- Сударыня, не соблаговолите ли вы взглянуть на человека, приехавшего из дальней страны из почтения к вашему доброму имени. Вас обвинили, и я готов вас защищать, но прежде всего откройтесь мне как перед Богом, ведь мне нужна не только сила в руках, но и спокойная совесть. Во имя Неба, скажите мне всю правду! Если, как мне хочется надеяться, я смогу увериться в вашей невиновности, клянусь вам полученным мною рыцарским достоинством, что буду защищать вас и не отступлюсь от вас во время боя.
- Прежде всего примите мою благодарность, - произнесла императрица. - Но скажите, нельзя ли мне узнать, кому я должна раскрыть правду, или вы дали обет не называть своего имени и не показывать своего лица?
- Лицо мое, сударыня, может видеть любой, - отвечал рыцарь, снимая шлем, - поскольку, я думаю, оно никому в Империи не знакомо, но что касается моего имени, я поклялся открыть его только вам.
- Так назовитесь! - сказала императрица.
- Сударыня! - продолжал рыцарь. - Я испанский принц, меня зовут Раймон Беренгар, граф Барселонский.
При звуке этого имени, столь знаменитого из поколения в поколение, императрица, давно знавшая о великом благородстве и великой доблести этой семьи, всплеснула руками, счастливая и успокоенная, и, глядя на графа сквозь пелену слез, застилавшую ее прекрасные глаза, проговорила:
- Сеньор, никогда, ни при каких обстоятельствах я не смогу вам вернуть и сотой доли того, что вы сегодня даете мне; вы говорите, что я должна вам открыть правду, и я хочу вам все рассказать.
Верно то, что в отсутствие монсеньера Генриха при дворе в Кёльне появился молодой и красивый рыцарь; он никому не назвал своего имени, возможно, потому, что дал обет своей даме или своему королю, и никто, ни я, ни другие, не знаем, как его зовут; говорили, будто это сын какого-то принца - так величественно и благородно он выглядел; верно и то, что я встречала его всюду, куда бы ни шла, но он всегда держался на таком расстоянии и столь почтительно, что мне ни в чем нельзя было его упрекнуть, и скорее могло показаться, что это я обращаю на него внимание. Такое продолжалось некоторое время, причем рыцарь Изумруда (так называли его, не зная его имени, из-за перстня с драгоценным камнем, который он носил на руке) не делал ничего предосудительного и только следовал за мной, куда бы я ни пошла. Однажды я вместе с моими дамами и двумя жестокими рыцарями, обвиняющими меня теперь, отправились по берегу Рейна на соколиную охоту; до самого Люсдорфа мы не видели дичи, но именно там вдруг взметнулась цапля. Я сняла колпачок с головы своего сокола, и он полетел следом. Это был прекрасный норвежский сокол, и вскоре он настиг беглянку; я пустила своего иноходца галопом, чтобы успеть к концу их битвы. Я была в таком азарте и так гнала, что мой скакун перепрыгнул через маленькую речку. Сопровождающие меня дамы, кроме Дус, всегда твердившей, что там, где я, должна быть и она, не решились повторить мой прыжок и поехали вдоль речки искать более подходящее место переправы; за ними последовали рыцари, ведь их тяжелые кони никак не могли преодолеть ту преграду, что взяла я. Мы с Дус скакали своей дорогой, позабыв о них, и, когда подъехали к месту падения сражавшихся птиц, нам показалось, что в глубине спускающегося к берегу леса промелькнул всадник, и так быстро, что это было похоже на видение; впрочем, мы были увлечены охотой и не обратили на это внимания. Мы пришпорили коней и помчались прямо к отбивающейся жертве: победитель в это время уже клевал ее голову. Спешившись, мы с изумлением увидели на длинном клюве цапли великолепное изумрудное кольцо. Мы переглянулись, ничего не понимая, но уже подозревая, что исчезнувшим видением был безымянный рыцарь; вот тут я допустила ошибку, признаю, но вы знаете нашу женскую слабость - вместо того чтобы бросить кольцо в поток, как, наверное, я должна была сделать, я надела его на палец; именно в эту минуту подъехала моя свита, я все ей поведала и показала кольцо. Все удивились этому приключению, но никто, кроме рыцарей, не усомнился в моей искренности, а вот Гунтрам и Вальтер недоверчиво усмехнулись. Убеждать их - означало признать их право меня подозревать. Я натянула перчатку, снова взяла сокола на руку, и мы продолжили охоту без всяких новых происшествий. На следующий день в церкви мне встретился безымянный рыцарь. Я перевела взгляд на его руку: кольца на ней не было. С этой минуты у меня не оставалось сомнений, что изумрудное кольцо принадлежит ему, и я решила его вернуть.
Шла неделя городского праздника Кёльна; как вы знаете, этот праздник славится по всей Германии, и в городе собрались менестрели, бродячие комедианты и трубадуры. Среди прочих был укротитель диких зверей, который привез с собой из Берберии льва и тигра. Его цирк разместился на главной площади, и с галереи, куда вели двенадцать- пятнадцать ступеней, можно было любоваться великолепными животными. Я пошла туда со своими дамами и, как это все время случалось, повстречала таинственного чужестранца, чей перстень был у меня на пальце. Мне пришло в голову воспользоваться удобным моментом. Я потянула кольцо с руки, собираясь попросить Дус вернуть его рыцарю, но в эту минуту тигр, разъяренный уколами пики дрессировщика, издал такой страшный рык и прыгнул с такой неистовостью, что я выронила кольцо и оно покатилось в клетку со львом. В ту же секунду, не успела я произнести ни одного слова, как рыцарь с мечом в руках был уже на арене. Тигр застыл, словно пораженный такой невиданной отвагой, но тут же прыгнул на смельчака. Мелькнул меч, и голова тигра покатилась в одну сторону, а тело - в другую, мерзко цепляясь четырьмя лапами за песок. Рыцарь снял с себя току, сорвал с нее бриллиантовую застежку, кинул ее укротителю, а сам, протянув руку сквозь решетку клетки, вынул из когтей льва оброненное мною кольцо и среди бури рукоплесканий поднес его мне. Так как мне хотелось во что бы то ни стало вернуть ему перстень, я решила воспользоваться случаем и, отведя его руку, сказала: "Нет, сеньор рыцарь, это кольцо чуть не обошлось вам слишком дорого, я не могу его взять, храните его на память обо мне".
Это были единственные слова, с которыми я к нему когда-либо обращалась, ибо приключение наделало столько шума, что в тот же вечер я послала Дус найти рыцаря Изумруда и от моего имени попросить его покинуть Кёльн; он выполнил мою просьбу вечером того же дня, и я понятия не имею, что с ним стало. Вот все, что было между нами, сеньор граф, и если я и виновна в неосторожности, то заплатила за это годом тюрьмы и смертным приговором.
Граф вытащил меч и протянул его императрице.
- Поклянитесь мне на этом мече, - попросил он, - что вы сказали правду.
- Клянусь! - воскликнула Пракседа.
- А я клянусь этим мечом освободить вас из тюрьмы, - сказал в ответ граф, - где вы провели год, и снять тяготеющий над вами смертный приговор.
- Да услышит вас Бог! - воскликнула императрица.
- А теперь, сударыня, - продолжал граф, - я попрошу у вас одно из ваших украшений в знак вашего согласия видеть во мне своего рыцаря.
- Сеньор граф, - ответила она, - вот золотая цепь, это единственное оставшееся у меня свидетельство моего прежнего могущества; возьмите ее как доказательство того, что я вручаю свою судьбу в ваши руки.
- Спасибо, сударыня! - сказал граф, вкладывая меч в ножны и надевая шлем.
Он поклонился Пракседе, вернулся к императору, ожидавшему его с беспокойством, и заявил ему:
- Государь, я видел императрицу. Передайте ее обвинителям, чтобы они готовились к бою со мной: я готов сражаться с каждым в отдельности или с обоими вместе.
- Господин граф, - ответил император, - они будут сражаться с вами по очереди; пусть никто не посмеет сказать, что рыцарь, защищающий столь достойное дело, сражается с недостойными противниками.
III
БОЖИЙ СУД
В указанный день граф Барселонский, накануне присутствовавший на всех мессах и горячо молившийся, подъехал к воротам ристалища на своем севильском коне, скорее походившем на скакуна - участника охот и празднеств - из-за своих тонких ног и легкого бега, чем на боевого коня. Раймон Беренгар был одет в стальную с золотом кольчугу работы кордовских мавров, в центре которой сияли огненными лучами бриллианты, выложенные в форме солнца; на шее графа блестела золотая цепь, подаренная ему императрицей. Трижды он постучал в ворота, трижды его спросили, кто он, и трижды он ответил, осеняя себя крестным знамением, что он ратник Божий. На третий раз ворота раскрылись, и граф Барселонский въехал на ристалище.
Это была большая овальная арена, сооруженная по образцу античных цирков; вокруг нее возвышались ряды скамеек, в этот час заполненных множеством людей: вся знать с берегов Рейна спешила на это зрелище. В одном конце арены на троне восседал Генрих IV в императорском одеянии, а на противоположной ее стороне в грубо сколоченной и ничем не украшенной ложе, вся в черном, сидела императрица с младенцем на руках. По другую сторону от ворот, ведущих в ристалище, как бы в пару к грубой клети, где находилась императрица, был сложен костер - на нем должны были сжечь Пракседу в случае поражения ее защитника; рядом с костром стоял палач; в красной тунике, с обнаженными ногами и руками, он держал в руках факел; рядом с палачом находилась переносная жаровня. В середине изгиба одной из длинных сторон, образовывавших ристалище, возвышался алтарь; на нем лежали священные Евангелия, а над ними было установлено распятие. На другой стороне, напротив алтаря, стоял открытый гроб.
Граф Барселонский, оказавшись на арене, объехал круг под звуки фанфар, оповестивших его противников, что ратник Божий на месте, потом остановился перед императором и приветствовал его, склонив до земли копье. После этого он принудил лошадь пятиться назад, так что ее голова при этом все время оставалась обращенной к императору; достигнув середины арены, он заставил лошадь совершить на одних задних ногах такой искусный поворот, что все поняли, какой умелый наездник перед ними. Потом медленным шагом, преодолевая пыл скакуна, граф подъехал к ложе императрицы. Там он спрыгнул с коня, застывшего, как мраморное изваяние, поднялся по ступенькам, ведущим к осужденной, встал на колено, таким образом показывая всем, что если даже у кого-то еще и остаются сомнения, то он совершенно уверен в ее невиновности, и спросил, согласна ли она видеть в нем своего рыцаря. Императрица была до того взволнована, что не могла отвечать - она только протянула ему руку. Граф Барселонский тотчас же снял шлем и, почтительно склонившись, поцеловал августейшую руку; когда он поднялся, глаза его пылали; прикрепив свой стальной шлем к ленчику, он одним прыжком вскочил в седло, не пользуясь стременами, словно на нем был только шелковый камзол. Заметив на другой стороне ристалища, напротив алтаря, разыскавшего его менестреля у ног прекрасной и благородной девушки, он понял, что перед ним наследница владений маркизов Прованских, и поскакал к ней под гром аплодисментов, ибо зрители, пораженные юным обликом и красотой рыцаря, приветствовали его с тем большей горячностью, что он казался слишком молодым и хрупким для смертельной схватки с двумя грозными рыцарями.
Очутившись перед галереей, где сидела красавица из Прованса, он склонился в поклоне к самой шее своей лошади так, что волосы покрыли его лицо, потом тряхнул головой, откидывая их, и, глядя на нее с благодарной улыбкой, сказал, переходя на провансальский язык:
- Благородная дама, я бесконечно признателен вам за то, что вы сочли меня достойным участвовать в добром деле; если бы не ваш посланец, я находился бы сегодня в своем краю и не имел бы возможности выказать мою любовь к дамам и мою веру в Бога.
- Прекрасный сеньор! - отвечала девушка на том же языке. - Это я должна быть благодарна, ведь по первому моему зову, переданному простым менестрелем, вы пересекли моря, реки, горы и прибыли сюда, и трудно сказать, сумею ли я когда-нибудь выразить свою признательность за столь великую любезность.
- Нет ни такого длинного пути, ни такого опасного дела, которого с избытком не оплатила бы улыбка на ваших устах и взгляд ваших глаз, - промолвил граф. - А потому, если вы увидите, что я слабею, улыбнитесь и взгляните на меня: вы вернете мне и силы и отвагу.
С этими словами, заставившими юную маркизу покраснеть, граф Барселонский вторично поклонился и, так как в эту минуту трубы возвестили, что открываются ворота для его противников, пришпорил коня, и великолепный скакун тремя прыжками перенес его в другой конец ристалища, напротив императрицы и костра. Ратник Божий должен всегда находиться именно там, чтобы жесты обвиняемой придавали ему мужество.
В это время появился Гунтрам фон Фалькенбург. Он был одет в темные доспехи и сидел верхом на тяжелом немецком коне, который, казалось, принадлежал к породе, достойной гомеровских описаний. Оруженосец нес перед ним его копье, топор и меч. У дверей ристалища он спешился и подошел к алтарю. Поднявшись на ступеньку, он поднял забрало, простер над распятием обнаженную руку и поклялся верой, полученной им при крещении, жизнью, душой и честью, что считает поединок справедливым и честным и клятвенно заверяет, что ни на коне, ни среди доспехов не прячет ни зелья, ни заклинаний, ни заговоров, ни магических слов, ни молитв, ни колдовских чар, к которым мог бы прибегнуть. Потом, осенив себя крестным знамением, он преклонил колено перед изголовьем гроба, чтобы помолиться.
Граф Барселонский, сойдя с коня, в свою очередь подошел к алтарю и произнес те же клятвы, что и его противник, а затем, перекрестившись, преклонил колено с другой стороны гроба. В ту же минуту неведомо откуда, словно зов ангелов, послышалось пение "Libera" . Все зрители встали со своих мест и, опустившись на колени, тихо повторяли слова отходной молитвы. Только палач остался стоять, словно его голосу не дано было права присоединяться к голосам людей, а его молитве не дано было достигать стоп Божьих.
При последних звуках "Libera" снова послышались трубы, все заняли свои места; оба противника поднялись, вернулись к своим лошадям, одновременно вскочили в седла и, опустив копья и прикрывая щитами грудь, застыли в неподвижности, похожие на конные статуи. Трубы смолкли. Император поднялся, простер скипетр и громогласно провозгласил:
- Сходитесь!
Рыцари помчались навстречу друг другу; они были равны в доблести, но им была уготована разная участь. Гунтрам фон Фалькенбург не успел проскакать на своей тяжелой лощади и трети ристалища, как граф Барселонский, преодолев в три скачка вдвое большее расстояние, налетел на него. В течение короткого мгновения после страшного столкновения ничего нельзя было разглядеть, кроме обломков копий и мириад искр; люди, кони - все смешалось; но почти тут же из этого облака вырвался тяжелый конь Гунтрама без всадника, а труп его хозяина, пронзенный насквозь копьем соперника, остался лежать в окрашенной кровью пыли. Граф Барселонский тотчас же догнал лошадь противника, схватил ее за уздцы и заставил прижаться крупом к барьеру в знак поражения противника, так что, если бы поверженному всаднику удалось подняться, он вынужден был бы признать себя побежденным; впрочем, эта предосторожность была излишней, ибо Гунтраму фон Фалькенбургу суждено было подняться только на призыв Господа.
Восторженным криком толпа приветствовала победителя, поскольку все самые пылкие надежды были возложены на юного красавца-рыцаря. Император поднялся, воскликнув громко: "Славный удар!"; Дус размахивала своим шарфом; императрица опустилась на колени.
Палач медленно сошел со своего помоста и приблизился к Гунтраму; стащив с убитого шлем, он кинул его на землю и поволок труп за волосы к гробу, а затем вернулся к костру.
Граф Барселонский, снова поклонившись императору, императрице и маркизе Прованской, занял свое место.
- По вашему велению, государь император, - громким голосом произнес он, - пусть призовут Вальтера фон Тана!
И он удалился с ристалища.
- Пусть выйдет Вальтер фон Тан! - повелел Генрих.
Ворота открылись второй раз, и появился Вальтер фон Тан; но как только он увидел Гунтрама, лежавшего рядом с гробом, как только осознал, что одного удара меча будет достаточно, чтобы повергнуть его на землю и умертвить, то, вместо того чтобы идти к алтарю и давать клятву, он подъехал прямо к императору, спешился и встал перед ним на колени.
- Государь император, вы напрасно призываете меня выйти на поединок! Ничто в мире не заставит меня сражаться за дело, которое я прежде поддерживал: обвинение ложное и злокозненное, и Божий суд вынес свой приговор. Разрешите мне отдаться на вашу милость, милость императрицы и неизвестного рыцаря - должно быть, благородного рыцаря; я перед всеми признаю, что наше обвинение императрицы было ложным - в нем нет ни слова правды; нас побудили дары и посулы вашего сына принца Генриха, опасавшегося, что вы лишите его наследства в пользу младенца, рожденного госпожой императрицей. Государь, прошу вас принять в соображение мое признание и даровать мне пощаду и милость!
- Вам будет дарована пощада, если такова будет воля императрицы, - ответил Генрих. - Идите же к ней и молите ее о милости, ибо только в ее руках ваша жизнь и честь.
Вальтер фон Тан поднялся, пересек ристалище под ропот и шиканье толпы и упал на колени перед императрицей; она стояла перед ним, держа на руках сына и казалась Мадонной, ласкающей младенца Иисуса.