- Я, Владислав Первый, король Венгрии, Иерусалима и Сицилии, объявляю Пандольфо Алопо виновным в преступлении против монарха. Я приказываю, чтобы ему повесили на лоб дощечку с позорной надписью; пусть его привяжут к повозке и везут по всем кварталам Неаполя, а палачи пусть рвут ему тело раскаленными клещами; пусть его казнят на колесе с ножами и бросят на костер из сырых дров, чтобы он медленно сгорел в нем.
Этот страшный приговор был исполнен со всей точностью. После казни народ ринулся к костру и разобрал кости Пандольфелло, чтобы делать из них свистки и рукояти для хлыстов.
За этим жутким зрелищем наблюдал человек, которого с трудом посадили на парапет моста и поддерживали рыбаки. Не сводя глаз с костра, с полуоткрытым ртом и вздымающейся грудью, он не упустил ни одной подробности страшной казни.
Это был Джордано Ланча.
Когда все было кончено, несчастный старик, чей разум окончательно помутился от этих страшных испытаний, улучил минуту, когда никто его не видел, и одним прыжком кинулся в море, воскликнув с хохотом:
- А теперь, друзья, ловите сетью меня!
Амазонка
ПРЕДИСЛОВИЕ
Один из самых больших недостатков истины состоит в том, что она бывает неправдоподобна. Именно поэтому ее скрывают от королей, прибегая к лести, и от читателей, преподнося им романы, которые представляют собой не преувеличения возможного, как полагают многие, а слабое подражание действительности.
Когда-нибудь, устав быть романистом, мы, возможно, станем историком и расскажем кое-какие современные истинные происшествия, которые будут настолько правдивыми, что никто не захочет им верить. В ожидании этого времени, сознавая, что наш сборник, и так уже объемистый, в будущем может только пополниться, мы выделили из него в угоду тем нашим читателям, кто предпочитает быль, одну простую историю, разумеется изменив в ней имена.
После нашей смерти в наших бумагах найдут подлинные имена главных персонажей.
А. Д.
I
ПОИСКИ ЖИЛЬЯ
Сентябрьским утром 184... года по одной из тех пустынных улиц Сен-Жерменского предместья, что словно созданы для сосредоточенных раздумий и трудов, шел молодой человек, поглядывая на двери домов в поисках привычной таблички, на которой, по обыкновению, значится следующее:
НЕБОЛЬШАЯ КВАРТИРА ДЛЯ ОДИНОКОГО МУЖЧИНЫ СДАЕТСЯ НА ДОЛГИЙ СРОК
Обращаца к консьержу
Последняя строка, как известно, нередко бывает написана рукой привратника, оттого в ней встречаются особенности правописания, выявляющие в этом достойном человеке, всегда преисполненном гордости за свою образованность, странную манеру пользоваться письменной речью.
Правда, если вы войдете к нему в дом, то обнаружите, что говорит он еще хуже, хотя утешение это весьма слабое.
Итак, наш молодой человек продолжал свои поиски, когда рядом с широкими воротами он увидел маленькую неброскую дверь, а над ней - гостеприимную надпись.
Он вошел, долго и напрасно искал в окошке у консьержа ключ от двери, которого там никогда не бывает, и, смирившись наконец, стал ждать, когда почтенный старик - а консьержу непременно полагается быть стариком - соблаговолит заметить его присутствие.
Но вот старичок встал, положил на стул обувные колодки и шпандырь, подправил на своем до дерзости длинном носу съехавшие очки, открыл дверь своей каморки и, не говоря ни слова, предстал перед молодым человеком словно вопросительный знак.
На этот немой вопрос молодой человек ответил словесным вопросом, который обычно задают в подобных случаях:
- Вы сдаете небольшую квартиру для холостяка?
- Да, сударь.
- За сколько?
- За шестьсот пятьдесят.
- На каком этаже?
- На пятом.
- И какая квартира?
- Есть передняя, маленькая столовая, спальня и еще одна комната, в которой можно устроить небольшую гостиную.
- Вы позволите взглянуть?
- Да, сударь.
Консьерж вышел, запер дверь своей каморки, сунул ключ от нее в карман, взял ключ от квартиры и, взглянув, не пришел ли еще кто-нибудь, стал подниматься по лестнице впереди молодого человека.
Квартира была свободна, и занять ее можно было тотчас же; молодой человек прошелся по комнатам, составив себе, скажем прямо, весьма поверхностное представление о том, удобна ли она: он поинтересовался только обоями, дверьми и потолком и нашел их вполне подходящими.
В заключение консьерж показал ему умывальную комнату, о которой он забыл упомянуть вначале. Окно ее выходило в тесный квадратный дворик, замкнутый с противоположной стороны соседним домом, пять окон которого тоже смотрели во двор.
Умывальная совсем очаровала нашего молодого человека, и он поинтересовался, являются ли названные шестьсот пятьдесят франков окончательной ценой за квартиру.
- Сказать по правде, - начал консьерж, - так за нее платили даже семьсот, но то были муж с женой, впрочем люди совсем тихие, и так уж им было жалко съезжать из этого дома. Однако мужа выбрали в члены Института, им пришлось сократить расходы, и домовладелец сказал, что пожертвует пятьюдесятью франками ради того, чтобы поселить у себя холостяка. Сударь ведь холостяк?
- Да.
- Ну, сударь, тогда это для вас как раз то, что нужно: квартира смотрит на южную сторону, солнце целый день, три окна выходят на улицу и к тому же имеется еще большой удобный чулан - тоже с окном. Туда даже можно поставить кровать - для приятеля или слуги. У сударя есть слуга?
- Нет.
- Если сударь пожелает, моя жена или я будем у вас убирать.
- Хорошо. Квартира мне подходит, - выйдя за порог, сказал посетитель, в то время как консьерж запирал дверь, - но мне бы хотелось платить за нее шестьсот франков.
- Если сударь пожелает оставить свой адрес, я переговорю с домовладельцем и передам вам ответ. Вообще-то, сударь видит, что дом очень спокойный. На втором этаже живет пожилая дама, совершенно одинокая, третий - не сдан, четвертый - свободен, а над сударем проживает только один молодой человек, сверхштатный служащий в министерстве народного просвещения, господин Альфред, но он вечно бывает у матушки, которая живет в провинции. Мы не терпим в доме ни кошек, ни собак. У сударя нет животных?
- Нет.
В эту минуту они снова оказались возле каморки консьержа. Старик отпер дверь, немного пошарил на комоде, где стояли две вазочки с искусственными цветами, и протянул своему будущему жильцу сомнительного вида перо, не делавшее чести ни тому гусю, из которого его выдернули, ни тому человеку, который его очинял; затем он положил на стол листок писчей бумаги, рядом поставил фарфоровую чернильницу, представлявшую собой фигурку императора с наполненной чернилами шляпой, и молодой человек написал свой адрес: "Эдуар Дидье, улица..."
- Вот и хорошо, - произнес консьерж, читая адрес. - Завтра я зайду к сударю, - добавил он, провожая молодого человека до входной двери. - Мне не нужно говорить сударю, что и домовладелец и мы хотим иметь только спокойных жильцов. Молодость есть молодость, мы это прекрасно понимаем, но некоторые этим злоупотребляют, принимают... много... гостей, они производят шум, жильцы жалуются, а это для нас огорчительно.
- Я принимаю лишь самых необходимых людей, - сказал, удаляясь, молодой человек.
На губах консьержа появилась неприятная улыбка, свойственная недалеким людям.
Пройдя совсем немного, Эдуар встретил приятеля, который три или четыре месяца назад отбыл в путешествие и всего несколько дней как вернулся.
Вначале посыпались слова удивления и радости от встречи.
- Так ты откуда? - поинтересовался приятель, которого звали Эдмон Л.
- Я смотрел квартиру, которую намерен снять.
- Я тоже ищу квартиру. Это далеко?
- Нет.
- Послушай, если не возражаешь, пойдем посмотрим еще раз. Если ты не решишься, а мне она подойдет, тогда я ее и сниму.
- Сожалею, - отвечал Эдуар, - но шансов на то, что я решусь, много.
- И все же посмотрим.
Консьерж был вынужден еще раз показывать квартиру, и Эдмон пришел от нее в восторг.
- Дорогой мой, - сказал он, - вот уже неделя, как я вернулся и ищу квартиру, но такая прелестная мне еще не попадалась. Ты точно собираешься ее снять?
- Да, конечно.
- Вот беда! Нет ли у вас другой такой, похожей? - обратился он к консьержу.
- Нет, сударь, другие все больше и дороже.
- Вот беда! - повторил Эдмон.
- Ты хорошо попутешествовал? - спросил Эдуар, когда они спускались по лестнице.
- Хорошо.
- И были любовные приключения?
- Увы, нет! Мне, как ты знаешь, двадцать два года, из них вот уже шесть лет я ищу возлюбленную и так же, мой дорогой, не могу ее отыскать, как и квартиру. Я отправился в Италию, поскольку мне говорили, что французы рождены быть любовниками итальянок. Куда там! Они все смеялись мне в лицо.
- Так что ты приехал...
- ... как и уехал. Правда, вчера я написал одной малютке и теперь мне надо идти за ответом.
- Что ж, удачи тебе!
- Если откажешься от квартиры, - повторил Эдмон, расставаясь с Эдуаром, - уведоми меня.
- Хорошо.
- Прощай.
Как уже ясно читателю, Эдмон принадлежал к числу людей надоедливых. Мир не видывал более скованного и неуклюжего человека, чем этот несчастный малый, вечно отстающий от моды и чувствующий себя стесненно в любом своем костюме. Он был один из тех, кто внушает женщинам отвращение, ибо, не имея на их счет никакого другого воззрения, кроме школярского, они притворяются перед ними наглыми повесами. Видя их насквозь, женщины с доброй душой смеются над ними, а дамы с суровым нравом выставляют их за дверь. Когда какой-нибудь приятель Эдмона, на свою беду, знакомил его со своей любовницей, он мог быть уверен, что спустя два дня услышит следующее:
"Что за господина вы мне представили?"
"Это один из моих друзей".
"Скажите ему, что это наглость - позволять себе писать мне то, что он написал, и я запрещаю ему появляться здесь".
Некоторые сначала сердились, получая подобные письма, но, поскольку было понятно, что зло это неисправимо, переставали обращать на них внимание, тем более что за письмами ничего не следовало, да и женщины, будто сговорившись, давали на них один и тот же ответ.
Что касается Эдуара, с которым нам предстоит познакомиться поближе, то он был, что называется, славный и честный малый; такого все рады были видеть; достаточно богатый, чтобы быть независимым, он, тем не менее, изучал право, чтобы иметь право ничего не делать; он готов был отдать жизнь ради товарища; живой, обаятельный, легкомысленный, неспособный на серьезное чувство и мечтающий о вечной любви; горделивый, с насмешливым лицом, по временам омрачавшимся легкой и быстротечной грустью, точно перед ним проходили тени отца и матери - двух любящих существ, распахивающих двери в жизнь своим детям, он же родителей никогда не знал. От-того-то, не ведая горя и не предчувствуя надвигающихся печалей, он часами пребывал в глубокой грусти, когда душа его замыкалась в себе, и даже среди взрывов смеха, среди мимолетных светских удовольствий ему являлось чье-то лицо, уже не существующее и опоэтизированное временем: оно смотрело на него с улыбкой, некогда озарявшей его колыбель, а потом понемногу стиралось и, когда глаза его застилали слезы, исчезало совсем.
В часы, когда он был погружен в себя, Эдуар размышлял о всех своих однодневных привязанностях; он растратил на них свое сердце, но в мгновения грусти, какими прошлое всегда омрачает настоящее, они не могли дать ему утешение в его временном одиночестве. Лишь присутствие веселого друга способно было избавить его от этих болезненных, но преходящих ощущений.
В такие дни погода обыкновенно стояла пасмурная, он не знал, чем заняться, рано возвращался домой, и в тишину своей комнаты, освещенной двумя свечами, в гости к нему являлись воспоминания, передавая через какой-нибудь портрет, какой-нибудь предмет мебели, а то и просто через какой-нибудь пустяк одно из тех радостных впечатлений детства, почти всегда в конце концов дающих повод к грусти. Потом он ложился в постель, брал в руки книгу одного из наших поэтов, с кем он мог бы поговорить о своей тоске, засыпал, и на следующий день, если погода была хорошей, видения исчезали и он вновь становился веселым приятелем, таким же как был до этого.
Итак, это была одна из милых, типично парижских натур, которых, кажется, столь много в столице, а на самом деле так мало. Его посещения, редкие правда, Школы правоведения, с одной стороны, и его несколько аристократические привычки - с другой, давали ему доступ в мир, состоящий из развязных студентов и праздных молодых людей. И он был горячо любим всеми: одним он одалживал деньги, на которые они ездили развлекаться в Шомьер, другим - свои остроты, позволявшие блистать в салонах по вечерам, и за это его друзья и их любовницы были ему весьма признательны.
После поисков квартиры Эдуар отправился завтракать; вернувшись к себе, он сравнил то жилище, куда намеревался переехать, с тем, что собирался покинуть, и, убедившись, что ничего не выигрывает, разве только просто меняет обстановку, испытал сожаление, приходящее всякий раз, когда оставляют холостяцкую квартиру, какой бы тесной и неудобной она ни была. В памяти всплывает все, что с нею связано, и от давнишних чувств, вполне обыденных, тех, что рождались и угасали, словно цветы, распускающиеся по утрам в четырех стенах, остается только легкий аромат, что называется воспоминанием. Теперь уже начинаешь жалеть обо всем, начиная с назойливого фортепьяно соседки, проклятого фортепьяно, которое есть везде, где бы вы ни жили, и которое по утрам и вечерам исторгает из себя вечные и так и недоученные гаммы, и кончая консьержем, протягивающим вам вечером подсвечник и ключ, а иногда и долгожданное письмо, и вы почти так же благословляете руку, вручившую его вам, как и руку, его написавшую.
Потом наступает канун того дня, на который назначен переезд. В этот вечер под предлогом, что нужно собирать вещи, вы рано возвращаетесь домой, иногда с приятелем, выразившим желание вам помогать, но чаще всего один; вы открываете шкафы, двигаете мебель, переворачиваете все вверх дном, перебираете множество вещей, так и не укладывая их; вы не знаете, с чего начать; потом вдруг в каком-нибудь ящике, о существовании которого вы уже забыли, вы находите такое же забытое письмо, потом другое, третье, вы садитесь на край кровати и принимаетесь читать свое прошлое, прерывая чтение немыми монологами, вроде: "Бедняжка! Славная Луиза! Она, верно, любила меня! Что с ней сталось?"
Уже вечер на исходе, вы так ничего и не сделали, перед вами проходят смутные тени женщин, и эти женщины, без сомнения, в тот час, когда вы вспоминаете о них, говорят другому милые и лживые слова, что еще недавно говорили вам.
На следующий день, когда вы встаете с постели и в вашем распоряжении имеется всего лишь два часа на переезд, вы обнаруживаете, что все пребывает в еще большем беспорядке, чем накануне.
Вряд ли стоит говорить, что консьерж принес Эдуару положительный ответ. Эдуар в обмен на согласие вручил ему положенный задаток и, поскольку квартира была свободна, тотчас же занялся переездом.
Два дня спустя он уже полностью устроился в новом дворце за шестьсот франков в год.
II
ЛАНДСКНЕХТ
Минуло около месяца, когда однажды, выходя из дому, Эдуар увидел, как в соседний дом входит пожилая дама, на которую, признаться, он не обратил особого внимания, с девушкой - прекрасной, словно богиня, озаряющая своею красотою все вокруг. На мгновение она повернула головку в его сторону, и, каким бы кратким ни был этот миг, Эдуар успел разглядеть голубые глаза, черные волосы, бледное лицо и белые зубки - все то, что составляет мечту художников и поэтов; в выражении лица девушки, в изгибах ее тела было нечто вызывающее и яркое, что обнаруживало в ней пылкую и необычную натуру.
Девушка вошла в ворота, закрывшиеся за ней, и исчезла точно видение. Эдуар двинулся своей дорогой, и, когда он, как и ежедневно, пришел на бульвар, в полной уверенности, что ему встретится там кто-нибудь из его друзей, прелестный образ совсем уже стерся в его воображении.
Погуляв какое-то время и поприветствовав кое-кого из знакомых, он наконец нашел подходящего приятеля и, взяв его под руку, сделал с ним два или три круга по бульвару.
- Ты ужинаешь со мной? - спросил его Эдуар. - Не хочешь ли заглянуть к Мари? Я уже два дня не видел ее, бедняжку.
Молодые люди пересекли бульвар и направились к дому на улице Вивьен, поднялись на шестой этаж и без всяких церемоний позвонили.
Женщина, напоминавшая горничную, открыла им дверь.
- Мари у себя?
- Да, сударь.
Они прошли в комнату, некое подобие гостиной, где стояли предметы, похожие на мебель.
За столом сидели и оживленно беседовали две женщины и два молодых человека.
- Смотри-ка! Это Анри и Эдуар! - воскликнула прелестная головка, бело-золотисто-розовая, точно пастель Мюллера. - Вы явились кстати! Мы играем в ландскнехт. Садитесь, если найдете стулья, и играйте, если вы при деньгах.
Два стула в конце концов отыскались.
- Кто выигрывает? - поинтересовался Эдуар.
- Клемане. Она плутует.
Эдуар наклонился к уху Мари и, поцеловав ее, совсем тихо спросил:
- У тебя все хорошо?
- Прекрасно!
- Почему же ты не пришла вчера?
- Плохо себя чувствовала.
- Врешь!
- Ставлю тридцать су, - заявила Клемане.
- А я двадцать, - откликнулась Мари. - Эдуар, поставь за меня, я проигрываю.
Молодые люди пожали друг другу руки.
- Кто мечет банк? - спросил Анри.
- Я, - ответила Клемане.
- Опять она? Она уже семнадцатый раз сдает!
- "И ваши денежки берет..." - пропел кто-то фальшивым голосом.
- Играем? - воскликнула Клемане. - Ставлю тридцать су.
- А я снова двадцать, - ответила Мари.
- Я - десять, - сказал Эдуар.
- А я - остальное, - сказал Анри.
- Туз и валет, - объявила Клемане.
- Туз - это хорошо.
- Галюше лучше.
- Что еще за Галюше?
- Это валет.
- Разве его зовут Галюше?
- Черт возьми, а как бы ты хотел чтобы его звали?
- Скажи, Анри, ты знаешь, как ловят крокодилов?
- Нет.
- Вот и я тоже не знаю.
- Туз выиграл.
- Разумеется... Галюше еще ни разу не проигрывал.
- Сдавай.
- Ставлю сто су, - объявил Эдуар.
- Я - четыре франка, - сказала Мари.
- Ну, конечно! - отозвалась Клемане.
- Я - двадцать су, - послышался чей-то голос.
- А я - остальное, - заявил Анри.
- Анри всегда так делает, когда в банке ничего не остается. Так он скоро коляску купит.
- Да! Кстати, о колясках. У Огюстины вот она есть.
- Ба!
- Да.
- Смотри-ка!