Пусть эти факты объясняет тот, кто может. Мой долг историка устанавливать их, что я и делаю.
IV
Порядок и спокойствие вернулись в семью на несколько дней, пока не было получено письмо со штемпелем Нанта.
Отец вскрыл его.
Оно было от дяди - брата матери, проживающего в Сен-Назере.
У дяди самого была большая семья - жена и семеро детей.
Письмо было отчаянное. Работы не было ни у него, ни у жены, ни у детей. Это был поистине крик умирающего: "Из глубины взываю!"
Отец прочел письмо вслух. Он был главой семьи и сказал просто:
- Это беда, и их надо перевезти сюда.
И все члены семьи, от самых маленьких до старших, одобрили это решение.
Их было одиннадцать человек, и, честно признаем, они еле сводили концы с концами.
Их теперь станет двадцать, но что за важность! Эти соображения остановили бы богатых, но бедные в таких случаях не колеблются ни секунды.
К сожалению, недостаточно сказать: "Надо перевезти их сюда".
Как это сделать? Как их перевезти? Поездка из Сен-Назера в Париж третьим классом стоила двадцать пять франков.
Только один из детей, четырехлетний малыш, мог ехать бесплатно.
Итак, для восьми остальных нужно было двести франков.
Я написал своему доброму любезному другу, работающему на Западной железной дороге, человеку, готовому всегда совершать добрые дела: я не один раз видел, как он из своего кармана оплачивал переезды бедняков, когда суровые железнодорожные правила не допускали никакого снисхождения.
Почему бы мне его не назвать? Все, кто знает этого человека, его очень любят, а теперь полюбят еще больше, вот и все!
Моего друга зовут Куэндар.
Я отправил к нему Жанну, и она вернулась от него с разрешением на восемь льготных билетов по половинной стоимости, что составляло сто франков.
Семья в Сен-Назере продала наименее необходимые пожитки, протестантский священник пожертвовал двадцать франков, парижские родственники собрали пятьдесят франков, и четыре дня спустя брат и сестра, дядя, племянницы и племянники встретились, плача от радости в объятиях друг у друга, и чувствовали себя счастливее, чем богачи.
Как мы уже сказали, их было двадцать - настоящее племя.
Девятерых вновь приехавших отвели на улицу Мирры, где проживало одиннадцать человек, а места было только на четверых.
На огонь поставили большой котел с мясом, чтобы согреть всех, и в этот день, в праздник, был бульон, было мясо и вино для всех.
Прибывшие появились в четыре часа утра. Спать легли только они, поэтому места в кроватях хватило.
Так прошло четыре дня, прежде чем удалось отыскать жилье: его нашли рядом с Пантеоном.
Надо было перебираться.
Я здесь умышленно не вспоминаю, из каких ресурсов черпались для этого средства, но, плохо ли, хорошо ли, в конце концов вновь прибывшие устроились.
Через неделю, опять-таки с помощью Куэндара, один из детей был пристроен. Он зарабатывал сорок су в день, чтобы прокормить отца, мать и шестерых братьев.
Его старшая двадцатилетняя сестра нашла место у портнихи и, в свою очередь, зарабатывала два франка. Это уже составляло по десять су на человека.
Итак, вы видите, что Бог не совсем уж отвернулся от бедного семейства.
Однако, одаривая улыбкой дом у Пантеона, он отвел свой взор от семейства на улице Мирры: болезнь воспользовалась этим, чтобы с новой силой вернуться в дом.
Мы уже говорили о маленьком больном ребенке, дрожавшем от озноба в своем углу.
Мальчику было тринадцать лет. Я обещал вам нарисовать картину нищеты, достойной нищеты, и вот она перед вами.
Откуда взялась эта болезнь мальчика? Сейчас расскажу.
Четыре года назад несчастный ребенок, вместо того чтобы отправиться в свою бесплатную школу, в четырех-пятиградусный мороз пошел поиграть на берег канала. Там он упал в воду, стал тонуть, и чудом его спасли. Однако, как мы уже сказали, он пропускал уроки и, вместо того чтобы вернуться домой и обогреться у огня (если только предположить, что огонь в доме был), он, пристроившись на каменной тумбе, ждал в своей заледеневшей одежде, когда наступит час окончания занятий, и только в семь часов появился дома, закоченевший, умирающий, полузамерзший.
Начиная с этого времени на протяжении семи-восьми месяцев он пребывал в болезненном состоянии, но пока открыто ничего не проявлялось. По истечении этого срока сразу обнаружились две болезни: гипертрофия сердца и туберкулез легких. Небольшое улучшение в течение одного или двух месяцев позволило отказаться от врачей.
Ухудшение наступило на следующий день после переезда дяди на квартиру у Пантеона, и теперь немедленно потребовался новый доктор.
Этот, не обещая выздоровления, все же обнадежил больше, чем другие, но назначил молочные ванны.
Несчастные родители выслушали это распоряжение с поникшей головой и не осмелились спросить у врача, нет ли более дешевого лекарства, заменяющего это назначение. Однако едва врач вышел, они переглянулись:
- Молочные ванны! Сколько будут стоить молочные ванны?
Стали искать ванночку; нашли самую маленькую (ее можно было взять напрокат за три франка в месяц); затем отыскали молочницу; ребенка поместили в ванну с теплой водой и измерили количество воды в литрах, чтобы знать, сколько потребуется молока.
Пятьдесят литров! Пятьдесят литров молока стоили десять франков.
Умолили молочницу первую порцию отпустить в долг. В доме было всего три франка в день на еду.
Отчаявшиеся родители спрашивали себя, что можно сделать. Ребенок плакал и говорил:
- Мне необходимы молочные ванны, чтобы выздороветь; я не хочу вслед за сестрой идти в землю: там слишком холодно!
Некоторые клиенты Жанны остались ей должны. Этот долг составлял около ста франков. Она обегала весь Париж, не меньше четырех-пяти льё, и вернулась с двадцатью одним франком. Она не захотела потратить и шести су на омнибус. Таким образом оказались оплаченными две ванночки, и к трем франкам, уже имеющимся в доме, добавились двадцать су.
V
Благодаря постоянным заботам ребенку стало немного лучше.
Молочные ванны, казалось, ему помогли, и никто не жалел о потраченных деньгах.
Но болезнь, покинув на короткое время улицу Мирры, перекочевала к дому у Пантеона и грозно постучалась в дверь.
У дядюшки из Нанта обнаружилась тяжелейшая болезнь.
Больной два-три дня боролся с ней, не жалуясь.
В конце концов его жена отправилась в мэрию за доктором.
Возможно, того побеспокоили, когда у него было плохое настроение, но он пришел крайне раздраженным. Оглядевшись вокруг, он увидел наготу комнат, нищету обитателей, осмотрел больного и сказал:
- Лекарства, необходимые для лечения этого человека, стоят слишком дорого, чтобы вы могли позволить себе купить их. Впрочем, он долго не протянет. Отошлите его в больницу для безнадежных больных.
Они стали настаивать на лечении. Он выписал рецепт и больше не приходил.
Пригласили второго врача.
Это не был врач для бедных; он выписал рецепт, ушел и больше не появлялся, а три дня спустя потребовал денег за свой визит.
Грустно об этом рассказывать, но правда почти всегда грустна. Все, что мы можем сделать для этих двух врачей, - не называть их имен, но при необходимости можем и назвать.
Жена и дети рыдали. Больной был приговорен двумя врачами, оставалось только дать ему умереть, но тут вмешалось Провидение со своим приговором.
Семья, живущая у Пантеона, чтобы не огорчать родных с улицы Мирры, ничего им не рассказывала.
Между тем Жанна явилась ко мне в свой обычный день и час.
В этот вечер мне пришла в голову счастливая мысль погрузить ее в сон.
Как всегда, я велел ей посмотреть, что у них дома.
Много раз она таким образом посвящала меня очень подробно в несчастья своей семьи; вероятно, наяву она бы не стала этого делать, но на этот раз, вместо того чтобы подчиниться мне, она сказала:
- Лучше пошлите меня к дяде, мне кажется, я нужна ему.
Я отправил ее к дяде (мысленно, естественно).
- Ох! Боже мой! Но он же болен, очень болен! Бедный дядя! Почему мы ничего не знали? Разбудите меня, я должна пойти к нему тотчас же!
Я разбудил ее, она взяла карету, отправилась к своему дяде и нашла его в таком плохом состоянии, что осталась дежурить у его постели всю ночь, предупредив через одного из детей свою мать.
На следующий день в девять часов утра она была уже у меня и, рыдая, рассказала мне историю с двумя врачами.
- Погоди, дитя мое, - сказал я ей, - я дам тебе письмо к одному из лучших докторов Парижа; он не сочтет дом слишком бедным и будет лечить твоего дядю так, как если бы его звали Перейра или Ротшильд.
Я дал ей письмо к барону Ларрею, моему доброму, моему старому, моему замечательному другу, уверенный, что он постоянно пребывает в госпитале Валь-де-Грас.
Оказывается, он уже десять лет там не работал (вот вам доказательство того, что, даже не видя человека часто, можно любить его всей душой). Однако в Валь-де-Грас ей дали адрес его дома, и Жанна поехала прямо туда, на Лилльскую улицу, № 59.
Барона не было дома, и Жанна оставила письмо.
В восемь часов вечера доктор вернулся.
В ту же минуту он сел в карету и приказал везти себя к дому больного.
Он не смотрел ни на обои, ни на обстановку. Он видел только больного на ложе страданий, а рядом с ним молившихся жену и восемь детей.
Он обследовал больного с глубоким сердечным вниманием (как редко я видел подобное среди медиков!), потом оставил рецепт и в тот же вечер написал мне:
"Мой дорогой Дюма!
Я видел Вашего подопечного: он очень болен. Я еще ни за что не ручаюсь, но передал его в руки моего самого умелого молодого друга - доктора Вильмена.
Считайте меня по-прежнему Вашим верным другом.
Барон Ларрей".
Господин Вильмен принял больного из рук Ларрея и сотворил чудо.
Сраженный двусторонней пневмонией, умирающий, которого лечили морфином и мускусом, встал на ноги через неделю.
Это так осчастливило всю семью, что снова на плиту был поставлен тот же котел, что кипел на ней в тот день, когда праздновали приезд родственников в Париж, и снова на улице Мирры за столом сидели двадцать сотрапезников и пили за здоровье барона Ларрея и г-на Вильмена.
Пусть здравицы эти принесут им удачу и пусть долго живут они, эти достойные апостолы науки!
* * *
... В прошлую среду, в девять часов вечера, несмотря на самый тщательный уход, мальчик испустил последний вздох.
Он соединился со своей сестрой в той холодной и влажной земле, куда так боялся попасть.
Увы! Ко времени вторых похорон семья была столь же бедна, как и к первым.
Я написал несколько слов генералу Флёри, предлагавшему мне полагаться на него в подобных ситуациях!..
Он дал сто франков.
Спасибо!
Сборник
"Драмы на море"
Бонтеку
I
1619
В конце мая 1619 года в ясную погоду три голландских судна: "Новая Зеландия" (капитан Петер Тиц), "Энекёй-сен" (капитан Ян Янц) и "Ньив-Хорн" (капитан Бонтеку), - обогнув мыс Доброй Надежды и не пристав к нему, плыли мимо земли Натал.
Прошло сто тридцать два года с тех пор, как португалец Бартоломеу Диаш, посланный на поиски знаменитого пресвитера Иоанна, этого папы Востока, разыскивавшегося уже три столетия, сам того не подозревая, будучи застигнут бурей, которая подхватила его на свои крылья и повлекла за собой с юга на восток, обогнул этот мыс.
С того дня был проложен новый путь в Индию.
Король Жуан II Португальский, не желая запугивать будущих мореплавателей, переименовал мыс Бурь (такое название дал ему Бартоломеу Диаш по возвращении в Лиссабон) в мыс Доброй Надежды, и под этим именем он известен и поныне.
Через десять лет настала очередь да Гамы.
Ему предстояло продолжить путешествие Диаша с того места, где оно было прервано, связать Индию с Португалией, Каликут - с Лиссабоном.
Дав имя земле Натал в память о Рождестве Господнем, затем бросив якорь в Софале, принятой им за древний Офир, сделав одну за другой стоянки в Мозамбике, в Ки-лоа, в Момбасе и в Мелинде и получив опытного лоцмана от царя города, упомянутого последним, - да Гама со всей решимостью отправился в плавание по Оманскому морю. Он прошел, вероятнее всего, между Лаккадивскими и Мальдивскими островами и 20 мая 1498 года высадился на берег в Каликуте, центре торговли, которую Индия в то время вела со всем обширным континентом, простирающимся от Занзибара до Малаккского пролива.
Затем настала очередь Камоэнса - Гомера Индийского океана; "Лузиады" - это эпическое повествование о его путешествии.
В сражении с маврами под Сеутой Камоэнс потерял глаз почти в то же самое время, когда Сервантес потерял руку в битве с турками при Лепанто.
Известно, как Камоэнс после посещения Гоа и участия в сражениях у Шембе, у мыса Гвардафуй и у Маската был сослан на Молуккские острова за несколько сатирических стихотворений; как дон Константин де Браганца назначил его попечителем наследственных дел в Макао - город еще не существовавший или только что возникший; как Камоэнс, не обремененный попечительскими обязанностями, написал свою поэму и как он, обладатель двух сокровищ - сокровища фортуны и сокровища поэзии, - поплыл на корабле в Гоа; как судно потерпело крушение у берегов Сиама, и поэт, уступив свое золото Китайскому морю, но держа над водой свою поэму, спас одной рукой свою жизнь, а другой - свое бессмертие.
Увы! Хотя поэма "Лузиады" шесть лет спустя увидела свет и в том же году появилось второе ее издание, а любой португалец знал наизусть стихи об исполине Адамасторе и о несчастьях Инес де Кастро, на улицах Лиссабона, тем не менее, можно было встретить жалкого старика, опирающегося на костыль: он направлялся в монастырь Сан-Доминго, где, смешавшись с толпой учеников, слушал лекции по богословию, а тем временем раб-яванец нищенствовал, чтобы кормить его на собранное подаяние.
Правда, когда старик проходил мимо, люди останавливались посмотреть на него, и он мог услышать утешительные для его гордости слова:
- Это Луис де Камоэнс, великий поэт.
Некоторые прибавляли:
- Значит, он беден?
И всегда какой-нибудь голос отвечал:
- Нет, король дон Себастиан платит ему пенсию.
В самом деле, король дон Себастиан выплачивал человеку, прославившему его царствование, пенсию в семьдесят пять ливров в год.
После того как дон Себастиан был убит во время своего африканского похода, поэт вынужден был перебраться из своего и так уже бедного жилища в еще более жалкое на улице Святой Анны.
Когда же умер Антонио, яванский раб, и некому стало просить милостыню для поэта, а сам он побираться не хотел, автору "Лузиад" пришлось спуститься еще на одну ступень ниже: покинуть свое убогое ложе и переселиться в богадельню.
Ему оставалось сойти всего на одну ступень ниже - в могилу, и он переступил этот порог с улыбкой.
Несчастный поэт, о котором забыла его родина, но который не смог ее забыть!
"По крайней мере, я умираю раньше, чем Португалия!" - таковы его собственные слова.
И его бросили в могильную яму, на которую лег камень без надписи.
Через шестнадцать лет после его смерти, когда его слава возросла, дон Гонсалу Котинью предложил поставить памятник поэту; но, так же как никто не знал, где стояла когда-то его колыбель, никому не было известно, где находилась его могила.
В конце концов старый ризничий вспомнил, как грозовым вечером он хоронил человека без родных, без семьи, без друзей, человека с двумя увечьями: выбитым глазом и сломанной ногой.
По этому описанию узнали Камоэнса.
Могилу торжественно открыли, извлекли из нее тело, перенесли его в уголок рядом с клиросом францисканских монахинь в монастыре святой Анны, и над новой могилой поэта укрепили мраморную доску с надписью:
Здесь погребен Луис де Камоэнс,
король
поэтов своего времени. Он жил в нищете
и убожестве и умер
так же
в год MDLXXIX
Там он покоился в мире и всеми почитаемый около двух веков, но однажды, 1 ноября 1755 года, словно Небо пожелало грозным предупреждением оповестить мир о рождении некой королевы, землетрясение уничтожило Лиссабон, вместе с Лиссабоном - церковь святой Анны, а вместе с церковью святой Анны - могилу автора "Лузиад".
Эта королева была Мария Антуанетта Австрийская.
О короли и поэты, подчас Бог определяет вам схожие судьбы, чтобы показать миру, что вы равны!
Поэма Камоэнса сделала Индию популярной. Вскоре там, где прошли мореплаватель Диаш, завоеватель да Гама и поэт Камоэнс, появился купец Ван Норт. Но прибыл он в Индию с противоположной стороны, проплыв вдоль берега Патагонии, а затем, пройдя через страшный пролив, открытый Магелланом 28 мая 1520 года, и, следуя примеру Себастиана дель Кано, вернулся в Атлантический океан через мыс Доброй Надежды, совершив за три года кругосветное путешествие.
Это было началом морских удач Голландии, и однажды эти европейские финикийцы в своем чванстве назвали себя "подметальщиками морей" и укрепили на гафеле своих судов метлу вместо флага.
Четырнадцатью годами позже голландский адмирал Георг Спильберген разбил у берегов Перу испанский флот и установил владычество своей страны на Молуккских островах.
Через пять лет после этой победы мыс Доброй Надежды обогнули, как мы сказали, три голландских судна под командованием Петера Тица, Яна Янца и Бонтеку.
Как получилось, что эти три китобойных судна плыли вместе? Расскажем об этом.
Виллем Исбранц Бонтеку был назначен в 1618 году голландской Ост-Индской компанией капитаном "Ньив-Хор-на", судна, предназначенного для торговли, водоизмещением в 1100 тонн и с командой из двухсот шести человек на борту.
Бонтеку вышел с Тексела 28 декабря и после 5 января, когда он покинул Ла-Манш, на его судно налетело три страшных шквала, и он было подумал, что здесь и закончится его путешествие.
Но Провидение распорядилось по-другому: после двухнедельной бури опасность отступила, море немного успокоилось, и Бонтеку продолжил свой путь, еще не зная, каким образом он попадет в Индийский океан - пройдя Магеллановым проливом или обогнув мыс Доброй Надежды.
Куда поворачивать судну - к востоку или к западу, - зависело от направления ветра.
Перед тем как подойти к Канарским островам, оно встретилось с двумя кораблями, и они вместе, как мы уже сказали, обогнули мыс.
Приближаясь к экватору, они попали в трехнедельный штиль, а затем юго-восточный ветер погнал их в Антильское море посреди рифов, называемых Аброхос.
Счастливо выбравшись оттуда, они тщетно пытались отыскать остров Тристан-да-Кунья, и вскоре, подгоняемые переменчивыми ветрами, так быстро приблизились к мысу Доброй Надежды, что из опасения быть выброшенными на берег направились к югу и, полагаясь на здоровье и силу своих команд и рассчитывая на большой запас воды, решили обогнуть мыс, не приставая к нему.