Рассказывает старшина Нестеренко:
- Все "русские" члены будущего отряда стараются побольше общаться со своими (надеемся) "немецкими" коллегами.
Вот мы с Асланбеком подсели к греющемуся на осеннем солнышке Димперу.
- Что-то у тебя слишком много имен. Крис, он же Костя, он же рядовой Димпер, он же Шаламов! У настоящего джигита должно быть только одно имя, и носить он его должен с честью! Так как же тебя по-настоящему зовут?
- Шаламов это фамилия по матери, а Димпер по отцу. Когда получал паспорт, взял мамину, так как с русской фамилией легче было в техникум поступить.
- То есть в Красную Армию ты пошел как Шаламов?
- Так меня же не успели призвать в Красную Армию. В июне 1941-го мне было только 16 лет, я поехал на лето к брату на Украину. Хельмут служил лейтенантом в пехотном полку в маленьком городке. Мы попали в окружение, еле вырвались, неделю наша рота скрывалась в лесах, двигаясь к уходящей на восток линии фронта. Потом мы с братом пошли в разведку, напоролись на крупную группу фашистов, завязалась перестрелка. У нас кончились патроны, тяжелораненый брат и я были захвачены в плен солдатами вермахта. Офицер сразу обратил внимание на наши нерусские имена и знание немецкого языка.
- И вы оба мгновенно перекрасились из Шаламовых в Димперов и заявили, что с радостью пойдете воевать на стороне фашистов!
- Зачем перекрашиваться? Хельмут всегда носил отцовскую фамилию и не скрывал, что он наполовину немец.
- Тем более! И какое же звание он получил у фашистов? Небось сразу штурмбаннфюрер?
- Нет, брат наотрез отказался сотрудничать с гитлеровцами и напомнил, что Бисмарк не советовал им воевать с Россией.
- Но ведь потом все-таки согласился. Где он сейчас?
- Не знаю. Сначала его отправили в немецкий госпиталь, но, немного подлечившись, он умудрился сбежать.
- Однако! Ну а ты все-таки почему пошел в "Бергман"?
- Я согласился вступить туда не сразу! - Крис явно не доволен таким поворотом разговора. - Я согласился, когда узнал о депортации российских немцев в Казахстан. Разве это справедливо? Чем мы были виноваты? Мой папа коммунист, он воевал красноармейцем в революцию. У нас был хороший Дом в Каново, мы много и честно работали, и все наши немецкие соседи тоже.
- Ну, извините! Это была вынужденная мера. В НКВД опасались, что ваши будут привечать фашистских диверсантов, поэтому и выселили, - с полным сознанием своей правоты возразил ему энкавэдэшник Чермоев.
- Короче, на всякий случай выселили. А кое-кто… - кажется, Крис хотел ляпнуть что-то насчет соплеменников Асланбека, но потом благоразумно решил промолчать.
Бедный Аслан! Кому ведомы пути господни, а тем более замыслы товарища Берия! Мог ли знать член компартии капитан НКВД Чермоев, что менее чем через два года, 23 февраля 1944 года, в арестантских вагонах поедут в тот же Казахстан его земляки. И никто не учтет ни заслуги в установлении Советской власти в Чечне его отца и дяди; ни боевые награды его братьев, полученные в боях под Киевом и Минском. Что я смогу спасти от депортации его сестру, женившись на ней. Но я ничего не смогу сделать ни для него, ни для других своих чеченских друзей, моих верных соратников по борьбе с бандитами, огульно и несправедливо обвиненных в предательстве. Даже в кошмарном сне не мог представить Асланбек, что по дороге в Казахстан умрет его двухмесячный сын Ханпаша, названный в честь героя Сталинградской битвы чеченского пулеметчика Ханпаши Нурадилова. Что его деда, уважаемого всеми муллу, не раз пытавшегося унять распоясавшихся абреков, похоронят не в родных горах, а в заснеженной степи под Павлодаром.
Но пока мы не ведали своей судьбы и со всей пролетарской принципиальностью осуждали Димпера. Мы оба члены партии и никогда не слышали библейского "Не судите, да не судимы будете!".
Рассказывает рядовой Гроне:
- Пару дней спустя полковник вызвал Димпера для приватного разговора. Крис вернулся к нам в каком-то странном смятении, прямо сам не свой.
- Что он тебе сказал? Русские все-таки хотят отдать тебя под трибунал как предателя? - кинулся к нему Гюнтер, предполагая самое худшее.
- Нет, вовсе нет. Полковник отдал мне письмо от отца.
- Но откуда?!
- Для НКВД нет ничего невозможного. Они разыскали мою семью в трудфронтовском лагере под Карагандой.
- И теперь будут угрожать тебе расправой с родными? Я знал, что этим кончится! Русским нельзя доверять.
- Да успокойся ты! Ни о чем таком даже речи не было. Лев Давидович просто отдал мне письмо от папы. Если хотите, я вам его прочту.
И он начал читать:
"Unser Lieblingssohn (наш дорогой сынок), вся наша семья счастлива, что ты не пропал без вести, как нам сообщили в июле 1941-го. Твой командир написал нам, что ты был ранен в боях с бандитами и находишься на Кавказе в войсках НКВД".
- Какой твой командир ему написал? Шмеккер? А чего радоваться, что ты в НКВД? - не понял Гюнтер.
- Так Лагодинский писал ему по-русски и построил фразу так, что было непонятно: схвачен я НКВД или сам служу в этих частях. Папа подумал, что служу. И слава богу! Отец у меня коммунист. Если бы он понял, что я служу в фашистской армии, он бы умер от стыда. А потом придушил бы меня собственными руками.
- Ну, именно в таком порядке ему бы это сделать не удалось, - пошутил я.
- Если папаша Димпера коммунист, то ему удалось бы, - хмыкнул Гюнтер. - По своему папику знаю. Они идейные.
- А что, твой тоже коммунист? - удивленно воскликнули мы.
- Да. Тельмановец. Только мама развелась с ним в 1934-м. Но я его все равно любил. Ну, так что там дальше в письме?
- Рассказывает, как они там устроились. Пишет, что гордятся мной. Чтобы я храбро сражался с бандитами. А если пошлют на фронт, чтобы так же храбро сражался с нацистами. Говорит, что бы там ни было, но наша Родина - Советский Союз. Наши предки верно служили российским царям, мы жили здесь лучше, чем крестьяне в Германии.
- Короче, благословляет на бой, - прервал его Гюнтер. - Наверное, мой сказал бы мне то же самое.
- А где он сейчас?
- Говорят, погиб в Испании. В интербригаде сражался с франкистами.
А что, интересно, сказал бы мой фатер? Они с мамой вообще к России очень хорошо относились, с удовольствием работали в Грозном (Кавказ нравился нам гораздо больше, чем туманный чопорный городишко под Гамбургом). Мы имели много русских друзей. Родители были в настоящем шоке, когда началась война с Советским Союзом, а еще больше расстроились, когда узнали, что я еду воевать на Кавказ. Я их успокаивал, что после победы Германии мы опять будем жить в Грозном. Я сказал, что просто тогда завод "Красный молот" будет принадлежать Круппу, а папа с Нестеренками будут работать как раньше, просто дядя Леша будет получать зарплату рейхсмарками. Мы ведь освободим русских от большевистского рабства. Дед Нестеренко был казак, а нам говорили, что все казаки против Советской власти. Наивный детский лепет. Ох, если бы я знал тогда, в какую кровавую мясорубку лезу, что никто не ждет нас как освободителей.
- Ну, я казак, - ухмыляется Ростоцкий. - Я шел в вермахт и надеялся, что Гитлер вернет казакам те земли, что отобрали красные. Уже тут узнал, что большевики отдали наши земли чеченцам. Немцы их отберут у них и снова вернут нам?! Вы когда-нибудь пробовали отобрать кость у собаки?!
Рассказывает рядовой Гроне:
- А на следующий день полковник принес нам вести, которые НКВД получил их от своих вездесущих агентов в тылу врага. Это касалось брата Кристиана, бывшего лейтенанта Красной Армии Гуго Димпера. Оказывается, сбежав из немецкого госпиталя, Гуго присоединился к партизанам, но, естественно, под своим русским именем Григорий Шаламов. Был отличным разведчиком, часто появлялся в украинских селах в немецкой форме. Но прокололся на слабом знании порядков в вермахте, был схвачен, снова получил предложение о перевербовке, отказался и был зверски казнен в гестапо.
- Нет! - от горестного крика Кости Шаламова дрогнули стены. - Сволочи, фашистские сволочи! Мой брат! Гришенька!
Он кричал по-русски и в бессильной ярости молотил кулаками по стене, мы с Гюнтером потрясенно молчали. Только Ростоцкий решился подойти и успокоить его.
- У тебя есть шанс отомстить фашистам за брата, встав на его место! - сказал полковник Лагодинский. - Красная Армия ждет тебя.
Перед сном Петров рассказал нам о некоторых интересных фактах. Оказывается, отец дал новорожденному сыну Асланбеку Чермоеву имя своего друга Асланбека Шерипова, впоследствии ставшего командиром Чеченской Красной Армии и героем революции.
- Он что, однофамилец нашего бандита Майрбека Шерипова? - заметили мы.
- Не однофамилец, а родной брат! - поразил нас майор.
- Как так?!
- А вот так. Один брат проливал кровь за установление Советской власти в Чечне, а Майрбек предал ее и память брата. Советская власть дала ему высшее образование и высокий пост. А он воткнул нож в спину.
- Но я знаю, что в конце тридцатых НКВД были расстреляны многие враги народа. Как же бдительные органы прозевали такого волка в овечьей шкуре? - задал логичный вопрос Ростоцкий.
- Так его действительно арестовали в 1938-м, а в 1939-м выпустили. И даже назначили председателем Леспромсовета ЧИ АССР в 1941-м. Но уже в октябре того же года он ушел в горы и стал сколачивать банды.
- Вам сейчас было бы намного легче, если бы ваши чекисты тогда его шлепнули.
- Вряд ли. Просто на его месте сейчас был бы другой. Перефразируя великого Маркса, можно сказать: "Призрак бродит по Чечне - призрак антисоветского мятежа".
- То есть местные в любом случае начали бы этот мятеж?
- Начали?! Да они его и не заканчивали толком со времен Ермолова. Они постоянно бунтуют. После революции у нас поднял мятеж имам Гоцинский. Кстати, один из его недобитых сторонников мулла Джавотхан сейчас сотрудничает с Шериповым. Майрбеку выгодно опираться на религиозные авторитеты.
- Чего же горцам не хватает? Мы часто заходили в аулы, живут они не бедно. Скажем так, получше белорусских крестьян, - заметил Гюнтер.
- Вы с вашим немецким уважением к законной власти это вряд ли поймете, - пожал плечами Петров. - По-моему, они готовы ненавидеть любое государство. Думаете, если Германия завоюет Кавказ, то они успокоятся?! Вон съезд горцев даже выпустил в июне 1942 года "Воззвание к чечено-ингушскому народу", в котором говорится, что "кавказцы ожидают немцев как гостей и окажут им гостеприимство только при полном признании ими кавказской независимости". И намекает, что если Германия не предоставит им самостоятельности, то получит только новый виток национально-освободительной войны". Точно тебе говорю - вы с ними передеретесь на этой почве. И потом наступит ваша очередь гоняться за ними по горам в составе батальона СС! И до-олго будете гоняться, лет сто!
- Зачем? Мы просто сожгли бы все аулы и точка! Не, ну мы бы лично в этом не участвовали! Чего вы все так на меня уставились! - поежился бравый фельдфебель. - А вот ребятки Гиммлера поступают с партизанами именно так.
- И как успехи?
- У них или у партизан? - ухмыльнулся я. - Честно говоря, с переменным успехом.
- Вот видишь! Вы не сможете справиться с местными в горах.
- Тогда для Германии выгоднее заранее руками НКВД придушить этих бандитов, - делает неожиданный вывод Гюнтер.
- Ладно, давайте спать! Шлафен зи битте!
Я послушно вытянулся под теплым одеялом, но сон ко мне не шел. Я лежал, уставившись в беленый потолок, и думал:
"Надо же, как символично: тезка погибшего революционера сражается с его братом-бандитом. И оба яростны и непримиримы в сознании своей правоты. Кровные враги, мстящие друг другу и по древним законам гор, и по законам классовой ненависти. Линия фронта в Чечне проходит не там, где окопы воюющих армий, и даже не между нациями. Линия фронта кровавой рваной раной проходит по сердцам людей. Вчерашние мирные соседи вдруг оборачиваются опасными врагами, глава сельсовета или начальник райотдела милиции оказывается главарем банды, за которой ему же и поручено охотиться. Сын на отца, брат на брата. Боже, в какое осиное гнездо мы попали! Кстати, Гюнтер прав. Почему бы нам в самом деле не помочь НКВД разобраться с бандитами?! Со своими мы воевать не собираемся, а эти двуличные союзнички в папахах, оказывается, и нам в спину нож готовят! Оказывается, вот какие планы были у их главарей!"
Рассказывает старшина Нестеренко:
- Через неделю Лагодинский дает мне краткосрочный отпуск, чтобы съездить в Грозный и навестить родных. Советует взять с собой Владимира с Асланбеком и парашютистов, выделяет нам машину. Мы не опасаемся, что пленные убегут - это глупо. Они очень хотят побывать в городе, но просят выдать всем нормальную одежду: немыслимо ехать в фашистской форме - горожане их разорвут.
- "Нормальная" - это какая? - уточняю я. - Четыре гражданских костюма, да еще подходящих размеров, взять неоткуда. Но зато у нашего каптенармуса есть новенькие комплекты хэбэ.
Притаскиваю со склада четыре комплекта красноармейской формы, естественно, без знаков различия.
Ростоцкий надевает русскую форму с удовольствием, даже вертится перед зеркалом. Димпер-Шаламов одевается привычно, он ведь начинал службу в нашей армии.
Даже Пауль уже особых фокусов не выкидывает. Только скроил гнусную рожу перед зеркалом и показал тельмановское приветствие "Рот Фронт". Гюнтер хотел дать ему по шее, но шутник увернулся и спрятался за мою спину.
Ну, вот все готовы. Переоделись, такое впечатление, будто "сбросили лягушачью шкурку", как в сказке, и стали людьми. Сжечь бы эту самую шкурку, но даже в сказке волевые методы до добра не довели.
Час езды по разбитой горной дороге, еще полчаса по равнине, и наша полуторка подъезжает к окраине города. Всюду видны следы ужасного пожара.
Вспоминаю свои впечатления о первом массированном налете немецкой авиации на Грозный.
Около пяти вечера заревел сигнал воздушной тревоги, затем мы услышали натужный гул моторов. С юга-запада, под углом к Старопромысловскому шоссе, подходили несколько десятков бомбардировщиков "Юнкерсов" и "Мессершмиттов" - истребителей прикрытия. Захлопали выстрелы наших зениток, но все же большей части вражеских самолетов удалось прорваться к окраине города. На подходе к цели они разделились. Первая пара сначала круто взмыла вверх, а затем начала пикировать на заводские корпуса, следом за ней маневр повторили остальные. От их брюха отделились черные точки авиабомб.
Нефтяные промыслы превратились в море огня. Горело все: огромные открытые хранилища с сырой нефтью, цеха, мастерские, склады и даже сама земля, годами впитывавшая нефтепродукты. С адским грохотом взрывались многотонные резервуары с бензином и керосином. Это случилось около пяти часов вечера, то есть во время пересменки. Я думаю, время было выбрано не случайно, ведь именно в этот час на заводе сосредоточивается максимальное число рабочих, поэтому число жертв бомбардировки резко возросло.
С севера появились наши истребители, их было меньше, чем немцев, но сталинские соколы отважно вступили в бой. Несколько вражеских самолетов были подбиты и врезались в землю. Нервы у их оставшихся в живых коллег не выдержали, они спешно сбросили оставшиеся бомбы куда придется и ретировались восвояси. Благодаря отваге наших летчиков и зенитчиков часть германских стервятников не вернулась на свой аэродром.
Огонь тушили все: и городские пожарные команды, и воинские части. Но унять разбушевавшуюся стихию было невозможно. Густой черный дым окутал город, закрыв солнце, его шлейф достиг даже Гудермеса, находившегося в 40 км от Грозного. Огонь погас только через несколько дней.
Наша машина ехала по свежему пожарищу, выглядевшему как картины Дантова ада. Вокруг громоздились взорванные нефтебаки, исковерканные, выгнутые невообразимой силой в жарком пламени металлоконструкции, в воздухе витал неистребимый запах гари, даже почва была покрыта остекленевшей от высокой температуры коркой. Пустыми глазницами окон глядели почерневшие от копоти полуразрушенные корпуса зданий. Черными обгоревшими скелетами стояли вдоль дороги деревья.
Ребята были потрясены масштабами разрушений. Всем троим Грозный почти родной. Пауль и Алеша провели здесь детство, а Крис юность. Все трое помнят красивейший южный город, утопающий в зелени садов. А что с ним стало после налетов фашистской авиации! Пусть ощутят свою вину, возможно, их донесения тоже наводили самолеты на цели.
- Не ваши ли донесения наводили самолеты на цель? - обвиняющим тоном говорит Чермоев.
- Никаких донесений не нужно было. Цели назначали по воздушным фотографиям даже для ночных бомбардировок. Грозный бомбили днем, - пытается оправдаться Гюнтер.
Рассказывает рядовой Гроне:
- Говорим о судьбе некоторых общих заводских знакомых. Боже мой, я-то думал, что гражданское население эвакуировано из города. Оказывается, наше люфтваффе бомбит не только заводы, но и жилые кварталы. Разбомбили дом в Заводском районе, где мы раньше жили. И дом напротив.
Скорбно стоим во дворе около нашего разрушенного дома.
- А помнишь?! Помнишь, как в этом дворе звучали наши детские голоса, звонко стучал футбольный мяч и азартные крики девчонок-болельщиц? А как по вечерам под старым тутовником на скамейке играл на аккордеоне и пел дядя Коля?
- Помню. На Рыжего, что у нас вратарем был, похоронку еще той осенью прислали. Шурка без вести пропал в первые дни войны.
- Может, не убит, а в плену? Есть надежда…
А Сергей продолжает медленно ронять горькие слова, словно гвозди в крышку гроба вбивает: "Ерофеевых всю семью - при бомбежке накрыло… Из Масловых только Дашутку вынули из-под развалин. На второй день в госпитале умерла. И дядя Коля из второго подъезда…
От развалин нашего дома движемся к центру города. Слава богу, церковь Михаила Архангела цела. Ее белые стены и аквамариновые купола высятся среди руин. В тишине раздаются мерные удары ее колокола, словно погребальный звон по погибшим.
Рассказывает старшина Нестеренко:
- В комсомоле нас воспитывали как атеистов, но тут я чувствую, как колокольный звон проникает мне в самое сердце. Сняв шапку, Ростоцкий истово крестится, глядя на купола.
- Зайдем в церковь, - предлагает он всем.
- Но… мы как бы не вашей веры, - мнется Гюнтер.
- Ничего, БОГ - он для всех один, - веско отвечает Алеша. - Это люди придумали молиться ему по-разному.
Благоговейно, гуськом входим внутрь храма. Полумрак, густой запах ладана и горящих свечей, строгие скорбные лики православных святых на стенах. Сгорбленные бабульки, закутанные в черные платки до самых глаз, удивленно взирают на компанию молодых людей.
Пауль берет несколько свечей, зажигает их от лампадки и ставит перед самой большой иконой. Костя-Кристиан подсказывает ему русские слова: "За упокой души рабов божьих Григория, Семена, Дарьи, Николая… Артура…"
- А можно мне помолиться на немецком языке? Я лютеранин, - шепотом спрашивает у Леши Гюнтер.
- Бог слышит не слова, а язык души.
Они стоят рядом перед одной иконой: сын белого офицера и немецкий фельдфебель.
Их головы опущены, губы шевелятся. О чем они говорили с Богом в эти минуты?
Молили отпустить грехи, просили благословения?