К ребятам, что были с Мокичевым, подошли девчонки. Я слышал, как громко их приветствовал Васька, отдавал команды придвинуть соседний стол, Олю посадить сюда, а Раю туда, принести шампанского и апельсинов, словом, Васька был на коне.
После драки на первом курсе мы не то чтоб сдружились, но относились друг к другу терпимо и даже бывали вместе в компаниях.
Васька нравился начальству, а ребята не то что любили его, просто принимали. На втором курсе он стал старшиной группы, а на последнем уже и роты. Конечно, льгот у него при выпуске было до черта. Мокичев пошел в Морагентство, а мы с Решевским на траулеры - ловить селедку.
Правда, там быстро мы стали капитанами, но Мокичев и младшим штурманом на перегоне судов жил пошикарнее нас.
"Ладно тебе, - подумал я, - чему завидуешь? Тому, что денег у него больше или романтике переходов? Не в этом цель твоей жизни…"
"А в чем она, цель? - спросил я себя. - Зачем вообще ты стал моряком? Зачем уходил на долгое время в океан, рискуя потерять и жену, и друзей, и жизнь?"
Человек - существо земное…
Это не бог весть какая истина, люди постигли ее, сделав первые шаги в океане. Но только побывав в нем, можно до конца понять, что колыбель человечества - земля.
На море человеку неуютно. Штормы, оглушающий рев ветра, гибельное обледенение - велик арсенал испытаний, уготованных покинувшим землю смельчакам. И замкнутость жизненного пространства, на котором обстоятельства свели вместе самых разных людей, это тоже не для всякого.
И вот отданы, швартовы. Судно медленно вытягивается на рейд, и прощальные гудки разрывают воздух. Все дальше и дальше уходит берег, а вместе с ним исчезают и житейские мелочи, играющие - увы! - далеко не малую роль в нашей жизни.
Человеку в море нелегко.
И все-таки почему же мы снова и снова уходим в море? Сначала нам трудно, мы боремся сами с собой. Романтиков в этом поддерживает дух популярных книжек о море и великие примеры из истории географических открытий, других толкает погоня за заработком.
Рыбацкая доля не очень-то веселая штука. Иное дело в торговом флоте! Мы же, рыбаки, знаем свои квадраты и "пашем" их тралом до одури.
На карте эти квадраты отличаются друг от друга номерами, а на поверхности океана все они одинаковы - вода, вода и вода. Три, четыре, пять месяцев вокруг ничего, кроме воды.
Иногда, для "разнообразия", как на Лабрадоре, например, ее затягивает льдом. И тогда у капитанов седеют виски…
Но есть и свои радости в рыбацкой жизни. День прихода, например. Человеку, никогда не выходившему в море, трудно себе представить, как дорог нам родной берег в день прибытия судна. Идешь по улицам, с любопытством рассматриваешь лица прохожих, витрины магазинов, бегущие троллейбусы, театральные афиши. Потом свернешь в сквер, подойдешь к дереву и украдкой, чтоб не заметили, погладишь ладонью шершавый ствол…
Тому, кто не был в море, не понять этого чувства. Наверно, то же испытывают космонавты, вернувшиеся на Землю…
Да, мы покидаем земную твердь, чтоб снова вернуться, и ради высокого чувства нравственного обновления после короткого свидания с берегом вновь отдаем швартовы.
Когда же на берегу мы сдвигаем стаканы, то первый тост - за тех, кто остался в море, а второй - за то, чтоб всегда надеялись вернуться…
В школе зачитывался я Жюлем Верном, Майн Ридом, Джеком Лондоном. Но морская болезнь на первом же выходе свалила меня. Я рискнул попробовать еще и пересилил качку. Я уходил в океан и знал: вернувшись, увижу другую землю, других людей. Мир для меня открывался по возвращении заново.
И так было после каждого рейса. Нет, невозможно передать это чувство словами. Надо попросту уйти в море и постараться вернуться.
- Хорошая яичница, - произнес я, ковыряя вилкой кусочки ветчины. - Хочу сказать тост: за то, чтоб мы всегда надеялись вернуться.
И вдруг Решевский встал после моих слов, не знаю, почему, но он поднялся из-за стола.
- Извините, я покину вас на минуту, - сказал он.
Мы остались вдвоем, грохотал оркестр и рядом танцевали, я мог бы пригласить Галку, но я этого не сделал - мне было непонятно, почему: не мог или не хотел…
Я потянулся своей рюмкой к Галкиной, толкнулся об нее и поставил на стол не притронувшись.
- Забавно, я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа…
- Я тоже знаю эту женщину, - сказала Галка. - Считаешь, ей весело от этого, да?
- Не знаю, - тихо признался я. - Не знаю, Галка, не знаю…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эти ворота я видел только однажды, когда, получив документы и вещи, крепко пожал Загладину руку и медленно пошел, с трудом подавляя желание броситься вперед стремглав.
На углу я обернулся. В дверях стоял майор Загладин. Рядом высились железные ворота…
А тогда я их просто не увидел, в тот первый день, когда в закрытой машине меня доставили внутрь.
Три дня и две ночи нас везли в арестантском вагоне. Наконец мы вышли на перрон железнодорожной станции и увидели, что вагон прицеплен к самому тепловозу. Конвоиры торопились провести нас служебной калиткой в проулок, где ждала закрытая машина.
Мне досталось одиночное отделение. Места хватило лишь для того, чтобы сесть, с зарешеченным окошком дверь упиралась в колени.
В машину нас погрузили быстро, и она тронулась по невидимым улицам города, поворачивала на неизвестных перекрестках, застывала ненадолго перед красным светом и мчалась дальше, мягко припадая к асфальту. А я, подавленный, отрешенный, сжался на жесткой доске сиденья и видел в окошко по-детски оттопыренное ухо и розовую щеку одного из конвоиров.
Я принялся считать повороты, но подумал, зачем мне это, опустил голову и сжал ее ладонями, поставив локти на колени.
А потом машина въехала в ворота, конвоир сказал: "Выходи", я неуклюже спрыгнул на землю, и мир для меня раскололся на две неравные части. Была "зона", ее я мог покинуть лишь через восемь лет. Здесь ждала меня работа, лишенные свободы люди, среди них я волен был выбрать друга или не выбирать вовсе. Здесь начиналась моя новая жизнь. А там, за высокой стеной с вышками для часовых, осталось все то, что знал и любил прежде.
Эти мысли пришли потом, когда я немного остыл и стал присматриваться к новому своему положению. В первый день ни о чем таком и не думал, словно одеревенел. Потом за собой стал наблюдать будто со стороны. А затем сказался режим: и нет нас в обычном мире, и пользу приносим, и время подумать над своим местом в обществе и виной перед ним остается…
И я думал. Думал за работой, за едой и просыпаясь ночью, думал в "шизо" , куда угодил за нарушение режима, когда узнал про Решевского и Галку. Думал до одури и, когда становилось невмоготу, принимался читать. Читал я много.
Чаще всего я размышлял о свободе.
И, конечно, я думал о Галке. Вначале просто любил ее, потом любил и ненавидел одновременно.
Но всегда, за всеми размышлениями стояли те двадцать, которые вышли со мной на "Кальмаре" в море… Я видел их вместе и порознь, говорил с ними во сне и наяву, мне хотелось узнать, что думали они обо мне, хотя и понимал, что никогда этого не узнаю. И те, с кем плавал давно, и те, кто пошел со мной тогда в рейс впервые, не выходили у меня из головы. Я не мог избавиться от этих наваждений, и легче мне стало лишь много месяцев спустя, когда Юрий Федорович Мирончук написал мне о том, что приговор будет пересмотрен по вновь открывшимся обстоятельствам, и добавил, что вдова погибшего старпома отдельно, от себя лично, написала ходатайство за меня прокурору.
…Мы стояли рядом, группа заключенных, каждый со своей статьей, со своим сроком и большим миром, оставленным за "зоной", стояли и ждали. Чего мы, собственно, ждали? Нового конвоя, нового начальства, новой команды? Не знаю… Мы попросту ждали. Теперь обычный глагол "ждать" станет для нас смыслом существования в этом, другом, измерении. Ждать, ждать и ждать…
Старший конвоя, прижимая стопку картонных папок, это были наши дела, вошел в караульное помещение.
Один из осужденных подтолкнул меня локтем.
- Ты чего? - спросил я.
- Глянь, - сказал он.
Я обернулся и увидел, как поодаль, метрах в пятидесяти, собралась и молча смотрела на нас другая группа.
Они были в темных одеждах из хлопчатобумажной ткани, все стриженные наголо, похожие друг на друга. У каждого в глазах застыло неуловимое выражение, отличавшее их от обычных людей, они молча рассматривали нас, одетых в "вольные" костюмы, и мы растерянно переглядывались, стараясь не глазеть на них.
Из дверей караульного помещения, потом я узнал, что в колонии его называют "вахтой", вышли начальник конвоя и два офицера.
Начальник свернул бумажку, ее он держал в руках, когда выходил из двери, сунул в карман мундира и скомандовал нам: "Кругом!"
Мы пошли к невысокому домику, стоявшему рядом с "вахтой", там нас оставили и заперли дверь, заворчала машина и выехала из "зоны", а мы остались.
Вызвали меня последним. Приходил сверхсрочник-сержант, называл фамилию и уводил по одному.
Перед порогом кабинета я замешкался, и сержант подтолкнул меня в спину.
- Здравствуйте, - сказал я.
Мне не ответили. За письменным столом сидел бледный, худой старший лейтенант, а сбоку примостился у стола краснолицый усатый крепыш с капитанскими погонами на плечах.
- Докладывать надо, - сказал капитан. - Заключенный такой-то прибыл…
- Он ведь новенький, - примиряюще сказал старший лейтенант, - привыкнет…
Офицер ободряюще улыбнулся мне.
- Садитесь. Расскажите о себе поподробнее, - сказал старший лейтенант.
- Что делать умеешь? - спросил усач.
- Ловить в океане рыбу, - ответил я.
- Ну тут у нас не океан, а колония, и ты заключенный. Кем был на воле?
- Капитаном траулера.
- Гм… И чего это тебя в наш сухопутный город? Сидел бы у себя в городе.
- Сам напросился подальше от моря.
- Что, море-то поперек горла встало? - смягчившимся голосом сказал капитан. - Восемьдесят пятая?
- Да.
Наступила тишина. Вопросов больше не задавали. Капитан читал мое дело, а коллега его на бумажном листе выводил карандашом узоры.
- Вот что, - сказал наконец капитан, - ты побеседуй еще с гражданином, а я пойду. Надо бы его к Загладину направить, этот не будет дурака валять.
- Ведь верно? - спросил он меня.
Я пожал плечами.
- Ну и хорошо.
Он поднялся, сунул старшему лейтенанту папку и вышел.
- Капитан Бугров, - сказал старший лейтенант. - А моя фамилия Афанасьев. После беседы вы отправитесь в карантин, а затем вас зачислят в пятый отряд, где начальником Загладив. Итак, Волков Олег Васильевич, тридцать пятого года рождения, уроженец Московской области…
В карантине нас остригли, предложили вымыться, отобрали одежду и выдали черную робу "хэбэ", рабочие ботинки, нижнее белье и особого покроя головной убор. Мы переоделись, и в глазах у всех и у меня, верно, тоже появилось то самое выражение, что заметил у ребят, встреченных нами у входа в "зону".
Больных в пашей партии не оказалось. После медицинского осмотра и карантина пришли надзиратели, чтоб развести нас по отрядам. Моим провожатым оказался низенький старшина неопределенного возраста, в сбитой на затылок фуражке, широченных бриджах синего цвета и сапогах в гармошку.
Он остановился передо мной, оглядел с ног до головы и поправил фуражку.
- Волков, что ли? - спросил старшина.
- Он самый.
- Шмутки сдал?
Я понял, что он спрашивает про гражданский костюм.
- Нет еще…
Старшина подошел к лавке, где лежала моя одежда, и пощупал пальцами ткань пиджака.
- Матерьялец, - сказал он.
Я только пожал плечами.
- Ладно, собирай все, сдашь в отряде в каптерку.
Колония располагалась на окраине большого областного центра. Но его я так и не увидал. Когда через два года за мной закрылась дверь проходной, первым и единственным моим желанием было поскорее добраться до вокзала.
Но иногда город сам приходил к нам в лице своих представителей. Это были артисты из драматического театра, лекторы из общества "Знание", однажды пришли поэты и взбудоражили надолго заключенных - в неволе их сердца странным образом ожесточаются и становятся сентиментальными одновременно.
Итак, города я не видел. Впрочем, колония сама была маленьким городом. Внутри "зоны", обнесенной забором, находились две территории: жилая и производственная. На производственной располагались завод электроарматуры, снабжавший многих заказчиков страны - от Калининграда до Владивостока, - техническое училище, средняя школа, склад готовой продукции, клуб, больница и другие объекты.
Ну а в жилой мы проводили ночь и свободные от работы часы…
Обо всем я узнал потом, а сейчас, шагая по территории колонии, шел в барак, где мне предстояло провести восемь лет. Конечно, я знал, что, может быть, и не восемь, но срок "восемь лет", названный председателем областного суда при оглашении приговора, не оставлял моего сознания, и я все время возвращался к нему, превращал его в девяносто шесть месяцев, четыреста шестнадцать недель, или в две тысячи девятьсот двадцать дней, семьдесят тысяч восемьдесят часов… Словом, я примеривался к нему, по-разному рассматривал этот срок, подкрадывался со всех сторон, но он оставался постоянным, и изменить его мне было не под силу.
Низкий звук сирены заставил вздрогнуть.
"Как у "Кальмара", - подумал я и замедлил шаги, - у моего "Кальмара"…"
- Ты это чего? - старшина повернул голову. - Обед сигналят, первой смене на заправку. Пошли, пошли… Твой отряд в бараке сейчас. Со второй сменой порубаешь.
Я ловил на себе любопытные взгляды заключенных, они группами выходили из различных строений. И я подумал о том, что не вижу чего-то такого, к чему сознание мое было подготовлено еще до того, как закрытая машина въехала в "зону". Вновь и вновь смотрел по сторонам, стараясь делать это незаметно. Мы прошли мимо высокого здания цеха, где ухали машины, миновали еще одну проходную, там сидел дежурный заключенный. И вот входим в каменный дом, на площадке второго этажа вижу табличку: "Отряд № 11-Б". Десяток шагов по коридору, налево дверь, за нею длинная комната с рядами двухъярусных коек. Дергается сердце, ноги становятся непослушными, слышу далекий голос стоящего рядом надзирателя, глотаю забивший горло комок и понимаю наконец, что на окнах нет решеток.
Да, решеток внутри колонии не было, исключая штрафной изолятор.
Я постепенно приходил в себя. До меня начали доходить слова надзирателя, подозвавшего одного из заключенных:
- Принимай пополнение, введи его в курс, да пусть каптерщик вещи примет. Майора нет?
Заключенный, рыжий малый, пробасил, глядя поверх надзирательской головы:
- Нету майора, с дежурства он… Отдыхает.
- Ну лады. Пошел я.
Надзиратель покосился на меня, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал и направился к двери.
Рыжий повернулся ко мне:
- Айда в каптерку!
В комнате, заставленной полками с узлами, мешками и чемоданами, он пододвинул мне табурет и уселся сам.
- Как зовут-то тебя, новичок?
- Олег, - ответил я. - Волков.
- Хороша фамилия у тебя, прямо для зэка. Настоящая или придумал?
- Настоящая.
- А срок по какой статье тянуть будешь?
- Восемьдесят пятая.
- Шофер, что ли?
- Нет, капитан…
- Интересно. Капитанов у нас не припомню. Так, значит, капитан… Тогда слушай меня. Видишь вот буквы у меня на рукаве? СВП - это секция внутреннего порядка. Кто такие буквы носит - он вроде старший, как сержант в армии, надо его слушать. А я - Иван Широков, старший дневальный, на воле был агрономом. Давай руку, капитан, и, знаешь, занимай соседнюю койку. Там, правда, кемарит один, но мы его переселим. Не болтаешь во сне, капитан?
Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии "Капитаном".
- Ложка есть у тебя? - спросил вдруг Широков. - Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент…
Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.
- Держи, - сказал он, - потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла…
В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками, у одной из них. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
- Переселяйся, Студент, - сказал Широков, - мне твой треп по ночам надоел.
Парень поднялся, спрыгнул на пол вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.
- Твоя койка, Капитан, - сказал Широков, - белье потом получишь…
После обеда снова вернулись в жилую зону - эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня еще не включили в бригаду, и первый день на работу ходить не надо.
Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.
- Не спишь, сынок? - послышался вдруг дребезжащий голос.
Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный поворот его туловища заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я заметил, что старик слеп.
- Не сплю, - ответил я и стал подниматься.
- Ты лежи, лежи, - запротестовал старик, продолжая смотреть в сторону. - Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?
- Восемь лет.
- Эхе-хе… Все в руце божией. Пройдет времечко, и солнышко на воле увидишь, а я вот в вечную тьму погружен.
- А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя держат?
- Муки терплю за грехи людские и великую радость имею от мученичества своего… - Старик тяжело вздохнул. - Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? - спросил он.
Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.
- Капитаном я был, отец.
- Понимаю, - сказал старик. - Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься?
Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это.
- Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему?
- Оставь меня, дед, - сказал я и отвернулся.
- Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе быть и надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…
Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.
Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.