…Теплоход "Абхазия" стоял на линии Одесса - Батум, когда наша группа прибыла на него для прохождения практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой-одесситкой. Потом, когда вернулась она в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.
Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.
Имени той девушки я не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них находилась корка тоже. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки оставались сами по себе, они ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом и брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…
Вечером, после отбоя, барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
- Год уже отбыл, - сказал Широков, - еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь - пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
- А по каким статьям в отряде у нас?
- Всякие есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Тут больше кто по первому разу "сгорел". Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: "От сумы да тюрьмы не зарекайся". Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз - и сиди, голубчик. А оглядишься - "Да как же это я так, дорогие товарищи…" И выходит - да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что я принять своим существом просто не мог.
- Послушай, Иван, - спросил я, - скажи, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
- Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой - чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим. Не гляди, что слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот "святой" секту, долдонил всякие глупости бабам и обдирал их, как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее "работать" будет.
- Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?
- Ничего. Поспал рядом - и хватит. Храпит. Надоело. Он и верно студент. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? - внезапно спросил Широков.
- Жена есть, Галка…
- А у меня Вера. И дочка. Катей кличут. В школу нынче пойдет. Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.
- А разве можно такое?
- Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания не лишат…
- Хорошо, - сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе.
- Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?…
- Сволочь одну приголубил, - ответил он и повернулся на бок.
С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину.
- Никому не говорил здесь об этом, Капитан, - медленно сказал Широков. - И ты учти на будущее: не спрашивай, за что сидят. Не любят люди, чтоб в их главной беде да чужими руками… Ну, ты сам понимаешь…
Он замолчал.
- Человек вообще-то я спокойный, - снова заговорил Широков, - только вот когда негодяйство вижу, подлость, когда в глаза брешут и даже глаз не отводят, тогда аж трясусь весь, сам бываю не свой… Директора совхоза отметелил. Его, правда, через полгода самого посадили: крупные хищения, очковтирательство, приписки, много ему навешали. Мне б подождать, не драться при честном народе… А может, мое дело и подтолкнуло, как знать? А за хулиганство, конечно, наказывать надо. Мне б тоже, дураку, понимать, что кулак - не доказательство правоты. Потому и вину свою признал и на душе осадка не имею. Давай спать, Капитан. Тебе завтра впервой на работу, а времени поговорить будет у нас навалом. Давай спать, Капитан…
Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами.
Потом сон выручит меня наконец, хотя мой первый сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется мой первый в колонии день.
Значит, поднимали нас в семь. Одеться, умыться, заправить койки - и завтрак. Затем отряд выстраивается на поименную проверку: все ли на месте. Тут рявкает сирена. Побригадное построение и вывод на работу пятерками. Еще раз проверяет нас, все ли на месте, контролер-надзиратель. Приступаем к работе. У каждого свой цех, своя бригада, своя профессия. Я выучился на электромонтажника - капитаны здесь были не нужны… Снова сирена: перерыв на обед. В столовую идем строем, поотрядно. Кончился обед - опять в цех. Восемь часов в день. Потом нас переводят из производственной зоны в жилую. Теперь мы вроде как дома. Можешь читать, писать родным письма или обмениваться с другими заключенными воспоминаниями об оставлением за "зоной" мире.
Выходной день у нас в воскресенье. Раз в неделю кино. Действует средняя школа, есть библиотека, клубная работа. Словом, есть все. Кроме свободы.
Широков молчал, а я думал о завтрашнем дне. Завтра перед работой меня пригласит начальник отряда Загладин.
- Садись, капитан.
- Какой я капитан?…
- Все знаю, Волков, читал твое дело. Знаю, что ты не босяк, но можешь им стать. Восемь лет - срок приличный…
- Вот именно.
Тут я горько усмехнулся, и плечи мои безвольно опустились.
Начальник внимательно посмотрел на меня.
- Не согласен с приговором? Обжаловал? - спросил он.
- Не стал. Все правильно.
- Не темни, парень. Нет такого человека, чтоб он даже при явной вине не чувствовал себя где-то и в чем-то правым. Так уж устроены люди. Иногда он бьет себя в грудь кулаком, "Казните меня!" - кричит, и казнь может принять не моргнув глазом. А то и сам себя казнит за большую вину. И все же каким-то уголком души находит оправдание для себя. Ты понял?
- Понимаю…
- Вот-вот, понимай… И на рожон не лезь, и мученика из себя не строй. Совет могу дать: работай. Она, работа, от праздных мыслей уводит. Опять же человек ты грамотный, читай, отвлекаться некуда, тут два университета кончишь. Иные вот дневник ведут. Могу помочь тетрадки достать. Ты с какими мыслями ехал сюда?
- Это как понимать?
- А вот так. Жить как думаешь? В колонии, брат, как с первого дня настроишь себя, так и весь срок пойдет…
- Ждать буду, работать…
- Жди. Воля, парень, такая штука, нет ее ничего дороже. И ради воли подождать можно…
И все это будет завтра. А сейчас я лежал в бараке отряда "11-Б" и ждал, когда выручит сон. Потом забрезжил синеватый полусвет, он исходил словно из-под земли.
Странным образом воспринималось мною пространство. Оно казалось мне открытым, и все стороны горизонта голубели в призрачном освещении. И в то же самое время я чувствовал узкий коридор, по которому шел к синеющей кромке, ощущая его невидимые стены, низкий замшелый свод свисал над головой.
Внезапно за спиной послышался резкий металлический лязг. Я вздрогнул, хотел остановиться, но будто кто подтолкнул меня - и снова долгий путь по несуществующему коридору и непонятное лязганье позади.
Я не знал, зачем иду к синеющему горизонту, кто толкает меня на этом пути, все происходило по заданной кем-то программе, о сути которой мне не дано было даже догадываться. И это вызывало во мне ощущение безысходности, бесцельности движения вперед.
Осторожно стал закрадываться в душу страх от сознания возможности остаться в этом коридоре одному.
Едва я успел понять до конца эту мысль, как коридор исчез, горизонт приблизился вплотную, но неожиданно наступила темнота. Это, однако, не испугало меня, показалось, что я знал про темноту и нужна мне она, чтоб повернуться.
И я повернулся. Темнота пожелтела, она становилась все светлее и светлее, я стоял спиной к глубокой пропасти, откуда поднимался оранжевый пар, я будто видел все это спиной, а прямо передо мной терялся в охряной полутьме бесконечный туннель с воротами через равные промежутки.
Донесся далекий гул, и где-то в расплывающемся конце туннеля захлопнулись ворота. Снова удар, загудело в туннеле, и еще одни ворота закрылись, удары приближались, грохот нарастал, и я с ужасом увидел, как сдвигаются створки последних, самых ближних ворот.
Ворота закрылись. Снизу, из пропасти, поднимался оранжевый пар, а впереди высились железные ворота. Я бросился к ним, ударился грудью о равнодушный металл и стал колотить кулаками, холодея от мысли, что мне суждено навсегда здесь остаться одному.
- Откройте! - кричал я, срывая голос. - Откройте!
Ударив в них еще и еще, я медленно сполз вниз и лежал у ворот ничком, уже ни на что не надеясь.
Потом в сознание пробилась мысль, что все это я вижу во сне. Было тяжело от безысходности положения, и я знал, что сплю, и стоит сделать усилие над собой, как исчезнут ворота и этот дурацкий пар из бутафорского ущелья…
Наконец все исчезло. Какое-то время, вернувшись в реальный мир, не мог понять, где я… Потом все вспомнил.
До подъема я больше не сомкнул глаз. Я лежал, свернувшись под натянутым на голову одеялом, и намечал линию новой жизни.
А первый в колонии день запомнил. И сейчас будто вижу эти ворота.
И самое странное в том, что во сне я увидел ворота нашей колонии, понял это, когда медленно шел на волю от "вахты", и обернулся, чтобы увидеть их реально впервые.
Тогда я снова вспомнил тот сон и узнал те ворота. Но как могли они мне присниться, если не видел их прежде ни разу?…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда Олег посмотрел в мою сторону, мне подумалось, что сейчас он пригласит меня танцевать, и я сжалась вся от того, что не понимала, хочу этого или нет. Мне было страшно оставаться вдвоем с ним, но внешне я казалась спокойной и ждала его первых слов.
- Забавно, - сказал Олег, - я знаю женщину, которой повезло: у нее два мужа…
- Думаешь, ей весело от этого, да? - спросила я.
- Не знаю, Галка, - сказал Олег, - не знаю…
Он сказал это грустно… Я почувствовала, как у меня вдруг словно лопнул в груди тяжеленный шар, как будто опало и сморщилось сердце.
Я открыла рот, чтобы произнести какие-то слова, но слова не хотели рождаться, и только слезы побежали по щекам. Разревелась дуреха…
- Не надо, - сказал мне Волков, - перестань, Галка.
Лицо его искривилось, глаза стали жалобными, просящими. Я вспомнила, как тяжело принимал мои слезы Олег, вспомнила все и попыталась собраться с духом.
Это далось нелегко. Олег продолжал смотреть на меня умоляющими глазами и смешно заморгал ресницами, словно собирался заплакать обиженный кем-то ребенок.
"Ты и обидела", - подумала я и снова попыталась взять себя в руки.
Раскрыв сумочку, я отыскала пудреницу и, заглянув в зеркало, провела по лицу пуховкой.
Станислав не возвращался.
Снова ударил оркестр. К нашему столику подбирался бородатый пижон в капитанской форме, и по глазам его было видно, что нацелился он на меня.
Еще несколько шагов. Я подпустила бородача поближе, поднялась и сказала:
- Пойдем, Олег…
Волков помедлил, потом резко встал, едва не сбив с ног поравнявшегося с ним капитана.
Мы вышли одни из первых. Волков осторожно коснулся ладонью моей спины, сжал левую руку повыше кисти, я почувствовала, как дрожат его пальцы. Он неуверенно вывел меня на середину зала, зал заполнялся, становилось теснее, и Волков вдруг споткнулся.
- Практики не было, - сказал он, - ты уж прости…
Он сказал это спокойно и просто, совсем не так, как говорил об этом обо всем, когда мы сидели за столиком втроем.
- Ладно, ничего, - сказала я. - Практика у тебя будет…
Он не ответил и продолжал вести меня по залу, и все увереннее становился Волков, а мне бы хотелось, чтоб был он слабым, растерянным и слабым, но Олег никогда таким не был, и в этом-то все и дело…
…Когда Олега увезли, я приготовилась ждать. Ждать все эти годы, определенные нам судьбой.
Ждать его я привыкла и убеждала себя, что выдержу и этот срок. Тогда было трудно представить отрезок времени в восемь лет, он не успел уложиться в моем сознании, да и слишком была потрясена я процессом, взбудоражившим целый город, свиданиями с Волковым, осунувшимся, постаревшим и каким-то притихшим. Я знала, что судьба больно ударила нас. Под жесткими взглядами женщин, не дождавшихся "Кальмара", мне было очень плохо, и я думала тогда о себе и Олеге во множественном числе: его беда была бедою общей.
Прошли первые недели, месяцы без него. Так бывало и раньше, когда Олег уходил в море, но я стала ловить себя на мысли, что это ожидание без надежд, без перспективы, что ли…
А рядом был Станислав Решевский. Нет, его никто не может упрекнуть в предательстве по отношению к Волкову. Стас был рядом как друг, и в первую очередь - друг Олега. Он считал своим долгом заботиться об оставшейся в горе жене товарища и делал это, я верю, бескорыстно. Так уж случилось… И если есть в этой истории чья-то вина, то вина, бесспорно, моя.
…В тот вечер, когда я пришла впервые в мореходку на танцы, они оба увидели меня, разыскали мою подругу Ольгу и упросили ее представить их мне. Первым пригласил меня Решевский, он опередил Олега, и тот стоял, насупившись, злился, и только, встречаясь со мной глазами, натянуто улыбался.
Они провожали меня вдвоем. А когда вернулись в училище, Олег потребовал, чтоб Стас ко мне больше не совался. Решевский заспорил, но Волков не отступал, и Стас дался. Потом он говорил, как клял себя за это, да было поздно…
На танцы в училище я больше не ходила и совсем забыла про этих парней.
Наступил день моего рождения, но надвигалась и защита диплома. Мы с Ольгой праздник решили отметить скромно: она, жених ее Петя и я.
Петя задержался, мы сидели вдвоем за накрытым столом, и тогда пришел Волков.
Ему открыла Ольга и провела в комнату.
- Здравствуйте, - сказал Олег. - Пришел поздравить…
До сих пор не ведаю, как он узнал об этом.
Тогда мы и зажгли свечи, их принес Волков, по числу прожитых мною лет.
Потом Волков сказал:
- Кончаю училище, девочки. Надо женою обзаводиться…
Ольга засмеялась:
- Чего-чего, а невест у нас в институте… Хоть завтра подберем.
- Нет, - сказал Волков, - уж если жениться, то на одной из вас.
Я спросила:
- А нельзя ли сразу на обеих?
Но Олег даже не посмотрел в мою сторону. Он достал из кармана коробок со спичками и вытащил из него две штуки.
- Испытаем судьбу, - сказал Волков, - пусть жребий решит, кто из вас будет моей женой.
С этими словами он спрятал руки со спичками под стол.
Ольга рассмеялась. Было смешно и мне, и только непонятный холодок возник в груди, но быстро исчез.
- Которая вытащит спичку без головки - та и будет моей женой, - сказал Волков и протянул кончики зажатых между пальцами спичек мне.
Я вытянула спичку без головки. Волков вскочил, позади упал стул, Ольга захлопала в ладоши, а я…
Уже на второй день после свадьбы он рассказал мне, как обломил обе спички и потому сам определил решение "судьбы".
- Делаю вам официальное предложение, - сказал Олег. - Свадьба через полтора месяца, после "госов". Все детали предлагаю обговорить наедине.
Тут Ольга надулась, но пришел Петя. О предложении Волкова не вспоминали.
Он сам об этом напомнил.
- Вы слишком торопитесь, Олег. Нельзя же так, право…
- Хорошо. Я подожду. До завтра.
И завтра он действительно пришел. Стал снова меня уговаривать. Я молчала, а он говорил, говорил, и слова его словно обволакивали, дурманили голову… Никогда он больше не был таким красноречивым…
А ведь Волков мне совсем не нравился, правда, потом я, кажется, даже любила его…
Потом, тогда… И все это в сочетании со словом "любовь", в сочетании с личностью моего бывшего мужа, обнимающего меня сейчас на правах всего лишь партнера по танцам…
А как я думаю о нем сейчас?
…Не могу сказать, что чувства никакого к Волкову у меня не осталось. Да, в тот день, когда начинался последний рейс, я поняла, что больше не люблю Олега. А может быть, и не любила вовсе… Кто сумеет обозначить критерии любви?… Немало было попыток, но общее определение этого чувства осталось за пределами человеческих возможностей.
Волков ушел в море, и я готовилась сказать ему все, когда он вернется.
Нет, о Станиславе не могло быть и речи. Мне хотелось попросту остаться одной и все переосмыслить, поглядев на нашу жизнь со стороны.
Но Волков вернулся иначе.
А потом я обязана была ждать его оттуда. Он продолжал быть моим мужем и отцом моей дочери тоже. Я приготовилась ждать и не сумела дождаться…
Разумом все оправдаешь… Ждать восемь лет, чтобы встретить у тюремных ворот нелюбимого человека? Разумом все приемлешь, он пересиливает, когда сердце уже замолчало. Только вот совесть человеку трудно убить. Ведь я оставалась для Волкова очень близким и родным существом, он верил мне, и вера эта поддерживала в нем волю…
"Казнись, казнись, милая, - подумала я, - заслужила, подружка… Волкову потяжелее было… И подумай над тем, как будешь относиться к нему теперь, ведь все равно не чужой он тебе человек".
Никому не говорила о том, что мучало меня все годы нашей жизни с Олегом. Да никто бы этого и не понял.
Нет, не приняли бы моего смятения, осудили бы единогласно. Пыталась намекнуть Олегу, но он намека не понял, а разъяснить ему не решилась.
Уж очень он был неуязвимым, и часто мне казалось, будто может Олег вполне обойтись и без меня.
Уже без него, перечитывая Льва Толстого, нашла такие слова:
"…Несмотря на все его старания быть постоянно наравне со мной, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему".
Эти слова объяснили мне многое из того, что было раньше непонятно. Да, у Олега был свой мир, большой и, видимо, интересный, у него было море, которого я не знала, и оно заслоняло меня.
Этот мир был чужим для меня, он отнимал мужа, а мне Олег был нужен. Мне хотелось опекать Волкова, заботиться о нем, нянчиться наконец, что ли… Но он был слишком сильным, чтобы позволить мне это, а я не могла примириться со второй ролью в семье.
Пока мы были вдвоем, это ощущение становилось все тягостнее и тягостнее. Он уходил в рейс, а я оставалась одна. Знаю, что есть и такие жены, которые не дождутся, когда корабли их мужей отдадут швартовы.