Он очутился в темном проходе, ведущем к лестнице. Окно, которое открывала старуха, находилось на втором этаже; лестница, очевидно, вела в ее комнату. Ухватившись за канат, служивший перилами, Паскуаль начал подниматься по ступенькам. На втором этаже он увидел слабый свет, проникавший через приоткрытую дверь. Он толкнул дверь и при свете маленькой железной лампы узнал старую женщину, звавшую его. Она знаком попросила его закрыть дверь; Паскуаль послушно выполнил просьбу и подошел к ней.
- Это вы, тетушка, предложили мне пройти сюда?
- Да, - отвечала она, - поскольку я догадывалась, кого вы ищете.
- И вы могли бы навести меня на след?
- Возможно, если вы поклянетесь не замешивать меня в это дело.
- Клянусь! И сверх того обещаю вам щедрое вознаграждение.
- О, я делаю это не ради денег, хоть они и не лишние, ведь я небогата. Я решилась на это, видя в каком затруднении находится такой славный человек, как вы; мы все знаем, что, если завтра вы не найдете убийцу, вместо его головы падет ваша. А что будет с этим несчастным городом Севильей, если он лишится такого прекрасного судьи?!
- Так говорите же, тетушка! Во имя Неба, говорите!
- Надобно сказать, - продолжала старуха, - что дом напротив принадлежит графу Салюстию де Аро.
- Я знаю.
- В нем жила его сестра Леонора.
- И это мне известно.
- У нее был любовник; кавалер, закутанный в плащ, каждую ночь приходил и стучал в окно три раза.
- И что дальше?
- Дверь открывали, кавалер входил и уходил за час до рассвета.
- Дальше!
- Третьего дня утром брат, узнав, без сомнения, об этой любовной связи, приехал и увез сестру, оставив в доме старую дуэнью и запретив ей кому бы то ни было открывать дверь, так что, когда ночью явился кавалер, дверь оказалась закрытой.
- Продолжайте, я слушаю!
- Так вот, поскольку его это не устраивало, а старая дуэнья, верная полученному распоряжению, отказалась его впустить, он попытался взломать дверь.
- Так, так; это насилие, - пробормотал Хуан Паскуаль.
- В эту минуту появился бедняга Антонио и стал уговаривать его уйти, но тот слушать ничего не хотел, выхватил свою шпагу и убил несчастного.
- Клянусь жизнью! Вот бесценные сведения! - воскликнул Хуан Паскуаль. - Но кто же этот кавалер?
- Этот кавалер?..
- Да, тот, кто приходил каждую ночь.
- Тот, кто убил Антонио?..
- Ну, конечно, тот, кто убил Антонио!
- Это...
- Это?
- Это король, - промолвила старуха.
- Король? - воскликнул Хуан Паскуаль.
- Да, сам король.
- Вы видели его лицо?
- Нет.
- Вы слышали его голос?
- Нет.
- Как же тогда вы его узнали?
- Его кости хрустят при ходьбе.
- Верно! - вскричал судья. - Я тоже обращал внимание на эту его особенность! Женщина, вечером ты получишь обещанное вознаграждение!
- И вы не раскроете мое имя?
- Никогда!
- Да хранит вас Бог, добрый судья! Для меня это счастливый день, ведь я помогла сохранить жизнь вам, такому бесценному для всех нас человеку.
Хуан Паскуаль простился со старухой, вернулся к себе и тотчас же послал депешу в Алькасар.
Это был приказ королю Кастилии дону Педро предстать на следующий день перед судом primer asistente.
V
На рассвете следующего дня Хуан Паскуаль созвал суд veinticuatros, не объясняя участникам, зачем их собрали. Все они были в торжественных облачениях, соответствующих их должности, и primer asistente в полном молчании восседал с жезлом правосудия в руках во главе собрания, когда придверник объявил: "Король!" Все поднялись, удивленные.
- Садитесь, мессиры, - приказал Хуан Паскуаль.
Они повиновались, и вошел король.
- Итак, сеньор asistente, - сказал дон Педро, становясь посреди этого торжественного собрания, - что вам от меня угодно? Как видите, я подчинился вашему приказу, хотя он мог бы быть отдан в более любезной и вежливой форме.
- Государь! - ответил Паскуаль. - Сейчас речь идет не о любезности и вежливости, а о справедливости; в эту минуту я выступаю не в качестве приближенного короля, а как народный судья.
- Вот как? - переспросил дон Педро. - Мне кажется, достойный сеньор, что не народ, а король вложил в ваши руки эту белую палочку, которую вы держите словно скипетр.
- Именно потому, - спокойно и почтительно ответил Паскуаль, - что вложил эту палочку в мои руки король, я должен быть достойным оказанного мне доверия, а не бесчестить жезл правосудия угодливым предательством.
- Хватит нравоучений! - прервал его дон Педро. - Чего ты хочешь?
- Государь, - продолжал Хуан Паскуаль, - в ночь с пятницы на субботу произошло убийство. Ваше высочество отлично знает это, ибо вы сами меня о нем оповестили.
- Ну, и что дальше?
- Ваше высочество, вы дали мне три дня, чтобы обнаружить убийцу.
- Да.
- Так вот, - произнес Хуан Паскуаль, пристально вглядываясь в короля, - я его нашел.
- О! - воскликнул король.
- Да, и я приказал ему явиться на мой суд, потому что правосудие едино для сильных и слабых, для великих и малых. Король дон Педро Кастильский! Вы обвиняетесь в убийстве Антонио Мендеса, начальника ночной стражи квартала Хиральда. Ответьте перед судом!
- А кто осмеливается обвинять короля в убийстве?
- Свидетель, имя которого я поклялся не называть.
- А если король Кастилии будет отрицать свою виновность?
- Он будет подвергнут испытанию у гроба. Тело Антонио Мендеса выставлено в соседней церкви, оно хранится там именно с этой целью.
- В этом нет необходимости, - небрежно бросил дон Педро, - я убил этого человека.
- Сожалею, - еще более строго произнес Паскуаль, - что король Кастилии придает, по всей видимости, столь мало значения убийству одного из своих подданных, тем более что это убийство было совершено его собственной рукой.
- Потише, сеньор asistente, - одернул его дон Педро, вынужденный под действием влияния, которое оказывал на него Паскуаль, обороняться, - потише, говорю вам, не было никакого убийства: это был бой. Я не убил Антонио Мендеса исподтишка, а сразил его в ходе законной защиты.
- Не может быть законной защита от блюстителя порядка, получившего приказ и выполняющего свой долг!
- Но, возможно, усердие в выполнении своих обязанностей завело его слишком далеко, - ответил дон Педро.
- Закон не столь хитроумен, государь, - твердым тоном заметил primer asistente, - согласно вашему собственному признанию, вы уличены в убийстве.
- Ты лжешь, негодяй! - в гневе воскликнул король. - Я сказал, что убил его, это правда, но убил после того, как предупредил, чтобы он убирался! Безумец в ответ вытащил шпагу и пал во время честного поединка. Тем хуже для него - почему он отказался подчиниться моему приказу?!
- Потому что это вы, государь, обязаны были подчиниться его приказу, вместо того чтобы оказывать ему преступное сопротивление. Ваши угрозы, государь, не помешают мне выполнить мою тяжкую обязанность, ведь это вы, не считаясь с моими желаниями, заставили меня покинуть горы, назначили вопреки моей воле primer asistente, и я обязан быть судьей, а не фаворитом короля. Так вот, перед вами судья, отвечайте ему!
- Я уже все сказал. Я убил Антонио Мендеса в бою. Это поединок, а не убийство.
- Между королем и его подданными поединки невозможны, государь! Если слуги верны королю, ничто не может его заставить обнажить против них шпагу. Король получил своих подданных от Бога и в ответе за них перед Богом. Вы не можете также не знать, что насильственным образом выступили против закона, введенного вами же, и ваш королевский сан ни в коей степени не служит извинением этому обстоятельству. Вы должны понимать, что, чем выше личность, тем более достойным примером ей следует быть! Выслушайте мое решение!
Высокомерным движением король положил руку на эфес своей шпаги; глаза его сверкали. Хуан Паскуаль продолжал:
- Я требую, чтобы завтра в полдень вы, дон Педро Кастильский, находились на площади Хиральды, ближайшей к месту преступления, чтобы выслушать и подчиниться приговору, который правосудие найдет уместным вынести.
Если вы надеетесь на милосердие Божье, призываю вас не пренебрегать призывом к нему, но молитесь со всей искренностью, ведь молитва - последнее прибежище виновного.
Произнеся медленно и твердо это решение, Хуан Паскуаль сделал знак королю, что он может удалиться. После этого он сам поднялся и в сопровождении veinticuatros покинул зал заседаний.
Доном Педро сначала овладела ярость, но затем его охватило восхищение. То была первая половина жизни короля Кастилии, когда его еще называли Справедливым и сердцем он мог воспринять примеры, достойные подражания; то, что разыгралось сегодня, было для него примером неслыханным, а в особенности неожиданным: среди придворных, преклоняющих колени, когда он проходил мимо, оказался человек, осмелившийся устроить публичный суд над королем, не исполнившим законы своего королевства. Дон Педро решил подчиниться требованию asistente и появиться на следующий день на площади Хиральды облеченным знаками королевского достоинства. Не желая казаться устрашенным, он выбрал себе в сопровождающие только Феррандо де Кастро и Хуана де Падилью, отказавшись от другой свиты.
Между тем новость об этом странном суде быстро распространилась по всей Севилье и пробудила живейшее любопытство. Вызов в суд, предъявленный королю, - причем никто не мог понять, чем все закончится; то, что дон Педро, привыкший повелевать, подчинился приказу одного из своих чиновников, не слыханная до сего времени непреклонность судьи, осмелившегося так неосторожно не посчитаться с авторитетом короля, - все это предвещало одно из тех торжественных зрелищ, что сохраняются в памяти людей; поэтому, едва занялась заря, все жители Севильи поспешили на площадь Хиральды. Что касается дона Педро, то вместе с двумя своими сопровождающими он ожидал часа, в который ему было назначено выслушать чтение приговора. Оба сеньора напрасно уговаривали короля взять более многочисленный кортеж и вооруженную стражу: дон Педро со всей определенностью заявил, что он желает, чтобы все шло согласно отданному им приказу, и что он не нуждается в иной свите, чем положено обычно при оглашении приговора primer asistente; он позволил следовать за собой только двенадцати сеньорам, но без оружия, заставив их предварительно поклясться, что без приказа, исходящего из его собственных уст, они ничего не предпримут, что бы ни происходило вокруг.
Как только король появился перед толпой, его приветствовали возгласами одобрения, которые так редко приходится слышать королям. Дон Педро не ошибся в причинах проявления этой радости: народ рукоплескал скорее его повиновению, чем его величию. Король двигался в сторону площади Хиральды, но перед въездом в одну из улиц стража остановила кортеж, предложив ехать другой дорогой. Сеньоры хотели продолжить движение невзирая на запрет, но король, напомнив про их клятву, подал пример послушания и без возражений направился по указанному пути. Восторженные крики усилились. Сеньоры нахмурились, им показалось, что на этот раз приветствия унижают королевское величество и оскорбительны для их государя. Однако дон Педро оставался невозмутимым, и ничто в выражении его лица не поощряло его придворных к неподчинению. Они в молчании последовали за ним и, проехав по длинной объездной дороге, достигли площади Хиральды. Для королевского кортежа было выделено огороженное пространство.
В центре площади, у подножия колокольни, на возвышенном помосте расположился суд veinticuatros под председательством Хуана Паскуаля. Справа от них была поставлена статуя короля дона Педро во весь рост, со знаками королевского достоинства, однако ее пьедестал был скрыт эшафотом. Палач с мечом в руках стоял рядом на возвышении. Прямо напротив него находилось то место, которое, как уже говорилось, было предоставлено королю и его свите. Вся остальная часть круга была занята зрителями. Справа от судей - до эшафота и слева от них - до места королевского кортежа расположилась стража, которая состояла из горцев, набранных primer asistente.
При появлении короля раздался грохот барабанов, затянутых крепом, из-за чего их рокот был более мрачным. Этот звук отозвался в душе каждого, вызвав глухое щемящее чувство: в обстановке скорбной торжественности оно овладевает людьми независимо от их желания. Дон Педро не составлял исключения и, так как сопровождающие его сеньоры громко выражали свое негодование, потребовал от них соблюдать молчание. Когда грохот стих, поднялся судебный исполнитель и громко провозгласил:
- Дон Педро, король Кастилии!
- Я здесь, - отвечал король, восседавший на своем коне, - чего вы от меня хотите?
- Государь, вас призвали, чтобы вы выслушали вынесенный вам приговор и увидели, как его приведут в исполнение.
- Негодяй! - воскликнул Падилья, перескакивая на своем коне ограду и направляясь к служителю правосудия.
- Солдаты! - призвал Хуан Паскуаль. - Уберите с дороги этого кавалера!
- Первый, кто до меня дотронется, умрет! - закричал Падилья, выхватывая шпагу.
- Кастильский рыцарь! - раздался звонкий твердый голос дона Педро. - Вернитесь на место - я вам приказываю!
Падилья спрятал шпагу в ножны и направил лошадь к ограде. Гул изумления пронесся по площади и возбуждение усилилось.
- Дон Педро Кастильский! - объявил Хуан Паскуаль, поднявшись в свою очередь. - Вы уличены и обвиняетесь в преднамеренном убийстве ночного дозорного Антонио Мендеса во время выполнения им его обязанностей; это преступление заслуживает смерти.
По толпе, словно раскат грома, прокатился ропот: всем показалось, что судья зашел уже слишком далеко.
- Тише! - потребовал дон Педро. - Пусть судья закончит свое обвинение.
Воцарилось молчание.
- Я объявляю вам смертный приговор! - с тем же хладнокровием продолжал Хуан Паскуаль. - Но, так как ваша особа священна и никто, кроме Бога, возложившего на вашу голову корону, не может тронуть ни вашей головы, ни короны, приговор будет приведен в исполнение над вашим изваянием. Теперь, когда я выполнил так, как счел нужным, возложенный на меня долг, пусть палач исполнит свой!
Палач взмахнул мечом, и голова королевской статуи слетела с плеч и покатилась к подножию эшафота.
- Пусть теперь эту голову поставят на углу улицы, где был убит Антонио Мендес, - приказал Хуан Паскуаль, - и пусть в течение месяца она останется там как напоминание о преступлении короля.
Дон Педро спешился и подошел к Хуану Паскуалю.
- Высокочтимый asistente Севильи! - сказал он спокойным голосом. - Я хвалю себя за то, что вверил вам отправление правосудия, ибо вижу, что для этой должности нельзя было найти человека более достойного, чем вы! А посему я утверждаю вас в должности, которую вы до сего дня исполняли столь честно и непредвзято. Ваш приговор справедлив, и пусть он остается в силе: эта голова, отсеченная рукой палача, будет выставлена, но не на один месяц, а навсегда, дабы донести до потомства память о вашем правосудии.
Воля дона Педро была осуществлена, и вплоть до наших дней на углу улицы дель Кандилехо еще можно увидеть в нише голову статуи: люди уверяют, будто это та самая голова, что была отсечена рукою палача в 1357 году.
Такова эта легенда о доне Педро, как она рассказана историком Сурита в его "Анналах Севильи".
Рассказы разных лет
Ловля сетями
I
В ту пору, когда мне посчастливилось жить в Неаполе на площади Виттория, на четвертом этаже дома г-на Мартина Дзирра, напротив Кьятамоне и Кастель делл’Ово, каждое утро, просыпаясь, я подходил к окну, облокачивался на подоконник, устремлял взгляд вдаль и, любуясь прозрачным сверкающим зеркалом вод Тирренского моря, спрашивал себя, откуда в этом краю, самом веселом, самом беспечном и самом счастливом из всех, какие только есть на свете, могла появиться такая горькая поговорка: "Увидеть Неаполь и умереть!"
Размышляя о ней, я, однако, нашел объяснение такого странного и зловещего сопоставления: дело в том, что не было ни одного периода в неаполитанской истории, когда по жестокой иронии судьбы грозные бедствия не опустошали бы этот, казалось, такой счастливый город, когда его мирный и беззаботный народ не был бы ввергнут в пучину мятежей и гражданских войн, а чистые прозрачные неаполитанские воды не окрасились бы кровью.
Вернемся всего на несколько лет назад - и увидим Караччоло, повешенного на мачте корабля, среди флотилии судов, украшенных самыми блистательными флагами.
Сделаем еще шаг в прошлое - и перед нами предстанет Мазаньелло, одурманенный восторженными приветствиями всего побережья и изрешеченный пулями у подножия алтаря.
Еще шаг, и воображение в ужасе отступает перед сценами борьбы Анжу и Дураццо, перед убийствами и злодеяниями обеих Джованн, этих мрачных созвездий, оставивших на прекрасном небе Италии длинную борозду кровавых воспоминаний о них.
Здесь мы остановимся и извлечем на свет пару страниц этой страшной истории: то будет повесть, насколько нам известно, никем еще не рассказанная; то будет ничем не приукрашенная страшная драма, разыгравшаяся среди событий самых приятных и самых красочных; то будет мрачная картина с угрюмыми и безмолвными персонажами, действующими на радостном и сияющем фоне.
Итак, мы оказались в 1414 году; сегодня 25 июля, один из самых великолепных вечеров этого месяца, наполненных привычным для неаполитанцев удушливым зноем, но в тот роковой год, в котором разыгрывается наша история, по нестерпимой жаре превзошедший все, что в состоянии выдержать человеческое существо.
Солнце, огненно-красное, как раскаленный металл, выходящий из плавильной печи, в светящемся мареве нетерпеливо погружалось в море, похожее на расплавленный свинец; и если обычно появление дневного светила встречалось ликующими песнями, а уход сопровождался грустным переливом стонущих колоколов, то в этот вечер оно, можно сказать, спешило спрятаться от зрелища страданий людей и ускользнуть от их проклятий.
Однако ночь, столь желанная, не принесла никакого облегчения обессиленным людям: еле ощутимый бриз, повеявший здесь под конец вечера, слабый, подобно дыханию умирающего, полностью стих, и природа замерла, неподвижная и истомленная, как античная дева во власти безжалостного бога-победителя.
Залив, столь лазурный, сверкающий и оживленный в хорошие дни, был похож на проклятые свинцовые озера - такие, как Аверно, Фучино, Аньяно, - покрывающие огромным смертным саваном потухшие вулканы.