- Если я скажу как, ваша сообразительность останется без дела. Вы увидите меня, когда узнаете мое имя, а в четыре часа вы вернетесь домой и узнаете о моих приказаниях. У вас есть время до завтра, чтобы распрощаться с Мари. До скорого свидания!
- Вы мне его обещаете?
- Я вам клянусь.
Она подошла к неизменно сопровождающей ее женщине, и обе стали спускаться по большой лестнице, не обращая внимания на игривые замечания и дерзкие приглашения, летевшие им вслед.
IV
РАЗГАДКА
Эдуар вернулся в фойе бальной залы, не понимая, что с ним происходит. Многие женщины говорили ему о своей репутации, об имени, о семье и о том, что они готовы все потерять ради него, а затем, в один прекрасный день, исчезали, чтобы те же самые уловки обратить на кого-нибудь другого; но еще никогда от него не требовали столь категорических клятв и столь непреложного молчания, так что он даже стал сомневаться, стоит ли ему продолжать эту интрижку.
Однако мало-помалу, видя вокруг себя беззаботных людей, этот мир, полный цветов, остроумия и веселья, он уверился, что все женщины на свете одинаковы и что даже та, которую он только что покинул, хотела просто посмеяться над ним и сделать его своим любовником, подвергнув примерно тем же испытаниям, как если бы из него делали франкмасона.
Он убедил себя, что на следующий день получит разгадку и все закончится к полному его удовлетворению. Да если б он мог хоть на миг серьезно отнестись к подобному приключению, он бы ни за что в него не ввязался. Ему, в полном смысле слова беззаботному малому, живущему легкомысленными связями и шумными развлечениями, опутать свою жизнь какой-то немыслимой любовью, которая вначале пьянит, а после убивает, - ему это показалось невозможным, так, по крайней мере, думал он, находясь на балу и держа руку одной из тех женщин, чья любовь соткана из воздуха и чье лицо он распознавал под маской домино, а душу - под маской остроумия. Но, вернувшись домой, он - таким уж изменчивым был его характер - принялся, точно Пигмалион, создавать статую, в которую сам же и влюбился. Он мечтал теперь только о страсти подобно вертеровской, исключая, разумеется, самоубийство; ему чудились веревочные лестницы, вечерние томления, похищения, почтовые кареты, дуэли; а поскольку он устал и в ушах его еще звучала музыка бала, то все в конце концов смешалось у него в голове и в этом галопе мыслей он забылся беспокойным сном.
Когда он проснулся, день был уже в разгаре, а солнце все продолжало подниматься, как если бы оно по ошибке попало в другую страну. Эдуар протер глаза, взглянул на часы и, открыв дверь спальни, увидел консьержа, спокойно убиравшего комнату. Эдуар спросил, нет ли для него чего-нибудь.
- Нет, сударь, - ответил старик. - А! Совсем забыл! Сударю принесли подписной лист для бедняги-рабочего, который вчера вечером сломал ногу в нашем квартале, упав со строительных лесов. Несчастный - отец семейства.
- Дайте, - сказал Эдуар, протянув руку.
Он стал пробегать глазами подписной лист, желая выяснить, сколько жертвовали другие и сколько следует пожертвовать ему.
Последним стояло имя мадемуазель Эрминии де ***, подписавшейся на пятьсот франков.
- Кто эта особа, которая дала больше всех? - поинтересовался Эдуар.
- О! Это весьма достойная барышня, которая делает много добра беднякам, - отвечал консьерж. - Она живет неподалеку.
- Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?
- Да. Сударь ее знает?
- Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и, услышав ваши слова, предположил, что это она.
- Да, сударь, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, сударь, эта женщина скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.
- Кто, тетка?
- Да нет же, мадемуазель Эрминия.
- В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!
- У себя в полку я был учителем фехтования, - продолжал консьерж, - и могу сказать, что шпагой я владел лихо. Так вот, сударь, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую фехтовальную залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. На самом деле, это была Эрминия, пожелавшая состязаться. Мне дали нагрудник и рапиру. Я надеваю маску, перчатку - и вот мы готовы к бою. О сударь, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов шишечкой рапиры, прежде чем я смог всего лишь парировать! А переводы в темп, контрответные уколы, купе! Это нужно было видеть! Меч архангела Михаила, да и только! Клянусь честью, я выдохся, устал, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!
- А как тетушка смотрит на эти ее занятия?
- А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, если они тешат молодость?.. Тут уж папенька ее виноват...
- Почему же?
- Отец ее, говорят, был человек крепкий, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтобы вырастить из него солдата, как отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, так нет же! Рождается девочка, а несчастная жена в родах умирает. А потом - знаете, беда-то ведь одна не ходит - вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается переполох, все вверх дном - короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом - могилка жены да колыбелька дочери. Когда малышка немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что эта сорвиголова, имея железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.
- Однако же это очень мило! Продолжай, старик.
Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.
Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:
- Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия - ей в ту пору было пятнадцать лет - осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, зазубрит сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять уколов шпагой против ее пяти. Так что исколотые рапирой женихи отправились домой ни с чем.
- Очень любопытно, - недоверчиво заметил Эдуар. - Подайте мне сапоги. Я должен уйти.
- Пожалуйста, сударь.
- Она богата?
- Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон недавно рассказывал мне, что с прогулки в Булонский лес он возвращается вконец обессиленный, изнемогает от усталости... Сейчас уж все привыкли и никто и внимания на все это не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.
- Держите, вот двадцать франков на пожертвования.
- Сударю нужно расписаться.
- Ах, верно.
Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, потом вдруг, остановившись, проговорил:
- Это невозможно.
- Сударь отказывается вносить эти двадцать франков? Сударь волен поступить как хочет.
- Мне знаком этот почерк, - прошептал Эдуар.
- Что сударь сказал?
- Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся...
"Где, черт побери, я видел этот почерк?" - думал, оставшись один, Эдуар.
Вдруг он ударил себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, пытаясь найти там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, чтобы убедиться в полном сходстве почерков.
То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он исключил ее из числа подозреваемых. И однако, то и дело бросая взгляд на подпись, он приходил к убеждению, что полученное им послание было написано той же рукой, которая удостоверила пожертвование в пятьсот франков.
Поистине в это невозможно было поверить, однако Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своем мнении.
"Черт возьми! - подумал он. - Она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя - так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно".
Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в ту минуту, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидел в окне напротив девушку: она смотрела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно - молчание!
Затем занавеска на окне опустилась - все было сказано.
Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.
Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.
В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.
Покончив с одеванием, он вышел.
"Я уверен, что сумею хранить тайну! - говорил себе Эдуар. - Как она прекрасна! А эта бедняжка Мари, с которой я обещал больше не видеться! Что же сделать, чтобы порвать с ней?"
С такими мыслями он пришел на улицу Вивьен и застал Мари сидящей у камина; вид у нее был обиженный.
- Здравствуй, - сказал он, входя.
- Здравствуй, - сухо ответила молодая женщина.
- Ты нездорова?
- Нет.
- Тогда что с тобой?
- Со мной ничего.
- Отчего же ты надулась?
- Оттого.
- Неубедительно. Прощай.
- Ты уходишь?
- Да.
- Счастливого пути!
Эдуар вышел на лестницу. Спустившись на один этаж, он услышал, как Жозефина крикнула ему, перегнувшись через перила:
- Сударь!
- Что? - отозвался Эдуар, подняв голову.
- Хозяйка желает с вами поговорить.
Эдуар вернулся.
- Чего ты от меня хочешь? - входя в комнату, спросил он.
- Сядь там.
- Ну, что дальше? - продолжал он, в свою очередь придав голосу недовольный тон.
- С кем ты вчера был на балу в Опере?
- С Анри и Эмилем.
- А что за женщина, с которой ты проговорил весь вечер?
- Это моя тетушка.
- Ах, оставь шутки!.. Послушай, Эдуар, если ты больше не любишь меня, так признайся в этом, но не выставляй меня на посмешище и не вынуждай то и дело слышать, что ты бросил меня больную, чтобы вести кого-то там в Оперу.
- Как все это смешно! На бал в Оперу! - воскликнул молодой человек, принимаясь щипцами шевелить угли в камине, и с улыбкою продолжал:
- Во-первых, никого я на бал в Оперу не водил. Какая-то женщина сама подошла ко мне и заговорила, не полицию же мне было звать!
- Кто эта женщина?
- Я ее не знаю.
- Ты лжешь!
- Клянусь тебе. Никак не пойму, что на тебя нашло? Я пришел повидаться с тобой, вместо того чтобы заняться делами, идти в Школу, и вот пожалуйста...
- Сегодня воскресенье, а по воскресеньям в Школу не ходят.
- Да, но я мог бы позаниматься.
- Ну, так иди, мой дорогой, иди. Теперь уж я знаю, что мне делать.
- Делай что хочешь. Если угодно, можешь даже писать трактаты на тему морали. Но учти, я их читать не буду.
- Смотри как заговорил!
- А ты уж очень загордилась! Точно академик или пэр Франции какой-нибудь. Очень мило.
- Слушай, убирайся вон! Иначе эти щипцы полетят тебе в голову!
- Не стоило меня звать, чтобы сообщить это.
- Хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал со мной в цирк.
- В твоих словах нет никакой последовательности. Это невозможно.
- Почему?
- Потому, что я ужинаю не дома.
- Ну и прекрасно! В следующий раз мы увидимся нескоро, и тогда тебе будет жарко!
- Значит, до будущего лета, дорогая подруга!
Мари, с силой хлопнув дверью, скрылась в соседней комнате.
А Эдуар, уходя от Мари, думал:
"Вот я и поссорился. Пусть теперь мне кто-нибудь скажет, что Провидение тут ни при чем!.."
Было около четырех часов. Взяв экипаж, Эдуар вернулся домой.
Внизу ему вручили письмо; открыв его, он прочел:
"Я слышала об одном человеке, который, узнав, что его
возлюбленная живет в доме напротив, на следующий же
день изыскал способ перебросить мост между двумя окнами и по нему прийти к ней в полночь.
Поистине у этого мужчины имелись ум, отвага и сердце".
Кроме того, ему передали визитную карточку Эдмона, уведомлявшего, что в пять часов он будет ждать его напротив кафе "Парижское".
V
БЕЗ МАСКИ
Эдуар поднялся к себе. Нужно было оценить расстояние между окнами и, как говорилось в письме, установить мост. Дело предстояло нешуточное, тем более что расстояние можно было определить лишь приблизительно. Но время терять не стоило, и потому Эдуар, как можно точнее проведя расчеты, отправился к плотнику, чья мастерская находилась неподалеку, и заказал к следующему дню доску шириною в один фут, длиною в десять футов и толщиною в три дюйма. Оставив свой адрес и рассчитавшись, Эдуар вышел из мастерской.
В пять часов он встретил Эдмона, ждавшего его на бульваре.
- Что новенького? - спросил Эдуар.
- Ничего.
- Тебе ответили на письмо?
- Да, вот ответ.
Эдуар прочел:
"Сударь, за кого Вы меня принимаете? Вы глупец!
Элеонора".
Эдуар не мог удержаться от смеха.
- Что ты на это скажешь? - спросил Эдмон.
- Скажу, что это не очень обнадеживающий ответ.
- Ты знаешь стольких женщин, познакомь меня хоть с одной.
- Так ты по-прежнему свободен?
- По-прежнему.
Это "по-прежнему" прозвучало как самые грустные из всех слов, когда-либо произнесенных.
- Так и быть, я познакомлю тебя.
- Правда?
- Да.
- И когда?
- Прямо сегодня.
- Она блондинка?
- Да.
- Порядочная?
- Еще какая! Только очень чувствительная.
- Ты меня представишь?
- Нет, пойдешь один.
- Да она выставит меня за дверь.
- Ты ей кое-что передашь от меня. Мне нужно сделать ей какой-нибудь подарок. Так что ты просто воспользуешься ее хорошим настроением, которое у нее появится.
Эдуар зашел к Марле, выбрал браслет и сопроводил его письмом:
"Моя дорогая Мари, забудь о том, кем я был для тебя еще вчера, но всегда помни о том, кем я буду для тебя отныне: искренним и верным другом.
Позволь мне украсить этим браслетом твою правую ручку; если она не пожелает, позволь украсить левую.
Вручит его тебе мой хороший приятель, который хотел бы стать и одним из твоих приятелей".
- А теперь, - сказал Эдуар, - отнеси это мадемуазель Мари, улица Вивьен, сорок девять.
Эдмон исчез в одно мгновение, как ангел Благовещения. Эдуар, не зная, чем заполнить вечер, рано вернулся домой, снова изучил местную обстановку, а затем, размышляя о том, что с ним приключилось, уснул.
Утром следующего дня его разбудил плотник: он принес заказ. Славный малый был страшно заинтригован и непременно желал знать, что же такое можно делать с десятифутовой доской в столь маленькой квартире. Для себя он это объяснял лишь исключительной любовью заказчика к дереву и потребностью всегда иметь его под рукой. Не удержавшись, плотник спросил, куда положить доску.
- В умывальную.
- А как поставить?
- Прямо, прислонив к стене.
- Если бы сударь пожелал сказать, для чего она, мы могли бы теперь же ее и приладить... Если для того чтоб ставить на нее какие-нибудь тяжести - а раз сударь заказал такую крепкую доску, то речь идет не иначе как о тяжестях, - тогда снизу нужны хорошие подпорки...
- Доска предназначается для одной китайской игры, - сказал Эдуар. - Остальное уж мое дело.
Плотник удалился.
Некоторое время спустя вошел Эдмон.
- Какие новости? - спросил его Эдуар.
- Э-э! Не очень-то радушно она меня приняла.
- Что же она сказала?
- Да почти ничего. Письмо для тебя передала.
Эдуар, раскрыв письмо, прочел:
"Мой дорогой Эдуар, благодарю тебя за браслет, но, если ты хочешь доставлять мне своими подарками удовольствие, не вручай их через послов столь неслыханно глупых, как твой приятель..."
- Обо мне она упоминает? - спросил Эдмон.
- Вовсе нет! Тут все о частностях.
- Сегодня я снова отправлюсь туда.
- Как знаешь.
День прошел так, как обычно проходят дни, в конце которых предстоит сделать нечто гораздо более важное, чем все, что было накануне, - иначе говоря, Эдуар был поглощен одной-единственной мыслью, и все, кто встречался ему тогда на его пути, проходили мимо него как тени, не оставляя о себе ни малейшего воспоминания. Занавеси в окне напротив неизменно оставались задернутыми, и бывали даже минуты, когда Эдуар думал, что все это ему приснилось, и не мог понять, чем ему заняться дальше. Стрелки стенных часов, которые, по всей вероятности, после полуночи должны были побежать для него стремительно, теперь словно замедлили свое движение.
Одна из странностей жизни состоит в том, что тот, кто с нетерпением ожидает какого-нибудь часа, склонен навязывать времени такой же быстрый ход, какой имеет человеческая мысль. Так было и с Эдуаром: он бродил по комнате, припоминал, как началось его приключение, представлял себе все возможные его последствия, мечтал о неведомом мире, куда ему предстояло войти, и крайне удивился, что на все эти занятия ушло не более пяти минут.
Однако, как бы медленно ни двигалось время, долгожданный час приходит, и тогда - странное дело! - все несущественное вмиг исчезает и уже кажется, что час этот наступил слишком скоро.
Пробило полночь!
Эдуар приблизился к своему окну, желая посмотреть, нет ли в окне его прекрасной соседки какого-либо движения, которое вернуло бы его к действительности.
Спустя две или три минуты он заметил, что занавеска на окне едва заметно приподнялась; сердце его, только и ждавшее этого сигнала, бешено заколотилось.
Эдуар широко раскрыл окно.
Как бы в ответ окно напротив тоже широко растворилось.
За окном была беспросветная темнота. Эдуар пошел за доской. Она была тяжелой, и он понял, как нелегко будет установить такое сооружение между двумя домами.
"Что, если она окажется короткой?" - мелькнуло в его голове.
Обуреваемый беспокойными мыслями, навязанными ему обстановкой, он поднес доску к окну и, желая удостовериться, что никто посторонний его не видит, выглянул наружу.
Все спало и в доме и в природе, от Нептуна до привратника, и Эдуар, приставив край доски к подоконнику, принялся выдвигать ее над пропастью, пока она не коснулась противоположного окна.