- О, сжалься! Сжалься! Это ужасно! Но ты, ты, если я стану твоей женой и это не спасет меня, ты погибнешь вместе со мной!..
- Так вот причина, заставляющая тебя отказаться от единственного пути к спасению... Что ж! Выслушай меня, Бланш, теперь моя очередь признаться: я полюбил тебя с первого взгляда, и любовь моя стала страстью; теперь моя жизнь - это твоя жизнь, моя судьба - это твоя судьба, счастье или эшафот - я все разделю с тобой. Я не покину тебя больше никогда, и нет такой силы в мире, что могла бы нас разлучить. Если я и оставлю тебя, то лишь затем, чтобы крикнуть: "Да здравствует король!" Эти слова откроют дверь в твою темницу, и мы выйдем из нее только вместе. Что ж! Пусть так; все же это будет ночь в той же камере, переезд в той же повозке, смерть на том же эшафоте.
- О нет, нет! Ступай отсюда! Оставь меня! Во имя Неба, оставь меня!
- Уйти мне? Поостерегись говорить это и желать этого! Если я уйду отсюда, не убедив тебя стать моей женой, лишившись возможности тебя защищать, я разыщу твоего отца, твоего отца! Ты и о нем не думаешь, а он уже сейчас льет слезы о тебе; я скажу ему: "Старик, твоя дочь могла спасти себя и не пожелала, она захотела, чтобы твои последние дни были погружены в траур, чтобы брызги ее крови обагрили твои седые волосы. Плачь, старик, плачь не о том, что твоя дочь умерла, а о том, что она не настолько сильно любила тебя, чтобы жить!"
Марсо оттолкнул Бланш, и она упала на колени в нескольких шагах от него; сжав зубы, скрестив руки на груди, он метался по камере со смехом безумца или проклятого. Но когда послышались рыдания Бланш, из его глаз покатились слезы, его руки бессильно упали, и он бросился к ее ногам.
- О, сжалься! Ради всего святого в мире, ради могилы твоей матери, Бланш, Бланш, согласись стать моей женой. Так надо. Ты должна!
- Да, девушка, ты должна, - прервал его чужой голос, заставивший молодых людей вздрогнуть и вскочить на ноги. - Ты должна, поскольку это единственная возможность спасти едва начавшуюся жизнь; религия требует этого от тебя, и я готов благословить ваш союз.
Изумленный Марсо обернулся и узнал кюре из Сент-Мари-де-Ре, принимавшего участие в сходке мятежников, которых он, генерал, атаковал в ту ночь, когда Бланш стала его пленницей.
- О отец мой! - воскликнул он, схватив священника за руку и привлекая к себе. - О отец мой, убедите ее,что она должна жить!
- Бланш де Больё, - торжественно проговорил священник, - во имя твоего отца, ибо мой возраст и дружба с ним дают мне право его представлять, заклинаю тебя, уступи мольбам этого молодого человека, ведь твой отец, будь он здесь, сказал бы тебе то же, что и я.
Бланш разрывалась от тысячи противоречивых чувств; наконец она кинулась в объятия Марсо.
- О друг мой! - воскликнула она. - Я не в состоянии больше противиться тебе! Марсо, я люблю тебя, я люблю тебя, и я твоя жена!
Их губы соединились; Марсо был вне себя от радости, он словно забыл обо всем. Голос священника вывел его из состояния восторга.
- Поторопитесь, дети! - сказал он. - Ведь минуты, которые мне суждено провести на этом свете, сочтены; если вы помедлите, я смогу благословить вас только с Небес.
Влюбленные вздрогнули, этот голос вернул их на землю!
Бланш с ужасом оглянулась вокруг.
- О друг мой! - воскликнула она. - В какую минуту нас соединяет судьба! Что за храм для заключения брачных уз! Может ли союз, освященный под этим мрачным и зловещим сводом, быть долгим и счастливым?
Марсо содрогнулся: его самого охватил суеверный страх. Он увлек Бланш в тот угол камеры, где сквозь решетку узкого подвального окна проникал дневной свет и мрак был не столь густой; там, опустившись на колени, они ждали благословления священника.
Тот простер руки и произнес священные слова. Тут же в коридоре послышались шаги солдат и бряцание оружия. Испуганная Бланш кинулась в объятия Марсо.
- Они пришли за мной? - воскликнула она. - О друг мой, друг мой, как ужасна смерть в такой миг!
Молодой генерал бросился к двери, держа в каждой руке по пистолету. Удивленные солдаты попятились назад.
- Успокойтесь! - сказал священник, выступая вперед. - Они пришли за мной, это мой черед умирать.
Солдаты окружили его.
- Дети! - громко крикнул он, обращаясь к молодым супругам. - На колени, дети! Стоя одной ногой в могиле, я даю вам свое последнее благословление, а благословление умирающего священно.
Пораженные солдаты хранили молчание; священник снял с груди распятие, которое, несмотря на все обыски, ему удалось скрыть, и простер его над ними: на пороге смерти он молился за них. Наступила торжественная тишина; каждый думал о Боге.
- Идемте! - сказал священник солдатам.
Они окружили его, дверь закрылась, все исчезло как ночное видение.
Бланш бросилась в объятия Марсо.
- О, если ты покинешь меня и они придут и за мной, если тебя не будет рядом, чтобы помочь переступить этот порог... О Марсо, представь себе: я на эшафоте, на эшафоте, вдали от тебя, плачу, зову тебя и не получаю ответа! О, не уходи! Не уходи! Я брошусь к их ногам, я скажу, что невиновна, буду умолять, чтобы они оставили нас с тобой в тюрьме навек, и я буду благословлять их за это... Но если ты покинешь меня... О, не оставляй меня!
- Бланш, я уверен, что смогу спасти тебя, я отвечаю за твою жизнь. Не позже чем через два дня я возвращусь сюда с помилованием, и тогда наступит жизнь, полная счастья, свободы и любви, а не вечное прозябание в камере.
Дверь отворилась, и на пороге появился тюремщик. Бланш крепче сжала Марсо в своих объятиях. Она не хотела отпускать его, а между тем дорога была каждая минута; он мягко высвободился из кольца сжимающих его рук и обещал вернуться к исходу второго дня.
- Люби меня вечно, - сказал он, выходя из камеры.
- Вечно! - ответила Бланш, падая на колени и показывая на красную розу в волосах, подаренную им, и дверь закрылась за ним, словно ворота преисподней.
V
Марсо нашел ожидающего его генерала Дюма у привратника; он велел подать бумагу и чернила.
- Что ты собираешься делать? - спросил Дюма, обеспокоенный возбуждением друга.
- Написать Каррье - потребовать у него двух дней отсрочки, сказать ему, что он своей жизнью отвечает мне за жизнь Бланш!
- Несчастный! - воскликнул Дюма, вырывая у него из рук начатое письмо. - Ты угрожаешь, а ведь ты сам в его власти. Разве ты не нарушил приказ отправиться в армию?! Неужели ты думаешь, что, испугавшись тебя, он в страхе остановится перед тем, чтобы не поискать благовидный предлог для твоего ареста? Не пройдет и часа, как ты будешь арестован, и что тогда ты сможешь сделать для нее и для себя? Поверь мне, если ты будешь молчать, он скорее забудет о ней, а только это может спасти ее.
Марсо уронил голову на руки: казалось, он глубоко задумался.
- Ты прав! - вскричал он, внезапно вскакивая, и увлек за собой друга на улицу.
Несколько человек собрались вокруг почтового экипажа.
- Если сегодня вечером спустится туман, - слышался чей-то голос, - не знаю, что может помешать двум десяткам смельчаков войти в город и освободить узников. Жаль, что Нант охраняется так плохо.
Марсо вздрогнул и оглянулся. Узнав Тенги, он обменялся с ним понимающим взглядом и бросился в карету.
- В Париж! - скомандовал он почтовому кучеру, давая ему золотой, и лошади помчались с быстротой молнии. Повсюду с той же поспешностью, повсюду с помощью золота Марсо добивался обещания, что на следующий день будут приготовлены свежие лошади и ничто не задержит его на обратном пути.
В дороге Марсо узнал от генерала Дюма, что тот подал в отставку, выставив единственную просьбу, чтобы его зачислили в другую армию простым солдатом; вследствие этого он был передан в распоряжение Комитета общественного спасения и направлялся в Нант, когда с ним встретился Марсо, скачущий в Клисон.
В восемь часов вечера экипаж с двумя генералами въехал в Париж.
Друзья расстались на площади Пале-Эгалите. Марсо отправился пешком по улице Сент-Оноре в сторону церкви святого Рока, остановился около дома №336 и спросил гражданина Робеспьера.
- Он в театре Нации, - ответила ему девушка лет шестнадцати-восемнадцати, - но если ты придешь через два часа, гражданин генерал, он к этому времени вернется.
- Робеспьер в театре Нации!? Ты не ошибаешься?..
- Нет, гражданин.
- Ну, что ж, пойду туда, а если там его не найду, вернусь и буду ждать здесь. Мое имя - гражданин генерал Марсо.
Комеди Франсез только что разделился на две труппы. Тальма с группой патриотически настроенных актеров перешел в Одеон. В этот-то театр и направился Марсо, крайне удивленный, что ему приходится разыскивать в театральном зале сурового члена Комитета общественного спасения. Играли "Смерть Цезаря". Он поднялся на балкон. Какой-то молодой человек предложил ему место рядом с собой в первом ряду. Марсо поблагодарил, надеясь оттуда увидеть того, кто ему был нужен.
Спектакль еще не начинался; странное возбуждение царило в публике; зрители обменивались смешками, изъяснялись жестами, и эти смешки и эти жесты исходили будто из штаб-квартиры от группы людей, толпившихся в первых рядах партера; эта группа господствовала над залом, а над ней господствовал один человек - Дантон.
Стоявшие рядом с ним говорили, когда он молчал, и замолкали, когда он начинал говорить. То были: его фанатичный приверженец - Камилл Демулен и его апостолы - Филиппо, Эро де Сешель и Лакруа.
Марсо первый раз видел перед собой этого народного Мирабо; он узнал бы его по громовому голосу, повелительным жестам и величественному виду, даже если бы его имя и не называлось многократно его друзьями.
Да будет нам позволено сказать несколько слов о состоянии различных группировок, боровшихся в Конвенте: это необходимо для понимания последующей сцены.
Коммуна и Гора объединились для проведения переворота 31 мая. Жирондисты пали почти без борьбы после своей безуспешной попытки объединить провинции в федерацию, и даже их избиратели не оказали им помощи и не осмелились укрыть их во время преследований. До 31 мая власть не была сосредоточена в чьих-то руках; после 31 мая стала ощущаться необходимость объединить силы для более решительных действий. Наиболее авторитетным органом власти было Законодательное собрание; им владела группа, которой управляло несколько человек, и, разумеется, вся власть была сосредоточена в их руках. Комитет общественного спасения вплоть до 31 мая был составлен из членов Конвента, хранивших нейтралитет; настало время его обновить, и все места там оказались заняты крайними монтаньярами. Его членом был избран Робеспьер, а Барер остался там как представитель старого Комитета. Поддерживаемые Робеспьером, Сен-Жюст, Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенн теснили своих коллег - Эро де Сешеля и Робера Ленде; Сен-Жюст взял на себя общий надзор; Кутон смягчал формулировки очень суровых, по своей сути, законопроектов; Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа управляли проконсулами департаментов; Карно занимался военным ведомством; Камбон - финансами; Приёр (из Кот-д’Ора) и Приёр (из Марны) - внутренними делами и управлением, а Барер, вскоре присоединившийся к ним, стал повседневным оратором, выступавшим от имени партии. Что касается Робеспьера, то, не имея каких-либо определенных обязанностей, он следил за всем, управляя этим политическим органом, как голова управляет телом, заставляя каждый его член подчиняться своей воле.
Именно эта партия была воплощением революции, которую она жаждала со всеми ее последствиями, для того чтобы в один прекрасный день народ смог бы воспользоваться всеми ее результатами.
Этой партии приходилось бороться с двумя другими: одна хотела ее превзойти, другая - ее сдержать. Эти две партии были:
партия Коммуны, представленная Эбером;
партия Горы, представленная Дантоном.
В газете "Папаша Дюшен" Эбер популяризировал непристойный язык; жертв там осыпали оскорблениями, а казни сопровождали смехом. За очень короткое время он добился устрашающих успехов: парижский епископ и его викарии отреклись от христианства, католический культ был заменен культом Разума, церкви закрыты, Анахарсис Клотс стал апостолом новой богини. Комитет общественного спасения был напуган могуществом этой ультрареволюционной партии, опирающейся на безнравственность и атеизм, хотя до этого считалось, что со смертью Марата она ослабела. Один только Робеспьер решил вступить с нею в схватку. 5 декабря 1793 года он произнес громовую речь с трибуны, и Конвент, только что по настоянию Коммуны бешено аплодировавший отречению от религии, теперь по просьбе Робеспьера, жаждущего установить свою религию, постановил, что всякое насилие и преследование свободы вероисповедания должно быть запрещено.
Дантон от имени умеренной части Горы требовал прекращения деятельности революционного правительства. Ее трибуной была газета "Старый Кордельер", редактируемая Камиллом Демуленом. С точки зрения умеренных, Комитет общественного спасения - то есть диктатура - был создан только для подавления внутренних врагов и отражения внешних; полагая, что смута прекращена, а враги отброшены к границам, умеренные требовали лишения его власти, так как, по их мнению, он в настоящее время был бесполезен, а в будущем мог стать опасным. Революция была обессилена, и они хотели восстановить ее на еще не расчищенной почве.
Таковы были три группировки, которые в марте 1794 года - а события нашего повествования происходили именно в это время - раздирали Конвент. Робеспьер обвинял Эбера в атеизме, а Дантона - во взяточничестве. Они же в свою очередь обвиняли его в честолюбии, и в ход пошло слово "диктатор".
Вот каково было положение дел, когда Марсо, как уже было сказано, в первый раз увидел Дантона, превратившего первые ряды партера в трибуну и обращавшего свои речи, исполненные силы, к тем, кто его окружал.
Итак, играли "Смерть Цезаря". Сторонникам Дантона был дан своеобразный приказ; они все присутствовали на спектакле и по знаку своего предводителя должны были подняться со своих мест, демонстрируя, что именно к Робеспьеру относятся слова, звучащие со сцены:
Да, Цезарь, ты велик, но дай свободу Риму!
Не должно Индии владыке быть гонимым
Рабом в родном краю, у Тибра берегов!
Но если гордый Рим томится от оков,
Что пользы в том, что миром он владеет,
И властелина в нем народы лицезреют?
Что доблесть Цезаря даст родине моей?
Еще рабов? Победу новую? Что в ней?
Страшней, чем персы, враг сулит нам много бед!
Свободу Риму дай! Иных желаний нет!
Именно поэтому Робеспьер, предупрежденный Сен-Жюстом, в этот вечер пришел в театр Нации; он понимал, какое оружие окажется в руках его врагов, если им удастся всенародно предъявить ему подобное обвинение.
Тем не менее Марсо тщетно искал его в ярко освещенном зале, где только ложи бенуара под выступом нависшего над ними балкона оставались в полутьме; его взгляд, утомленный бесплодными поисками, в какое-то мгновение остановился на группе, столпившейся в первых рядах партера; своей оживленной беседой она привлекала внимание всего зала.
- Я видел сегодня нашего диктатора, - говорил Дантон, - нас хотели примирить.
- Где же вы встретились?
- У него. Мне пришлось взбираться на четвертый этаж к Неподкупному.
- О чем вы с ним говорили?
- О том, что я знаю, как меня ненавидит Комитет, но не страшусь этого. Он мне отвечал, что я ошибаюсь и что против меня ничего не замышляется, но все же необходимо объясниться.
- Объясниться! Объясниться! Это хорошо получается с чистосердечными людьми.
- Так я ему и ответил, и тогда его губы сжались, а лоб нахмурился. Я продолжал: "Конечно, нужно подавить роялистов, но нельзя карать всех кого попало, нельзя путать виновных с невиновными". А Робеспьер отвечал сердито: "Кто вам сказал, что осудили хотя бы одного невиновного?" - "Что ты на это скажешь, - обратился я к Эро де Сешелю, пришедшему со мной, - ни одного невиновного не осудили, а?" После этого я ушел.
- А Сен-Жюст был там?
- Да.
- Что он говорил?
- Он поглаживал свои замечательные черные кудри и время от времени поправлял узел на галстуке, стремясь сделать его таким же, как у Робеспьера.
Сидевший рядом с Марсо человек, чье лицо было закрыто руками, вздрогнул и издал какой-то звук, похожий на зубовный скрежет от еле сдерживаемого гнева. Марсо, не обращая на него внимания, продолжал следить за Дантоном и его друзьями.
- Щёголь! - заметил Камилл Демулен о Сен-Жюсте. - Он так высоко себя ценит, что несет свою голову на плечах, словно чашу со Святыми дарами.
Сосед Марсо раздвинул руки, и генерал узнал нежное и красивое лицо Сен-Жюста, побледневшее от ярости.
- А я, - произнес тот, поднимаясь во весь рост, - заставлю тебя, Демулен, нести свою голову, словно святой Дени!
Сен-Жюст встал; все расступились, чтобы его пропустить, и он вышел с балкона.
- Да кто же знал, что он рядом! - захохотал Дантон. - Черт возьми! Корреспонденция пришла по адресу!
- Кстати, - обратился к Дантону Филиппо, - ты не читал памфлет Лайа, направленный против тебя?
- Что? Лайа пишет памфлеты? Пусть переделает "Друга законов". Любопытно было бы его прочесть, этот памфлет.
- Вот он.
Филиппо подал ему брошюру.
- О! Даже подписал, черт возьми! Должен был бы понимать, что, если только он не спрячется у меня в погребе, ему свернут шею! Тише, тише, занавес поднимается!
Легкое шиканье прошелестело по залу; молодой человек, не примыкавший к тем, кто состоял в сговоре, продолжал вести частную беседу, хотя актеры уже появились на сцене. Дантон дотронулся до его плеча и вежливо, но с оттенком иронии, сказал:
- Гражданин Арно, дай мне послушать, как если бы это играли "Мария в Минтурнах".
Молодой драматург был достаточно умен, чтобы уступить просьбе, высказанной в такой форме. Он замолчал, и в воцарившейся тишине можно было внимать "Смерти Цезаря" - одной из самых скверных постановок театра.
Тем не менее, хотя тишина и наступила, было ясно, что никто из участников этого маленького заговора, упомянутого нами, не забыл, зачем он сюда пришел; они обменивались взглядами и знаками тем чаще, чем ближе актеры подходили к реплике, которая должна была вызвать взрыв. Дантон шепотом сказал Камиллу: "Это в третьей сцене" - и, словно желая ускорить темп речи, стал повторять стихи одновременно с актером до тех пор, пока не прозвучали строки, предшествующие ожидаемым:
Ждем, Цезарь, августейшей милости твоей,
Дар драгоценнейший, что всех других милей,
Превыше всех щедрот, земель, тобой даримых...
Цезарь
Что, Цимбер, смеешь ты просить?
Цимбер
Свободу Риму!
Троекратный взрыв рукоплесканий покрыл эти слова.
- Вот сейчас, - сказал Дантон, приподнимаясь.
Тальма начал:
Да, Цезарь, ты велик, но дай свободу Риму!