- Что же теперь со мной будет? - спросил он.
- С нами поедешь в Бурылбайтал. И как поведешь себя, то и будет.
- Если вы их всех не поймаете, они убьют меня…
- Скажи, Ахмет-ходжа, почему Аргынбаевы не остались в Бурылбайтальском рабочем отряде, а подались в Тасаральский? Не медом же там кормят?
- Начальник чакчаган… Плохой начальник.
- Спесивый, говоришь? Зачем же им нужен плохой начальник?
- У хорошего чабана барана за деньги не уведешь, а спесивый за лишний поклон отдаст.
- Откуда знаешь, что в Тасаральском рыбтресте такой начальник?
- Люди говорят…
- Что говорят?
- Говорят, он всё кабинет свой перестраивает, чтоб больше стульев поместилось. Чем больше стульев в кабинете, тем крупней начальник.
- Кто ж на них сидит?
- Никто не сидит… А кого он к себе допустит, тот робеть должен: какой уважаемый, какой солидный начальник, столько людей его слушают.
- А в Бурылбайтале не такой?
- Тот и в землянке будет, а человека не обидит.
- Не понимаю я тебя, Ахмет-ходжа, зачем же бандитам у тасаральского начальника прятаться? - спросил я, а сам мысленно пересчитал стулья в своем кабинете - пять, по числу работников отдела, и два кресла у приставного стола… Задал мне Ахмет-ходжа сена для размышлений.
- Орозов каждого в своей дивизии человека, каждого в своем табуне коня, каждого верблюда, стук каждого мотобота рыбтреста различает. А тасаральского и по фамилии никто не называет.
- А как же его кличут?
- Пузырем. У него щеки из-за ушей видно.
- Как же ты повел бандитов к дяде Ивану?
- Шелудивому псу и тому ещё один день прожить хочется, - вздохнул Ахмет-ходжа.
- Что ж, этот Пузырь знать не знает, что у него под носом делается?
- Некогда.
- Некогда?
- Он доклады да приказы пишет.
- Кому же он доклады читает?
- Наверно, тому, у кого стульев в кабинете побольше, чем у него.
- А приказы?
- Он их не читает, только подписывает. А на бумаге люди, что стулья, одинаковы… Что Маметбаев, что Аргынбаев, что Нурпеисов - стулья: поставить туда, поставить сюда. Крутой начальник Пузырь. На него только с затылка и смотрят: прошел в кабинет, в машину прошел. Я говорю, лишь щеки из-за ушей и видно. Он думает - командует! Нет! Им кто хочешь командует. У такого начальника темный человек, как под бородой у аллаха.
"О, аллах, - с горькой усмешкой подумал я. - О, аллах, пусть скорей наступит время, когда люди не будут покупать ещё один день, час, минуту, мгновенье жизни предательством, отступничеством, низостью, подлостью за счет себе подобных. Чтоб тебе, всемилостивейший и всемогущий, как на камнях, спалось на райских подушках за создание такого страшного мира, который мы всё-таки переделаем!"
Язык у меня не поворачивался назвать Ахмет-ходжу предателем. Его убили бы Аргынбаевы, и непременно, если бы он не повел их на Иванов хутор. И смерть Ахмет-ходжи ничего не изменила бы в поведении бандитов.
"Что ж получается, товарищ подполковник? - остановил я себя. - И теперь Ахмет-ходжа из страха идет с тобой против тех же Аргынбаевых, кому он служил тоже из страха. А его совесть где?"
- Не везет Аргынбаевым… - тихо проговорил Ахмет-ходжа. - Прекратится их род, как ни старалась спрятать детей Батмакан. Бедная Батмакан.
- Мы преследуем не Аргынбаевых. Мы преследуем преступников, какое бы имя они ни носили.
- Яблочко от яблони недалеко падает, - гмыкнул Ахмет-ходжа. - Кровь - не вода.
- Не верю я в это. Не принадлежность к роду определяет судьбу человека. Другое дело, что вобьют ему в голову. Главное - какими глазами он сам видит мир. Не захочет думать - поплетется за обычаем, как баран за козлом. А если у него на плечах не пустой кувшин, то пойдет не с родом, а с народом.
- Ты знаешь таких? А? Знаешь?
- Конечно! Когда мы боролись с бандами басмачей, вместе со мной в отряде служил внук ханши Курманджан-дахта. Не чета Аргынбаевым по рождению. Отличный джигит. Батыров Турэ. Не раз мы рисковали жизнью друг за друга. Будь Исмагул и Кадыркул хорошими людьми, не выступай они против народа с оружием, кто посмел бы произнести о них дурное слово? Не-ет! Та кровь, о которой ты говоришь, - стоячая вода!
Ахмет-ходжа плотнее завернулся в тулуп и затих, будто уснул.
За полночь поредела россыпь желтых огоньков в стороне Гуляевки. Осталось лишь несколько, что светились попарно, будто глаза зверья.
Я очень продрог, и, сколько ни прыгал, колотя валенками один о другой, мороз ледяными иглами пронзал ноги в мокрых портянках. И эти тонкие иглы были так пронзительны, что доставали до сердца - я чувствовал, как оно ежилось.
Да костра-то нельзя разжечь!
Наконец прибыли Хабардин и старший лейтенант на верблюдах.
Мы попросили его сообщить в колхоз, что заболел Ахмет-ходжа и нужно срочно послать к сакманщицам нового чабана: этой ночью и весь следующий день внимательно следить, кто отправится к Балхашу, через пустыню Саксаулдала; желательно никого не пропустить, задержать, хотя бы на сутки.
Я хорошо растер спиртом ноги. Когда разворачивал с треском смерзшиеся портянки, Ахмет-ходжа сел испуганно, а потом, поцокав языком, предложил подрезать полы тулупа, чтоб смастерить чуни, а не совать ноги в ледяные валенки.
- Опоздал, - усмехнулся старший лейтенант. - Я суконные портянки привез. Обойдемся.
- Я не подлащивался… - вздохнул Ахмет-ходжа. - Не до этого мне.
- Товарищ подполковник, может, кружным путем дозвониться до Бурылбайтальской рабочей дивизии?..
- Запрещаю, товарищ старший оперуполномоченный!
Поели горячего мяса, попили горячей шурпы - бульона. Хабардин в кастрюльке, завернутой в кошму, привез. Как-то пободрей, повеселей стало. Я сел на лошадь, а Хабардин и Ахмет-ходжа на верблюдов и, простившись со старшим лейтенантом, двинулись в пески Саксаулдала, точно держа курс на будущую зарю, которая должна была расцвести ещё только через несколько часов.
Согревшись, я вздремнул в седле. И уж верно после разговора о чистоте рода и силе родственной крови приснилась мне старуха Батмакан. Только видел я её не такой ласковой, какой она была наяву. Предстала она в воображении тщедушной и горбатой с блестящими медными когтями и медным носом, позеленевшим от злости. Она скакала подле меня, обнажая гнилые клыки в запавшем рту, пришептывая: "Отдай кровь! Отдай сердце!" Эта сказочная Джез-кемпир, или баба-яга, тянулась и никак почему-то не могла дотянуться до моей груди отточенными, как пики, когтями.
Очнувшись, я сплюнул:
- Чертовщина какая-то…
- В чём дело? - спросил Вася.
Рассмеявшись, я пересказал сон.
Ахмет-ходжа высунул красный нос из ворота тулупа:
- На таком морозе гурии рая не привидятся.
Перевалило за полдень, стало вечереть, а мы ехали и ехали. Ещё и ещё день.
Посыпался густой крупный снег, и сразу потеплело, стих пронзительный ветер. Всё скрылось, и лишь в глухой тиши казалось, будто слышится мягкий шорох вяло опускавшихся хлопьев. Время остановилось, пропал его смысл, а следовало спешить. Но и гнать нельзя - животные устанут.
Так было всю ночь; мы словно не двинулись с места, потому что движение меж летящего снега не ощущалось. Когда рассвело, снегопад прекратился, тучи исчезли, точно просыпались на землю без остатка. А они на самом деле зависли над горизонтом, словно горы, затягивая восход солнца. Над нашими головами простиралось в самой выси непомерно огромное облако, похожее на белую шкурку каракуля - тугой виток к тугому витку. Его солнце подсвечивало внизу. Наблюдать такое было странно и очень приятно.
По чуротам стояли саксауловые рощи, серые, без тени на снегу, лохматые, корявые и сквозные. Мы видели, как поднимается из сугроба и ближнее и самое далекое дерево, каждое в отдельности, само по себе. В тот бессолнечный и ослепительный, скорее слепящий день нервные, измученные деревья выглядели красивыми, замершими в своем безмолвном страдании.
На опушках попадались песчаные акации. Они изящно, совсем, как березы, опускали долу прозрачные нежно-фиолетовые пряди длинных ветвей, концы которых утопали в сугробах. Ветвистые кусты тамариска принакрылись снежными папахами. Мелкие шары колючек щеголяли в белых тюбетейках.
Верблюды, очевидно, чувствовали себя нашими хозяевами в прекрасном замершем мире. Они гордо несли свои головы, украшенные рыжими чубами. Толстогубые морды их выражали спокойствие и удовлетворение. Они знали всё и ступали, не глядя под ноги, с торжественной церемонностью владык.
А потом рощи остались позади. Мы поднялись то ли на плато, то ли на горы, разделяющие бассейны рек Чу и Или. Свистящий ветер с далекого Балхаша, скрытого за снежными увалами, начал сечь лицо. Наш путь запетлял меж буграми, и верблюды старались укрыться от пронизывающих порывов. На зубах заскрипела песчаная пыль, и сохла глотка. Слепящее солнце било сбоку, выжимая слезы. Яркое небо и желтый песок четко обозначили линию горизонта.
На этой черте мы увидели идущих чередой пятерых верблюдов. Мы поторопили своих и скоро догнали караван, груженный войлоками и деревянным остовом юрты.
Лучше бы не догоняли этот караван!
Неделю назад банда Аргынбаевых напала на табун племенных лошадей Бурылбайтальского рабочего отряда. Табунщики отчаянно сопротивлялись, но тщетно. Бандиты наскочили ночью, обезоружили, убили и надругались над трупами четырех коммунистов и двух комсомольцев, которым были доверены двадцать девять английских жеребцов. Их увели.
Со времен страшных казней басмачей не доводилось мне видеть таких диких изуверств над людьми.
На руках одного из сопровождавших караван сидел десятилетний ослепленный мальчик-подпасок. Он сказал, что ему выкололи кинжалом глаза уже после того, как изуродовали старших.
Ахмет-ходжа прятал лицо в ворот тулупа, не глядел в сторону мальчика. Есть люди, которые не прочь помочь бандитам, чтоб спасти себя. Но как боятся тогда они видеть невинные жертвы злодеев, тех, которых они спасли, пусть и поневоле.
Только поздним вечером добрались мы до Бурылбайтала, будто приплюснутого ветрами и сугробами поселка на берегу Балхаша.
В первом же бараке мы спросили, где расположен штаб, и отправились туда. Часовой вышел из будки и остановил нас у шлагбаума. Я предъявил удостоверение НКВД.
Солдат посветил фонариком на фотографию в документе, на мое обросшее лицо с красными, воспаленными, иссеченными песком глазами. Право, я хорошо представлял себе, как выгляжу.
- Товарищ подполковник, я должен вызвать начальника караула, - и взялся за телефон. Свет непогашенного фонарика упал на мои ноги - валенки разбились, из дыры в носке торчала портянка. Попробовал одернуть заскорузлое от грязи, заледенелое пальто, понял - бессмысленно. Хабардин выглядел не лучше. Рядом с Ахмет-ходжой, в тулупе и ичигах, мы походили на бродяг-оборванцев.
Взвизгнула промерзшая дверь дежурки, к посту шел караульный начальник: одна нога в валенке, другая в ботинке на протезе. Подошедший капитан, бледный такой казах, посмотрел документы, оглядел нас с головы до ног:
- Слушаю вас, товарищ подполковник.
- Мне нужен командир отряда.
- Пройдемте в караульное помещение. Время позднее, постараюсь поскорее вызвать его из дома. А этот гражданин с вами? - капитан кивнул на Ахмет-ходжу.
- С нами, - кивнул я.
Приятно говорить со строевым офицером: он сразу понял ситуацию и то, что Ахмет-ходжа задержанный, и не задал ни единого лишнего вопроса.
Войдя в жарко натопленную караулку с мороза, мы долго кашляли, до слез, до дурноты. Помороженные лица разгасились, глаза слипались и болели, нас разморило. Капитан, разговаривая по телефону, тоже кашлял, да по-иному, верно, у него не только была ампутирована нога, но и пробито легкое.
- Командир сейчас будет, товарищ подполковник.
- Спасибо, капитан. Где воевали?
- Вы про это? - Он шевельнул ногой в легком ботинке. - На Курской дуге. Я в артиллерии служил. Командовал батареей. Два дня все хорошо шло. А вот на третий, при отражении атаки танков, меня и починили…
- И легкое пробито?
- То ерунда… - отмахнулся капитан. - Вот нога…
Хотел я сказать, мол, с ногой уж ничего не поделаешь, а вот климат здешний для его легкого вреден, но тут вошел командир отряда, кряжистый такой казах, лет за пятьдесят, представился:
- Орозов. - Он взял у меня из рук документы, бросил взгляд на фотографию в удостоверении, на меня, снова сличил. - Слушаю вас.
- Нам нужно поговорить. В контору можно с вами пройти?
В кабинете три стула, телефон и печка железная, холод - что на улице.
- Подождите, я печку затоплю.
- Можно это сделать через пять минут?
- Конечно!
- Мы ищем банду Аргынбаевых.
- Я сам её ищу! - вспыхнул Орозов. - Они у меня шестерых убили, четырех коммунистов, двух комсомольцев! Они двадцать девять племенных английских жеребцов угнали. Сожрали, скоты!
- Поспокойнее, товарищ Орозов…
- Слушаю, - сцепив пальцы рук так, что костяшки побелели, Орозов уставился в пол.
- Работает в вашем отряде…
Орозов поднял гневный взгляд.
- Спокойнее, спокойнее… Работает в вашем отряде охранник на складе копченой рыбы, Ибрай его зовут?
- Знаю старика. Он ещё при царе Горохе здесь работал.
- Так вот, этот старик точно знает, где сейчас банда Аргынбаевых, знает, что Аргынбаевы намерены делать.
- Шайтан побери этого аксакала! Сейчас мы его…
- Подождите, подождите! Вызвать старика надо осторожно, подменить на дежурстве - и украдкой сюда.
- Не привык я от своих скрываться… - пробормотал Орозов, но, посмотрев на меня, на мою одежду бродяги-оборванца, гмыкнул: - Извините, я не хотел вас обидеть…
- Дальше слушайте… Моего товарища, Хабардина, вместе с человеком в тулупе, посадите в смежную комнату. Стены тут фанерные - они наш разговор с Ибраем услышат.
- Так надо?
- Так надо.
- А что же Ибраю-то сказать?
- Ревизия приехала, бумаги спрашивает.
- И то, действительно, ревизуют нас чуть не каждый день. Сосед у нас беспокойный - всё пишет, пишет на нас. И то мы не так делаем, и то не так храним, и тут-то у нас убытки… А… Я говорю майору, ну, командиру тасаральскому, приезжай, посмотри. Ведь ни разу не был! А пишет!
- Вы за Ибраем пошлите, товарищ Орозов…
Орозов сорвал телефонную трубку и, успокоившись, приказал капитану съездить на склад, подменить Ибрая и привезти в штаб, мол, ревизоры требуют, с бумагами. Потом Орозов стал растапливать железную печурку, а я сходил за Хабардиным и Ахмет-ходжой и поместил их в смежную комнату.
Ибрай, высокий сутулый старик с холеной бородой, вошел в кабинет степенно, вежливо поклонился, положил на стол принесенные документы. В комнате вкусно запахло копченой рыбой, и я почувствовал, что давно бы пора поесть. Сидя у открытой дверцы печурки, я полуобернулся к Ибраю и спросил:
- Скажите, пожалуйста, где сейчас находятся Исмагул и Кадыркул Аргынбаевы?
Глядя на командира дивизии, а не на меня, Ибрай ответил:
- Не знаю я, где Исмагул и Кадыркул Аргынбаевы. В тридцать первом году куда-то скрылись, сбежали… Больше ничего не знаю. Нет у меня известий… Ничего не знаю.
- Вы с ними недавно виделись!
- Кто мог так сказать? Вранье! - старик вскинул бороду. - Клевета! Клевещет кто-то!
Тут из соседней комнаты выскочил Ахмет-ходжа:
- Врешь! Ты врешь! Я им всё рассказал! Правду сказал! Ты знаешь, где они!
- А-а-а… - протянул старик, искоса глянув на Ахмет-ходжу. Он спрятал руки в рукава халата и, набычившись, уперся бородой в грудь. - Ты, значит… Уж всё сказал…
- Сказал! Правду сказал!
- Всё?
- Все!!!
- Идем, - и Хабардин тронул Ахмет-ходжу за плечо. Они вышли.
А старик Ибрай сел, долго и пристально смотрел на меня, поцокал языком, головой покачал:
- Опоздал ты, начальник, пожалуй…
- Что?! - вскипел Орозов.
Но Ибрай не обращал теперь на него внимания.
Я продолжал греть руки у огня, хоть сердце у меня екнуло громко, мне показалось, словно селезенка у лошади; сказал совсем тихо, спокойно:
- Опоздал я или не опоздал, не вам, гражданин, судить… Где они?
- В Тасаральском рыбтресте… У бригадира Наубанова Таукэ… У брата жены Аргынбаева-старшего… Наубанов Таукэ и до войны работал в Тасаральском рыбтресте… На войну пошел, без руки вернулся… Опять бригадиром стал… Верят ему… Он кандидат партии… На фронте, говорит, вступал… Вот он, Наубанов Таукэ, и достал им справки, чтоб паспорта получить… Племянники его, Наубанова Таукэ, в Караганду людей послали. За паспортами… Должны… те люди уже вернуться… Вчера!
Ибрай говорил очень-очень медленно - жилы из меня тянул. А я грел руки у огня, слушал его; не заметил, как костяшкой к дверце прислонился, увидел только, когда содрал ожоговый пузырь.
- Вчера! Вче-е-ра-а… - протянул Ибрай.
- Врешь! - не сдержался Орозов.
- Не-ет, начальник, - по-прежнему обращаясь ко мне, протянул Ибрай.
- Спросим… К семье Наубанов вернулся?
- Вернулся.
- И сколько у него детей?
- Пятеро.
- И он руку на фронте потерял?
- По локоть. Да вы сами, сами у него спросите!
- Спросим, - не сдержался я.
- Спроси, спроси, начальник. Наубанов Таукэ у меня на квартире спит.
Я рассмеялся, и мне стоило больших усилий остановить свой хохот. Хохот, который мне самому очень не понравился: сдавали нервы после двухмесячного преследования.
Справившись с собственным смехом, я протянул в тон Ибраю:
- И спро-осим… Товарищ Орозов, прикажите капитану доставить сюда Наубанова Таукэ…
Когда капитан ушел, я полуобернулся к Ибраю:
- Раз я опоздал, скажите, гражданин, куда ж братья Аргынбаевы со своей бандой направились?
- В Синцзян…
- Дорога известная… Старая басмаческая дорога, - усмехнулся я. - Значит, сейчас они, если ушли, то идут по пескам Сары-Ишикотрау, а может быть, по долине Или, скрываясь в тугаях. К Аягузскому перевалу направляются…
Мы смотрели друг на друга, нагло улыбались и кивали понимающе.
- Чтоб найти их, тебе аэроплан нужен, начальник, - Ибрай попытался раздвинуть в улыбке губы, сведенные страхом и злобой.
- Есть самолет! - хлопнул ладонью по столу Орозов. - Он вас…
Я поднял руку:
- Подождите, товарищ Орозов. Видите, аксакал забавляется.
- Как это забавляется?
- Да так… Либо Таукэ и на фронте не был и руку не терял…
Орозов перебил:
- Знаю я однорукого Таукэ!
- …либо не ушли никуда Аргынбаевы! Может быть, пока… ещё…
Дверь отворилась. На пороге стоял наспех одетый человек в полушубке, чуть бледный, с быстрым взволнованным взглядом.
- Что стряслось, Ибрай-ака?
Тот отвернулся.
Я встал, властно приказал:
- Наубанов, подойдите!
Таукэ сделал три четких шага ко мне:
- Не оборачивайся! - и Орозову, кивнув на Ибрая. - Увести гражданина в отдельную комнату. Пусть капитан неотлучно находится при нём. И чтоб ни с кем ни слова! Увести!
Когда мое приказание было выполнено, я сказал Таукэ:
- Садись. Ты брат жены Аргынбаева?
- Да.