув носом, заметила Нина.
- Мы и не собираемся.
Снова двинулись по топкой тропе, проваливаясь в булькающую жижу, вытаскивая друг друга, и опять брели, держась за веревку. Пот тек из-под шапки, ел глаза, а ноги ломило от ледяной воды.
- Теперь уже скоро, - неожиданно остановившись, сказала Нина. - Собака брехнула.
Мы не слышали, но поверили ей охотно - чересчур измотались, потеряли ощущение времени. И лишь по тучам, которые обозначились на низком однотонном пологе, поняли - скоро день. И сгустился, стал плотнее, потек накатами клубящийся туман.
Наконец вышли на сухое место, похоже, остров.
- Нина, дальше мы сами пойдем.
Вдруг она всхлипнула:
- Куда ж вы такие пойдете? Вы ж замерзнете в степи. Там ветер. И их семнадцать гадов.
- Ну-ну, Нина! Ты же смелая девушка…
- Да я не за себя боюсь!
- Ты лучше нам дорогу объясни.
- Вон верба - прямиком до неё. Оттуда увидите заросли тамариска. Они уж на берегу растут. За ними низкий тростник - и степь, бугор, за которым отары.
- Спасибо, Нина. Прощай. А в Гуляевку, в кино почаще езди.
Нина потупилась, по-мужски пожала нам руки:
- Я часок подожду… Как там у вас.
- Отец велел тебе тотчас возвращаться. Не волнуй старика.
- Я время на обратном пути наверстаю.
Спорить с упрямицей было бесполезно. Мы отправились к вербе, по-прежнему связанные веревкой, на всякий случай. От вербы без особых приключений добрались до ветвистого тамариска, кусты которого походили на гигантские шары перекати-поля, сметенные ветром в низину. Продрались сквозь них в низкие, в рост человека, камыши. Увидели справа от нас, к востоку, желтый песчаный холм в темных пятнах верблюжьей колючки. Отару на северном, дальнем от нас, склоне. Было уже совсем светло. Несколько черно-белых пятнистых собак бродили около всадника на буланой понурой кобыленке.
Я достал из-за пазухи бинокль и присмотрелся к чабану. Мужчина средних лет, по углам рта висят кисточки усов. Судя по описанию дяди Ивана, он-то и мог быть Ахмет-ходжой. Пастух дремал, поперек седла лежало ружье. Нина вывела нас удачно: ветер тянул на нас, и сторожевые псы не чуяли нашего духа, да и далеко мы находились. Поглядел в бинокль и Вася.
- Похоже, он в карауле, - заметил Хабардин. - Землянка, верно, здесь. Вон следы к ней.
Отошли вправо, чтоб получше осмотреть бугор со стороны. Тогда я увидел поодаль стреноженную лошадь, вход в землянку, завешенный кошмой. Труба землянки не дымила, хотя время для чабана не завтракать, а готовиться к обеду. Около входа почти нет следов, снег, которого там было многовато, не истоптан.
- Что ж они не выходят?.. - протянул Вася.
- Пожалуй, их и след простыл. Захватили на хуторе продукты - и айда.
Хабардин кивнул:
- Может быть. Только проверить не мешает. Вот я думаю - уйти нам левее. Мне - подальше, да и пошуметь в тростнике. Собак на себя отвлеку. Если бандиты там - выйдут. Тогда покричу - пусть спасают. Да и вы подоспеете.
- Ты, Вася, учти - собаки сторожевые, не Ивановы.
- А иначе как проверишь? А к спасенному какое же недоверие?
- Пожалуй… - согласился я. План Хабардина был хорош. Если бандиты и ушли, а мне так думалось, то следовало узнать, велика ли доля участия Ахмет-ходжи в делах и замыслах банды. Рассчитывать на его добровольное и скорое признание - дохлый номер. Ошеломить, заставить сразу поверить, что дядя Иван узнал его, - единственный способ развязать ему язык. Тут придется положиться на случай. Прав Вася и в другом: ко всякому спасенному человеку отношение лучше и доверия больше, чем явившемуся как ни в чём не бывало из непроходимой топи. В сознании каждого бандита заложено - преследователь обязан знать дорогу. Значит, сразу подозрений мы у Ахмет-ходжи не вызовем. Вот так.
- Хорошо, Хабардин, давай в камыши. И шуми. Да с умом.
Вася смотал веревку и накинул моток на плечо. Мы сложили в вещмешки гранаты, патроны. Оставили на всякий случай пистолеты за пазухой, которые можно было быстро спрятать под рубахи, и разошлись.
Не спеша, снова проверяя надежность каждого своего шага, Вася обошел по низкорослому тростнику холм.
Меня отделяли от Хабардина метров триста, когда послышался злобный лай. Я видел, псы от отары дружной сворой бросились в сторону камышей.
Из землянки никто не выходил. Будто там ни живой души. Хорошо это или плохо? Может, бандиты затаились?
Я перевел взгляд: следом за собаками трусил к камышам чабан.
Глянул на склон бугра. Из землянки вышел в тулупе внакидку седобородый старик. За ним две женщины. Постояли, ушли внутрь.
Опять посмотрел я в сторону Хабардина.
Мужчина, похожий на Ахмет-ходжу, остановился около зыбуна, слез с лошади, прогнал собак к отаре. С ним остался здоровенный пес. Взяв ружье на изготовку, чабан вошел за собакой в тростниковые заросли.
Из землянки тем временем снова вышла женщина. Старик довольно безучастно глядел в сторону камышей. Женщина что-то сказала и непринужденно рассмеялась, собрала у входа топливо, опять ушла.
Недалеко от меня, в камышах, лаем зашелся пес. Хлопнул пистолетный выстрел. Я не сразу поверил, что слышал выстрел. Очень тихо он прозвучал.
"Ничего тревожного никто из них не приметил", - решил я и кинулся к Васе.
Я почти бежал, беспокоясь за Хабардина. И он, и чабан, похожий на Ахмет-ходжу, были вооружены. Я видел - сторожевой пес бросился в тростник, слышал глухой выстрел.
Нашел я их по голосам. Оба кричали друг на друга достаточно громко.
- Я бухгалтер, а ты на меня собаку напустил, - ругался Вася.
- Откуда чабану знать, кто в камышах.
- Какой ты чабан? - не унимался Вася. - Як Ахмет-ходже иду. Мне в Гуляевке сказали - тут Ахмет-ходжа пасет отару.
- Так я и есть Ахмет-ходжа.
- Мне сказали, он почтенный человек, а ты трус. Не разобравшись, собаками травишь.
Услыхав мои шаги, Ахмет-ходжа насторожился:
- Кто там ещё?
- Свои, - сказал уже спокойно Вася. - Ищешь-ищешь тебя, а ты с собаками встречаешь.
Хабардин готовил Ахмет-ходжу к вопросам о Аргынбаевых, явно намекая, что мы идём к ним, знаем о его связях с бандитами.
- Когда Аргынбаевы ушли? - спросил я, подойдя сбоку к Ахмет-ходже из камышей. Спросил запросто, как о вещи, которую он обязан знать.
- Неделю назад.
- Где они сейчас?
- Сказали, пойдут в Тасаральский рыбтрест.
- Сказали или пошли?
- Где они сейчас, мой двоюродный брат знает.
- А он где?
- В Бурылбайтальском рыбтресте. Сторожем работает.
Ахмет-ходжа отвечал на вопросы не задумываясь.
- Отправишься с нами.
- Что вы ко мне пристали? Ничего я не знаю! - Ахмет-ходжа глядел на нас оторопело, сам, наверное, не понимая, что уже всё сказал.
- Ты лучше не шуми, Ахмет-ходжа, - посоветовал ему Вася.
- Кто вы такие?
- Ты кого к дяде Ивану водил?
- А-а… НКВД… Увидят НКВД со мной - совсем плохо будет Ивану.
- Кто увидит? - поинтересовался я.
- Кто б ни увидел, - бодрился Ахмет-ходжа, да глаза выдавали его страх.
- Никто не увидит. Пропал ты, - сказал Вася.
- Как пропал? А овцы?
Вася махнул на него рукой, обращаясь ко мне:
- Его пёс-живодер чуть глотку мне не перегрыз. Я ему вещмешок вместо приманки кинул, потом пристрелил. И к этому сзади подобрался, обезоружил. Пальто жаль. Я в собаку через полу и карман стрелял. Чтоб потише. Так я за мешком пойду.
Я кивнул и обратился к Ахмет-ходже:
- Абджалбек с ними?
- Старая лиса ушла. Ему нужны были деньги. Вот и велел вести к дяде Ивану. У того много. Мог я не пойти? Ты Абджалбека не знаешь. Его не послушаться нельзя. Убьет.
"Трус ты, Ахмет-ходжа, - думал я. - С нами тоже по трусости пойдешь. И за лошадьми сходишь. Нас ты больше Абджалбека боишься".
- Давно ты Абджалбека знаешь?
- Он ко мне от двоюродного брата пришел.
- А Исмагула и Кадыркула?
- Их и Абджалбек, сам говорил, только в люльке видел. Он был богатым торговцем. После революции за границу бежал. Во время восстания пришел обратно, да не успел. Бедняки ушли от Аргынбаева. Его и разбили. Попался и Абджалбек.
То, что говорил Ахмет-ходжа, было известно. А вот то, что Исмагула и Кадыркула дядя только в люльке видел, новость.
Вернулся из камышей Вася.
- Пошли? - спросил он. - Не показываться же нам в землянке.
- Придется рисковать. Лошадей надо взять.
- А если Аргынбаевы придут? Узнают, увезли Ахмет-ходжу… Вдогонку нам пустятся?
- Вот я и говорю: придется рисковать. Ахмет-ходжа в землянке никому не скажет, кто мы. Он дорожит своей жизнью. Если нас Аргынбаевы догонят, примем бой. Но и Ахмет-ходже несдобровать. Ты всё понял?
Ахмет-ходжа закивал:
- Хорошо понял: брата двоюродного покажу. Исмагула и Кадыркула покажу.
Мы пошли в землянку к чабану и сакманщицам, объяснили, что Ахмет-ходжа едет с нами в Гуляевку. Пока им придется посмотреть за отарами.
Они молчали, закусив зубами концы головных платков. Поверили нам - нет ли, не знаю. Но обеих лошадей мы взяли с собой.
Ехали мы три дня, объезжая по краю болота песчаные бугры, похожие как две капли воды один на другой, с пологими подъемами из светлого песка, обращенными в сторону господствующего северо-восточного ветра, и крутыми обрывами, кое-где сохранившими очертания полумесяца с подветренных сторон. Бугры поросли кустами колючки. Пожалуй, только по рисунку, который образовывали эти темные шары и шарики, можно было разобраться, что перед тобой новый бугор, а не прежний. Кружиться-то можно сколько угодно.
Ахмет-ходжа был тих и покорен. Я посматривал на него искоса и думал: "Очень хорошо. Фотография - одно дело, а живой свидетель - куда лучше".
Мы остановились, когда вдали увидели туманную россыпь огней Гуляевки.
Хабардина я послал вперед, чтоб он заехал к оперуполномоченному, старшему лейтенанту, а если его не окажется дома, то в милицию.
А я с Ахмет-ходжой остался в степи. Устроились за бугром, спрятавшись от пронизывающего ветра. Лошади фыркали и звенели снятыми удилами, чувствуя близость жилья и не понимая, очевидно, почему путники остановились на въезде. Ахмет-ходжа, запахнувшись в тулуп, прилег на песок.