Рассказывает рядовой Гроне:
- Tolles Ding! Оказывается, этот суровый русский солдат - Серега Нестеренко. Но немудрено, что я его сразу не узнал: мы ведь в последний раз году в тридцать пятом виделись, мне было тогда около двенадцати лет, а ему около шестнадцати. Просто тогда он носил буйный казацкий чуб, а сейчас его как всех красноармейцев остригли под машинку. Да и вырос под два метра, возмужал, усы вон отпускает.
Все-таки не зря на наших солдатских пряжках написано "Gott mit uns", хранит меня мой Бог, это старое знакомство все же шанс, соломинка. Но может, это спасет меня? Правда, я больше дружил с его младшим братом Семой, но все же… все же…
- В страшном сне не могло бы привидеться, что ты станешь фашистом! - Отстраняясь от меня, он качает головой.
Halt, стоп, кажется, разговор сворачивает на скользкую тему.
- Я не фашист. Фашисты есть только в Италии. А ваши называют так членов национал-социалистической партии. Но у меня посмотри - в документах партийного билета нет. И нагрудного значка НСДП нет. Значит, я не наци, - тараторю я, бурно размахивая руками. И думаю про себя: "Слава богу, что не успел ни в партию, ни в СС вступить. А то ведь была такая мечта в семнадцать лет. Трудно было бы объяснить русскому парню, что весь этот нацистский антураж: факельные шествия по унтер ден Линден, бравурные марши, эффектная красота черной униформы, клятвы на крови, мистика древних рун - обладали романтической притягательностью для мальчишеского воображения. Особенно парадная эсэсовская униформа, на которую как мухи на мед липли юные фроляйн из "Союза немецких девушек".
Хотя над историей, почему я не попал в СС, Серега наверняка бы посмеялся.
Я уже и справки о своем чисто арийском происхождении предоставил, и медкомиссию прошел, получив вторую расовую категорию, и по физической подготовке все тесты успешно сдал. Но однажды наш командир взвода - цугфюрер Хешке допек-таки меня своими придирками. Он уже в пятый раз раскидывал убранную мною постель и кричал, что если я даже койку не могу аккуратно заправить, то из меня не выйдет хороший солдат, на что я ответил, что он сам только лозунги нацистские хорошо может на собраниях орать, а в мишень на стрельбах попасть не может. Тогда он обозвал меня коммунистом, за что я его обложил отборнейшим русским матом. (Как раз Серега научил нас с братом ругаться. Шутки ради.) Наши разборки с Хешке закончились в кабинете начальства, где еще один воспитатель, член нацистской партии, припомнил, как я анекдоты про Геббельса травил в туалете.
Короче, меня с треском выгнали из элитной нацистской школы и сказали: ну, типа, недостоин я высокого звания эсэсмана. А так по всем параметрам проходил: рост, нордическая внешность, чистокровный ариец. Характер, видите ли, нельзя назвать "нордический, стойкий". Сказали, что для немецкого солдата главное качество - это беспрекословное послушание. А я просто по натуре своей не могу выполнять идиотские приказы каждого необразованного дебила, пусть и одетого в унтер-офицерский мундир. Я родился 27 апреля, а значит, по гороскопу Телец - упрямый и своенравный, и чуть что не по мне, сразу драться-бодаться лезу. И если чувствую, что прав, - иду напролом.
Я думал, отец будет ругать меня за вылет из школы. А он как-то странно посмотрел и ласково потрепал мои волосы.
Но теперь Серый прицепился к моей татуировке. Разглядел-таки, пока рану бинтовал. А чего к ней цепляться, пикантная такая татуировочка: обнаженная длинноногая девушка с крыльями сжимает в правой руке огромный меч, в левой - щит, слегка прикрывающий интересные места. На щите синие руны "SS". Понимаю, что проблема в буквах.
- А это что-о? - больно выворачивает мою здоровую руку и задирает рукав.
Ну вот, я так и знал, что ему не понравится. Нашему цугфюреру тоже не понравилось. Но по другой причине. Тому понравились буквы, но не понравилась девица. Сказал, что я опошляю идеалы национал-социализма.
- Это Валькирия, из древнегерманского эпоса. Вроде ангела. А это просто молнии.
Рассказываю про критику цугфюрера.
Серега ржет: "А мне баба нравится, особенно большие титьки. Только немного тоща".
Обсудив поистине выдающиеся достоинства германских женщин, он все-таки счел нужным продолжить свой допрос с пристрастием.
- Но ты все-таки был в гитлерюгенде! - как улику поднимает злополучную фотографию, где мы сняты с ребятами в летнем лагере.
- Ой, да что ты! У нас в гитлерюгенд всех подряд записывают, как у вас в пионеры.
Сравнил тоже мне! Пионеры и фашистский гитлерюгенд, - возмущается Серега, но больше не придирается. Кажется, ему самому хочется верить мне.
Рассказывает старшина Нестеренко:
- Склонясь голова к голове, продолжаем рассматривать фото.
Ага, вот Виктор. Тоже в военной форме и тоже десантник. Что ж удивляться, оба они ребята крепкие, почти двухметровые - таких только в десант. Интересно, где он сейчас? Ах, не воюет, так как был сильно ранен в ногу во Франции. В такт с Паулем киваем головами, что это хорошо. Не в смысле хорошо, что ранен, а в смысле хорошо, что в России не воюет.
- Да что же мы все обо мне да обо мне, - спохватывается Павел. - А как ваша семья? Где Сема, дядя Леша, тетя Тося?
- Папа на фронте, мама фельдшер в селе, сестренка Гуля окончила медучилище.
- Гуля медсестра? Помню, она еще в детстве постоянно кукол лечила.
- Да, да, особенно самую красивую - фарфоровую. Ту, что твоя мама подарила.
- Твоя сестренка и сама была красивая, как куколка.
- Видел бы ты ее сейчас! Невеста!
- А Сема? В армии или нет? - с неподдельным интересом ждет новостей о друге детства.
- Убили Семку-то… Под Москвой. Еще зимой похоронка пришла… - медленно проговорил я.
- О, nein, нет! - Пауль в ужасе обхватил голову руками. Несколько минут он молчал, горестно покачиваясь из стороны в сторону, затем глухо произнес: - И мой дядя Артур, мамин младший брат, тоже погиб под Москвой… Мама до сих пор не может успокоиться. Отец пишет, что плачет каждый день. Вынет его фотографию из комода и плачет…
- И наша мамка тоже плачет.
Рассказывает рядовой Гроне:
- Я был в шоке. Сема погиб! Под Москвой, как и мой любимый дядя Артур! Возможно, они даже стреляли друг в друга! Ведь и Серега чуть было не убил меня! Как же все перемешалось в наших жизнях, будто злодейка-судьба нарочно потешается над нами, тасуя наши биографии как карточную колоду. И не понять сразу, сблизили наши души эти две смерти или же, наоборот, еще больше разъединили.
Тем временем вернулись остальные русские солдаты. Раздраженные, злые, вымазанные в грязи. Пленных с ними не было, но что это может значить? Из разговоров ничего не понять.
- Где мои камерады? Ваши их догнали, убили? - улучив момент, спросил я у Сереги.
- Конечно! - злорадно-насмешливо говорит сержант, но, увидев мое горестно вытянувшееся лицо, снисходительно бросает: - Да успокойся ты, убежали твои дружки. Вовремя ты их предупредил.
Он сам конвоирует меня, и мы идем как бы отдельно от остальной роты. Пока Нестеренко ничем не выдает давнее знакомство со мной, и я тоже это не афиширую.
Ротный приказывает отвести меня в медсанбат, зашить рану. Что ж, очень гуманно.
Заходим на медпункт. Фи, какое убожество! Никакого сравнения с нашими полевыми госпиталями. А это что висит? Они до сих пор стирают бинты и щипают корпию?!
Один угол отгорожен застиранной простыней, оттуда выходит заспанная санитарка в белом халате. Злобно взглянув на меня, начинает сварливо ругаться с Сергеем, затем кричит куда-то в глубь коридора: "Иосиф Моисеевич!" После изрядной паузы из полумрака выплывает чернявый доктор явно еврейской наружности. Verflucht (проклятие)! Чувствую, неприятности продолжаются. Похоже, не зря нам рассказывали жуткие истории о зверствах евреев и комиссаров.
Рассказывает старшина Нестеренко:
- Военный хирург Иосиф Моисеевич Фридман ворчливо приказал медсестре размотать бинт. Молоденькая медсестра неприязненно косится на фашиста, но ее руки споро и ловко делают свою работу.
- Повезло тебе, парень, рана неглубокая, ничего серьезного не задето.
- Доктор, так я его просто пугануть хотел, чтоб перестал сопротивляться.
- Раздеться до пояса и лечь на стол, - по-немецки скомандовал врач.
Поеживаясь то ли от холода, то ли от страха, пленный вытянулся на столе. Медсестра закрепила ему руки ремнями.
- Обезболивающего нет, - буркнул хирург, натягивая на руки перчатки. - Да ничего, так потерпишь.
Немец прикусил губу и напрягся в предчувствии боли.
Хирургическая игла сноровисто мелькала в опытных руках Иосифа Моисеича. Пауль выгибался и что-то шипел сквозь стиснутые зубы.
Как после выяснилось, он был уверен, что доктор-еврей нарочно хотел помучить его.
Но в медсанбате в самом деле не было морфия! Накануне банда Абдуллы напала на обоз, шедший к нам в Шатой, и именно в этом налете участвовали его камерады-парашютисты. Так кто же виноват в мучениях несчастного немецкого пленного?!
Рассказывает рядовой Гроне:
- Но как говорят русские, это были только цветочки. Ягодки были впереди, на допросе в штабе.
Рассказывает старшина Нестеренко:
- Неожиданно дверь в операционную резко распахнулась. На пороге, слегка покачиваясь, стоял старший лейтенант Джапаридзе. От него изрядно несло перегаром, но глаза были трезвые и злые.
- Нестеренко! - хрипло сказал старлей. - Говорят, ты утром бандита взял. Где он?
- Не бандита, а парашютиста, - как можно спокойнее ответил я.
- А какая, на хрен, разница?! Где он? Мне его допросить надо, я с ним потолковать хочу! - волосатый кулак Гии с размаху врезался в косяк.
Хирург обернулся: "Он здесь. Извините, но вас я попрошу покинуть операционную, вы мешаете. После старшина Нестеренко сам приведет его к вам".
- Так вы тут еще нянчитесь с фашистом! - Гия аж присел от возмущения. - Да по мне его сразу прирезать, и дело с концом.
"Как он будет вести допрос в таком состоянии?" - подумал я, заранее предчувствуя неприятности.
Я попытался уговорить старлея поручить вести допрос мне, но тот уж очень сильно хотел сам "перетолковать с проклятым фашистом".
В результате меня не взяли на допрос даже в качестве переводчика, так как пленный умудрился что-то вякнуть по-русски.
- А, так ты, оказывается, по-нашему здорово шпрехаешь! Так, может, ты из предателей, из эмигрантов?! Тогда сразу к стенке! - еще больше обозлился Гия и полез расстегивать кобуру.
- Nein! Я не предатель! - возмутился Пауль. - Просто в детстве я семь лет прожил в Грозном.
И наивный немецкий мальчик выложил старлею НКВД всю нашу историю.
Тот внимательно слушал, и улыбка на его лице становилась все более зловещей.
- Все с вами ясно! - торжествующе заключил он. - Папаша Гроне был шпионом, его сынок с дружками прислан совершить диверсию на заводе, а старшина Нестеренко сотрудничает с врагом, прикрывает их. Короче, я сейчас арестую тебя, как вражеского агента, завербованного еще в тридцатые годы!
Мой бедный немецкий приятель впервые столкнулся с логикой НКВД.
- Какая ерунда! Разве вы не понимаете, что в тридцатые годы Сергей был еще ребенком?! - он попытался противопоставить старлею свою классическую немецкую логику.
Но железная логика НКВД была сильнее.
- Вот! - обличающе вытянул палец Джапаридзе. - Он признался! Старшина Нестеренко, вы будете расстреляны за пособничество врагу.
- Да вы что?! Так даже в гестапо со своими не поступают! - Пауля понесло куда-то совсем не туда.
- Заткнись! - прорычал я, отвешивая пленному подзатыльник.
- А чего ты ему рот затыкаешь?! Сейчас выяснится, кто предупреждал банду о наших засадах. Давай, давай! Высказывайся! Вам все зачтется! - подзуживал старлей.
Тут уж нам стало совсем не по себе, как Гия вдруг Расхохотался дурашливым пьяным смехом и хлопнул меня по плечу: "Расслабься, старшина! Я знаю, ты у нас преданный коммунист. Но не стоит доверять врагу. Это он раньше был мальчик-колокольчик, а теперь матерый фашист. Втерся к тебе в доверие. Это потеря бдительности!
Ладно, Нестеренко, пока свободен. Я его сам допрошу. И станет ясно, благодаря кому бандиты еще не пойманы".
Рассказывает рядовой Гроне:
- По приказу своего начальника Сергей отвел меня в штаб, а сам покинул помещение. Я в смятении проводил взглядом его широкую спину, все-таки под его защитой я чувствовал себя намного спокойнее.
Офицер НКВД уселся за стол и разложил перед собой бланки допроса, я стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.
- Имя, фамилия, из какой воинской части? - начал с традиционных вопросов Джапаридзе.
Свои личные данные я ему, конечно, назвал, но на вопросы, являющиеся военной тайной, отвечать отказался.
- Так, так, - тон чекиста, в котором и до того слышалась неприкрытая угроза, стал откровенно раздраженным и злым. - Значит, не хочешь колоться?! Ну, я еще и не из таких сопляков, как ты, умудрялся правду-матку вытряхивать! В НКВД на допросах генералы плачут как дети!
Я молчал.
- Собственно, мне от тебя осталось узнать совсем немногое. Тут один из ваших вел себя на допросе намного откровеннее тебя. Хочешь, я расскажу, что нам уже известно о вас?
"Один из нас? - стрелой пронеслись мысли у меня в голове. - Вероятно, он имеет в виду шарфюрера Хешке, плененного НКВД сразу после нашего приземления в Чечне".
Этот придурок не справился с парашютом и повис на скале; быстро снять его было невозможно, русские уже окружали нас. Командир десанта оберштурмфюрер Шмеккер приказал Гюнтеру прикончить Хешке, но тот нарочно промахнулся. Двоих парашютистов убили в перестрелке чекисты, остальные выскользнули из кольца, а Хеш попал в плен. Лучше бы мы его сразу пристрелили.
Благодаря болтливому краснобаю из гитлерюгенда наша миссия потерпела полный провал. Мы не смогли осуществить почти ни одной из запланированных диверсий, так как всюду натыкались на милицейские засады. Тут уж не до выполнения задания, лишь бы ноги унести! В конце июля застрелили специалиста-подрывника Ганса, в середине августа поймал свои свинцовые 9 граммов в сердце бывший белогвардеец Глуздов, затем курсант "Штранса" переводчик Ваха.
Шмек даже вслух сожалел, что группа лишилась самых идейных нацистов, а осталась наша четверка. Солдаты, конечно, хорошие, но… как он выражался, "не было в нас стальной национал-социалистической твердости духа".
Меня поразило, насколько много сведений смогли вытянуть из предателя Хешке в НКВД. Допрашивавший меня старший лейтенант Джапаридзе знал о нашей группе почти все! Он знал, что мы диверсанты из 804-го полка дивизии специального назначения "Бранденбург-800". Что наше подразделение называлось батальоном особого назначения "Бергман" и было сформировано в ноябре 1941 г. в Нойхаммере вторым отделом абвера. Чекист знал, что мы служили в Кавказско-магометанском легионе подразделения "Бергман" под командованием майора Риделя. В основном наша воинская часть состояла из выходцев с Кавказа: азербайджанцев, дагестанцев, чеченцев и ингушей. Их набирали из лагерей военнопленных, если они соглашались служить рейху. Курсанты-кавказцы принимали присягу фюреру, но у них были свои муллы. Обучали в "Бергмане" не только Диверсионной, но и пропагандистской работе, чтобы будущие диверсанты смогли умело разжечь националистические чувства своих соплеменников на Кавказе. Посланцы абвера должны были не столько сами воевать, сколько подстрекать других. Кавказцев обучали немножко немецкому языку, чтоб понимали команды. Обычно в Чечню забрасывалась группа, состоящая и из немцев, и из местных. Нашу группу забросили одной из первых.
Мы были сброшены, чтобы присоединиться к местным повстанцам в качестве немецких военных инструкторов. Мы должны были поддерживать регулярные контакты по рации с дислоцированной в г. Сталино абверкомандой-21 майора Арнольдта и наладить снабжение по воздуху повстанческих отрядов оружием, снаряжением и пропагандистскими материалами. Планировался ряд крупных совместных диверсий на нефтеперегонных заводах и железной дороге. То есть допрашивающий меня русский офицер НКВД знал почти все.
Он хотел выбить из меня только одно: где сейчас наш отряд.
Сначала он просто кричал, яростно дыша на меня перегаром, и размахивал пистолетом перед моим носом.
Я стиснул зубы и молчал.
Потом звонкая оплеуха обожгла мою щеку. Я закрылся руками, ожидая следующего удара, он резко оторвал мои руки от лица.
- Говори, тварь фашистская! Бандит недорезанный!
Я упорно твердил: "Ich bin kein Gangster, ich bin kein Faschist, ich bin ein deutscher Soldat!" (Я не бандит, я не фашист, я немецкий солдат!)
Вопросы и удары сыпались вперемешку. Размазывая по лицу кровь, я орал: "Не знаю!"
Объяснить почему?
Наивные романтические мечты о героических подвигах во имя рейха и железных крестах уже оставили меня. С недавнего времени я понял, что никого мы не освобождаем от большевистского ига. Мы делаем грязную работу вместе с грязными бандитами, а не борцами за веру.
Сам Шамиль и его головорезы вызывали у большинства наших солдат мало симпатии. У меня у самого кровь стыла в жилах от зверских расправ местных с ранеными красноармейцами. Честное слово, я хотел остановить джигита, вспарывавшего кинжалом живот молоденькому милиционеру, но наш командир оберштурмфюрер Шмеккер приказал не вмешиваться. Сам он кровью мараться не любит, зато с садистским удовольствием наблюдал за действиями этих восточных дикарей. Не меньшую неприязнь вызывал у меня и его подручный - гориллоподобный Хайнц. Меня чуть не стошнило, когда я увидел Хайнца, выдирающего клещами золотые коронки изо рта мертвой фельдшерицы.
Но мои остальные товарищи по оружию, наша знаменитая четверка - я и мои лучшие друзья: бывший студент Алекс, Кристиан со своею гитарой, мастер по альпинизму Гюнтер - конечно, тоже не безгрешные ангелочки. Все мы не раз нарушали христианскую заповедь "не убий". Но ведь это было в честном бою, и русские парни тоже палили в нас из автоматов. Тут уж кто первый успел…
Но если НКВД удастся захватить наших, то там вряд ли станут разбираться. Всех пленных расстреляют, а перед этим еще подвергнут мучительным пыткам! Но скоро немецкие войска возьмут Грозный, и все будут спасены…
Поэтому я молчу. Чекиста аж трясет от ярости в ответ на мое упрямство. Удары становятся все ожесточеннее. Неудивительно, что Хешке не выдержал подобного допроса. Но я не предатель! Ich bin ein deutscher Soldat!
Наконец русский офицер сам устал от многочасового допроса.
- Даю тебе срок до завтрашнего утра, - тяжело отдуваясь, сказал он. - Ежели, падла, не расколешься, то на рассвете пристрелю как собаку.