- Ой, как трудно с вами разговаривать! Ободрали! Слово-то какое! Я ему, по теперешним временам, жизнь подарил. Крупчатку! Где вы ее нынче сыщете? Торговля не неволя - наше дело предлагать, покупателя - брезговать… А возьмите сахар! Это до войны все, кому не лень, внакладку чаем баловались, а теперь Ре-Се-Фе-Се-Ре - русский сахар фунт сто рублей…
Сообразив, что сболтнул лишнее, Артемьев быстренько состроил что-то вроде приятной улыбки и добавил:
- Рассказывают такую анекдотину… Господи ты боже мой, кто их только выдумывает!
- Декрет о запрещении скупать золото читали? - спросил Андрей.
- Так точно.
- Декрет, запрещающий спекуляцию продовольственными товарами, знаете?
- В подробностях не знаком. - В маленьких глазках Артемьева мелькнула короткая насмешка. - Много их развелось, декретов… Почти каждый день новые. Разве за всеми уследишь? Газет мне, как нетрудовому элементу, не положено, а на улице со стенок читать холодно… Я, если вам угодно, приму любую вину, какую вы на меня взвалите…
Андрей с любопытством посмотрел на Артемьева.
- Что это вы такой, во всем согласный? Любую вину…
- Это, гражданин следователь, от полной безысходности и горького моего положения. Мне все равно, я это хорошо чувствую, живьем из "Чрезвычайки", извините, из ВЧК, не выбраться… Мне обязательно быстренько сотворят вечную память, где ни печали и ни воздыхания, и жизнь бесконечная, одним словом, по-нонешнему, "шлепнете"! Кто я для вас? Самый что ни на есть зловредный элемент, спекулянт, как вы изволили давеча выразиться, контрреволюционер! Не все ли мне равно, за что меня жизни лишать, - за одну вину или за пять? Стоит ли упрямиться в признаниях? Нет у меня никакого расчета и даже смысла… - Артемьев еще больше воодушевился. - А самое главное, молодой человек, извините, гражданин следователь, жизнь моя меня мало интересует… Я бы не оказал, что окончательно, но во всяком случае почти… Вы изволили улыбнуться, предполагаете, что я вроде такую методу для оправдания или, еще того хуже, для возбуждения жалости избрал, так вы, извините, ошибаетесь… Я на самом деле перестал хотеть жить…
Андрею вдруг почудилось, что он с Артемьевым разговаривал раньше, много лет назад.
- Ничего такого, что бы привлекало меня к жизни, у меня, гражданин следователь, нет: ни жены, ни детей, никакой постоянной привязанности. Конечно, я не монах, женский пол люблю…
- Вы упоминали об этом, - заметил Андрей. И добавил, как говорил на допросах Мальгин: - Это для следствия не существенно. Вы лучше расскажите, где находили продукты для спекуляции.
Артемьев изобразил приятную улыбку.
- Справедливо изволили заметить, именно нашел! На прошлой неделе препожаловал ко мне неизвестный гражданин кавказского обличия и предложил купить весь этот провиант. Цена оказалась сходная, ну я и рискнул…
- Для перепродажи?
- Никак нет, для подарка. Я вам докладывал про женский пол… Августа Ювенальевна Грибушина - последнее мое увлечение… Познакомились мы с ней в самый канун войны в поезде, едучи из Минеральных Вод. Тогда она изволила ехать с супругом, подполковником Грибушиным. А после известного брусиловского прорыва Августа Ювенальевна овдовела. С тех пор мы с ней в большой дружбе состояли. Потом один, затем другой переворот, мне в гости ездить стало несподручно, а ей просто немыслимо, ну и чувства, конечно, охладели… Она в Москву вырвалась, погостила недельку, но костер наш больше не разгорелся… Очень мне ее стало жалко - похудела от недоедания, побледнела. Я все ей и отдал, что от кавказского человека приобрел. Если бы не попались, ей бы, голубушке, хватило продовольствия до полной победы…
- До какой победы?
- Как в газетах пишут - до полной победы пролетарской революции во всем мире, когда не будет ни богатых, ни голодных…
- Вы думаете, что я вам поверю?
- А я знаю, что вы ни одному моему слову не верите, но это уж ваше дело. Только я показываю всю правду, прямо раздеваю свою душу перед вами до полной светлости…
- Предположим. Тогда объясните, как вы получили ордер на вагон, разрешение на выезд и почему около гроба оказались посторонние, как вы заявили, люди?
- Очень просто - не подмажешь - не поедешь…
- Кого вы смазывали и чем?
- Об этом лучше бы у Ступицына спросить, но он, к сожалению, хладный труп. А всю "смазку" он проводил.
- На мертвого валите?
- Что значит - "валю"? Не я его, извините, навеки успокоил… Я с ним честно расплатился - мешок сахарного песку выдал и десять тысяч и не "керенками", а "Петрами". Из этого можете заключить, насколько я благодарный Августе Ювенальевне Грибушиной за воспоминание о любви…
- Много у вас "петров" было, - показал Андрей на толстую, тугую пачку пятисотенных банковских билетов, перетянутую синей лентой. Сверху лежала бумажка с надписью. "Святые деньги. О. И. Восторгову". - Какому это О. И. Восторгову приготовили?
Артемьев тихонько, вежливо засмеялся.
- Какой вы, гражданин следователь, в московских наших делах несведущий. Сразу видно, что вы, извините, атеист. Кто же из православных не знает отца Иоанна Восторгова? Столько лет настоятелем храма Василия Блаженного состоял! Самый благозвучный духовный оратор. Сравнивать, конечно, грех, но на его проповеди по билетам пускали, как на Федора Иваныча Шаляпина. За месяц, а то и боле записывались.
- Вы что же, гонорар ему за проповеди обещали?
- Вы сообразительный, гражданин следователь. Припас, только не гонорар, как вы изволили выразиться, а на молитвы по усопшим родителям…
- Многовато на молитвы! Тут тысяч сорок…
- Ровно пятьдесят, - уточнил Артемьев. - Изволите пересчитать - ровнехонько пятьдесят тысяч, как и следовало по маменькиному духовному завещанию…
- В ваших бумагах маменькиного завещания не обнаружено.
- Стало быть, утеряно…
"Где же я тебя, дьявола, видел?" - думал Андрей, записывая показания.
- Может, я очень быстро говорю, гражданин следователь? Я могу помедленнее. Самой природой человеку отпущено два уха и один язык. Выходит, меньше болтай, больше слушай…
"Я его раньше видел. И слышал все это - про уши, про язык…"
- А я, извините, люблю поговорить. Говорить, конечно, легче - шевели себе языком, да и то безо всякого труда, враг человеческий, вертится… Писать, извиняюсь, даже очень образованным людям и то труднее. Возможно, я много необязательных подробностей излагаю?
"Где же? Где же я его видел?"
- Давайте поступим так - вы меня начинайте спрашивать, чем особенно интересуетесь. А? Удобнее будет? Ей-богу, удобнее! Ваше дело спрашивать - мое дело отвечать…
Андрей чуть не вскрикнул. Вспомнил! Это он, Иван Севастьянович Артемьев, кричал: "Мое дело спрашивать, а твое, сукин сын, отвечать!"
"МОЕ ДЕЛО СПРАШИВАТЬ, ТВОЕ - ОТВЕЧАТЬ…"
Все крепко спали, когда полиция ворвалась в дом. В дверь не стучали, ее сорвали с крючка.
Полицейский высоко поднял фонарь, посветил во все углы и крикнул:
- Входите, ваше благородие!
Толстый человек в светло-серой шинели с золотыми пуговицами не спеша размотал башлык, приложил руку к козырьку.
- Исправник Лавров…
Отец усмехнулся.
- Приятно познакомиться! Мартынов…
Городовой полой шинели махнул по табуретке, поставил ее около стола, подвинул фонарь. Лавров сел и ласково попросил:
- Хозяюшка, зажгите, пожалуйста, лампу.
Мать засветила лампу с зеленым абажуром. Андрей с Петькой переглянулись - эту лампу зажигали редко, ставили ее всегда не на стол, а на подоконник. Обычно лампа без огня стояла на комоде, и детям строго наказали не трогать ее. От лампы и фонаря стало светло, как на рождестве.
Городовые обыскали все закоулки, снимали иконы и открывали киоты, стучали кочергой в подпечье. Один лег животом на шесток и заглянул в трубу. Когда он повернулся, Наташка засмеялась - полицейский здорово испачкал нос и усы в саже.
Отец улыбнулся.
- Нехорошо, доченька, над дяденькой смеяться, он цареву службу справляет…
Городовые спустились в подполье, подали кадушки с огурцами и капустой. Подняли высокую стеклянную банку с маринованными грибами. Их собирали Андрей и Петька. Как-то с ними в лес пошел отец. Он нашел пустяки - три подосиновика - и сказал, что хочет отдохнуть. Ребята ушли в глубину леса искать боровики. Андрей знал место, где белые сами лезли в глаза. Набрав полные корзины, Андрей и Петька вышли на опушку. Отец сидел на пеньке и стругал ножичком можжевеловую палочку, а на земле лежали двое незнакомых и сосед Анфим Болотин. Он весело сказал: "А ну, переберем ваших красавцев!" Грибы выложили на мох. Отец покрыл дно корзины березовыми ветками, сначала положил на них какой-то бумажный сверток, а уж потом грибы.
Один из чужих взял большой белый гриб и, любуясь, сказал:
- Красив!
И уронил гриб. Шляпка отлетела в сторону, тяжело упала около пня. Болотин, страстный грибник, не выдержал такого святотатства:
- Эх ты! Поаккуратнее надо. Это гриб, а не огурец!..
Чужие и Анфим вскоре ушли. Мартыновы собрали грибов и для отцовой корзинки и, довольные, гордые, направились домой.
…Полицейский покрутил банку на ладони перед лампой и что-то тихо сказал Лаврову. Тот кивнул, и больше банку не трогали, а принялись за кадушки. Полицейский выбросил на пол деревянные кружки и холстиновые тряпочки, которые мать всегда подкладывала под кружки. Сильно и вкусно запахло чесноком, укропом, мокрыми смородиновыми листьями. Полицейский запустил руку в кадушку, но, видно, огурцы не поддавались, он чертыхнулся и опрокинул кадушку на бок. Огурцы запрыгали по полу, рассол полился в щель около печки.
Мать вздохнула:
- Зачем добро портите?.. Ничего там нет.
Отец, босой, стоял около печки. Он переступил через ручеек рассола и успокоил мать:
- Пусть удостоверятся, Маша.
Кадку с капустой городовой опрокинул сразу. Он постукал по дну и приподнял кадушку - капуста осталась лежать грудкой. Наташка засмеялась, видно, вспомнила, как летом с подружками лепила из влажного песка куличики.
В капусте блестели, как огоньки, кружочки моркови. Мать вздохнула, отец, поняв, о чем она думает, сказал:
- Займешь у Кузнецовых или у Баландиных, они много нарубили.
Городовые вышли. Сразу послышалось кудахтанье и истошный крик петуха. Мать опять вздохнула, а отец засмеялся.
- Как бы им там наш кочет глаза не выклевал!
Вернулись все в перьях. Лавров поднялся, и, повязывая башлык, сказал:
- Одевайтесь, господин Мартынов! Если можете, побыстрее.
Мать всхлипнула, глядя на нее, заплакала Наташка. Отец, подвертывая портянки, попросил:
- Собери, Маша, на дорогу…
Лавров повторил:
- Поторапливайтесь.
Мать отрезала от каравая большую краюху, принесла из сеней две воблины, достала из горки сахарницу.
- Не надо сахара, - сказал отец. - Обойдусь.
Разговор о еде, краюха и вобла, видно, вызвали аппетит у городового. Он выбрал себе на полу огурец и с хрустом откусил почти половину. Отец вежливо поддержал:
- Приятного аппетита!
Мать добавила:
- Кушайте на здоровье, все равно выбрасывать.
Лавров глянул на городового, тот поперхнулся, торопливо бросил недоеденную половинку на пол.
- Пошли, господин Мартынов!
Отец обнял мать, поцеловал Наташку, Петьке и Андрею, как мужчинам, пожал руки и попросил:
- Помогайте матери!..
Недели через две мать пришла с фабрики рано. Молча скинула черный платок, который она начала носить после ареста отца, подняла крышку сундука и начала перебирать вещи: свое зеленое, с широкой каймой шерстяное платье - она надевала его только по большим праздникам, ботинки на пуговицах, черную "пару" отца. Рассмотрев хорошенько пиджак, мать заплакала - пиджак сильно испортила моль.
Петька и Наташка, не поняв в чем дело, дружно заревели. Правда, Петька плакал с явной неохотой, исключительно за компанию с сестренкой, искоса посматривая на старшего брата: "Не пора ли прекратить это несолидное занятие?"
Андрей догадался, почему мать перебирает вещи. Накануне у колодца она говорила соседке:
- Я знала, что меня первую выкинут… Старший браковщик, сволочь толстая, целый час меня после смены ругал: "Больно много, Мартынова, на твоем товаре подплетин!" Словно я ему подплетины нарочно устраиваю.
Вечером прибежала Анисья Столетова. Все ее называли "депутаткой", она здорово выступала когда-то на митингах во время забастовки летом пятого года. Анисья принесла новость - ткачихи после смены вызвали из конторы управляющего фабрикой и попросили не увольнять мать, на что управляющий ответил, что он не против, но сам это решить не может и обещал поговорить с хозяином Михаилом Ивановичем Терентьевым.
Мать поблагодарила бойкую "депутатку" за хлопоты, обняла ее.
- Плакать, Анисья, я больше не буду, ну его к черту, плач этот… А на фабрике меня не оставят - я теперь вроде заразная.
Вышло по-материному. Хозяин, по словам старшего табельщика, наорал на управляющего и велел передать "депутатке", что сейчас, слава богу, не пятый год, не то время, чтобы она командовала, и как бы ей самой не вылететь с фабрики.
Сначала мать унесла на "толкучку" зеленое шерстяное платье. Продала она его, видно, хорошо, так как пришла домой веселая, принесла фунт вареной колбасы и две пятикопеечные французские булки.
Колбасу ели с черным хлебом, ели не торопясь, как можно дольше оттягивая безжалостный миг, когда закончится это райское наслаждение и воспоминанием останется только запах чеснока. Мать к колбасе не притронулась, а когда Петька спросил, почему она себе не отрезала, легко махнула рукой:
- А ну ее! Эка невидаль.
Потом мать разрезала на четыре части французскую булку и налила всем чаю внакладку.
День прошел бы вообще замечательно, но настроение немного испортила мать. Второй кусок булки она ела молча, по щекам у нее текли слезы.
Недели через три мать унесла на "толкучку" свои ботинки на пуговицах, брюки от отцовской "пары" и широкий резиновый пояс отца с кожаным коричневым карманчиком для часов. Вернулась поздно, с одним поясом, без колбасы и булок.
А потом пришел день, когда в доме кончилось все, и осталась одна только картошка да соль. А Петька с Наташкой словно сдурели, не успели проснуться - запросили есть. Мать поставила на стол чугунок с вареной картошкой и сказала не как всегда: "Давайте ешьте!" - а по-чудному "Пост так пост! Святые постились и нам велели! Хоть есть нечего, зато жить весело…"
В этот день она начистила старенький самовар, он заблестел, стали видны медали и четкая надпись "Братья Баташовы". Обернула самовар наволочкой и поставила на скамейку.
Вечером в окошко, выходящее во двор, тихонько, осторожно стукнули три раза. Так, когда отец еще был дома, стучались, а потом входили какие-то незнакомые люди.
Мать кинулась к окну. На другой день она рассказывала, что у нее прямо подкосились ноги, а Петька после спросил: как же можно быстро бегать, если ноги подкосились?
Вошел Анфим Болотин. Он был гораздо моложе отца, но очень дружил с ним. Иногда они засиживались до поздней ночи, и мать ворчала: "Полуношники". Анфим подал матери две зеленых трешницы и два желтых рубля.
- Вот спасибо! В самый раз.
Анфим ответил:
- При чем тут я? Я вроде почтальона.
Анфим закурил, в доме запахло махоркой. Андрей сразу вспомнил отца.
Болотин, посмеиваясь, рассказал, что он договорился с управляющим фабрикой Небурчилова, и мать завтра может выходить в первую смену, и не в запасные, а сразу за станок.
Повеселевшая мать сорвала наволочку с самовара, налила в него воды, но Анфим от кипятку отказался и заспешил. Она еще раз сказала:
- Спасибо, Анфим Иваныч!
Анфим ответил совсем непонятно:
- Сказано, я тут ни при чем… Это из партийной кассы.
Мать приказала Андрею поставить самовар, разбудить Наташку, умчалась и скоро принесла каравай хлеба и немного постного масла в бутылке.
Вкусно было есть черный хлеб, макая в вылитое на блюдечко, слегка посоленное масло.
Петька и Наташка отправились спать, а Андрею пришлось выслушать наказ на завтра:
- Купи масла постного два фунта, муки ржаной полпуда, пшена два фунта и с полфунта сахару. Первым делом, перелей масло в бутылку, вот досюда, и беги к Столетовым. Скажи: "Спасибо за масло, а каравай мама сама принесет, когда испечет…"
Мать легла на полу, на старое пальто отца, барашковый воротник от которого тоже был продан, - она очень боялась проспать.
В конце лета мать поехала в губернский город Владимир на суд.
Вернулась она через неделю. Андрей испугался, увидев ее, - такая она стала худая. Глаза провалились, лицо пожелтело.
Первым прибежал Анфим Болотин. Скоро на кухне не хватало места, многие стояли в сенях, на крыльце.
- Военный суд не шутит!
- Адвоката надо было получше.
- Хоть пятерых нанимай…
Отца приговорили к смертной казни через повешение, но адвокат подал прошение в сенат.
Мать несколько раз повторила, очевидно, для того, чтобы люди лучше запомнили:
- Денежкин больше всех топил. Над святым Евангелием, стервец, клялся, а все врал. Он и это видел, и это слышал! Так заврался, что судья остановил его раза два: "А вы не выдумываете?" А Гришке хоть наплюй в глаза, все божья роса. "Истинную правду доказываю".
Анфим Болотин сказал:
- Когда он появится, мы его, пса вонючего, наизнанку вывернем…
Когда все, знакомые и незнакомые, ушли и Мартыновы остались одни, стало так тихо, что слышно было, как горит маленькая лампа. Она чуть-чуть потрескивала, иногда словно вздыхала… Андрей не спал, только закрыл глаза, чтобы не волновать мать. А она неподвижно сидела на пороге и смотрела в одну точку. Когда она наконец решила лечь и погасить лампу, Наташка попросила:
- Мама, пусть горит… Я боюсь.
Лампа горела всю ночь. Мать даже вставала, подливала керосину.
Через пять дней адвокат из Петербурга прислал телеграмму:
"Заменили двенадцать лет каторжных".
У Мартыновых опять собралось много народу. Кто-то, сильно хватив, уговаривал:
- Обмыть! Обмыть! С того свету Михаилу завернули! Обмыть!
Кто-то высчитал, что срок отцу выйдет в 1920 году. Анисья Столетова заметила:
- К тому времени все волосья повылезут, все зубы растеряешь!
Анфим Болотин прикрикнул:
- Раскаркалась…
Месяца через два получили письмо от отца, из Нижнего Новгорода. Он писал, что везут в Сибирь. Самое обидное, что их вагон почти целый день стоял на станции Новки, и, если бы знать, можно было туда приехать и повидать его.
Мать заплакала - отец был близко - от Шуи до Новок на поезде часа три, билеты стоили не так дорого…
Пекаря Гришку Денежкина вывернуть наизнанку не пришлось. Он прислал своим родным письмо, просил благословения на дальнейшую жизнь.
"Домой, маманя, не приеду, меня запросто могут изничтожить…"
В начале зимы пришла весть от сестры отца - тети Матреши. Она жила в Москве в кухарках у зубного врача и, прослышав, что племянники при живом отце остались сиротами, просила отпустить Андрея в Москву.
"Я, Маша, по знакомству хорошо его пристрою привыкать к ремеслу".