Мужчина этот - сам Джакомо; женщина - его любовница; часовые, игроки и люди, готовящие ужин, - это все те, кого он называет своей бандой, а тот, кто лежит в могиле - Иеронимо, помощник атамана: пуля избавила его от виселицы, которая уже приготовлена для Антонио - второго помощника, имевшего глупость попасться в руки солдат.
Теперь, когда я познакомил вас с действующими лицами и местностью, позвольте мне приступить к рассказу.
Завершив погребальные труды, Джакомо отложил в сторону заступ и опустился на колени на свежую землю, утопая в ней, как в песке; он простоял так с четверть часа, неподвижный, погруженный в молитву, потом, вытащив спрятанный на груди серебряный образок - висевшее на красной ленте на шее сердечко с изображением Девы Марии и Младенца Иисуса, - благоговейно, как положено честному бандиту, поцеловал его, медленно поднялся и, с опущенной головой и скрещенными на груди руками, прислонился к основанию скалы, возвышавшейся на плато, которое мы уже описали.
Все его движения, исполненные печали, были так бесшумны, что никто не заметил, как он вернулся на свое место. По-видимому, такое ослабление бдительности показалось ему несовместимым с законами дисциплины: он оглядел тех, кто его окружал, нахмурил брови, и его широкий рот раскрылся, чтобы извергнуть отвратительнейшее богохульство, способное, по мнению разбойников, ужаснуть Небо:
- Sangue di Cristo!..
Те, что, стоя на коленях, разделывали тушу ягненка, мгновенно выпрямились, словно их ударили палками по спине; руки игроков застыли в воздухе; часовые непроизвольно повернулись, оказавшись лицом друг к другу; женщина вздрогнула, а младенец заплакал.
Джакомо топнул ногой:
- Мария, заставь ребенка замолчать!
Женщина поспешно расстегнула расшитый золотом алый корсет, приблизила к губам сына свою полную, бронзового отлива грудь - подобную тем, что составляли красоту древних римлянок, и, обхватив младенца обеими руками, как бы защищая его, склонилась над ним. Ребенок взял грудь и затих.
Проявление всеобщей покорности, казалось, удовлетворило Джакомо: лицо разбойника утратило выражение суровости, на минуту омрачившее его, и приняло отпечаток глубокой печали; он знаком предложил всем продолжить начатые дела.
- Мы уже кончили играть, - сказали одни.
- Баран готов, - объявили другие.
- Хорошо, начинайте ужинать! - приказал Джакомо.
- А вы, атаман?
- Я не буду ужинать.
- Я тоже, - раздался кроткий женский голос.
- Почему, Мария?..
- Я не голодна.
Эти слова были произнесены так тихо и так робко, что атаман, казалось, был тронут их тоном, насколько это было возможно при его характере; он опустил руку на голову возлюбленной, а она, взяв ее в свои, приникла к ней губами.
- Вы славная женщина, Мария!
- Я люблю вас, Джакомо!
- Ну же, будьте благоразумны и ступайте ужинать.
Мария послушалась, и они вместе расположились на соломенной циновке, на которой были разложены куски баранины, зажаренные на шомполах карабина как на вертеле, козий сыр, лесные орехи, хлеб и вино.
Джакомо вытащил из кинжальных ножен серебряную вилку и нож, отдал их Марии, а сам не притронулся ни к чему, лишь выпив чашку чистой воды, которую он зачерпнул из ближайшего источника: из опасения быть отравленным крестьянами, которые одни только и могли поставлять ему вино, он давно уж отказался от этого напитка.
Все принялись за еду, за исключением двух караульных, которые время от времени поворачивали голову и бросали выразительные взгляды на исчезающую с пугающей быстротой провизию. По мере того как ее на циновке становилось все меньше, движения часовых все учащались и убыстрялись, и наконец все их внимание, казалось, сосредоточилось не на лагере врагов, а на заканчивающих свой ужин товарищах.
Все это время выражение печали не покидало лица Джакомо и видно было, что он погружен в воспоминания. Внезапно, не в силах, видимо, более сдерживаться, он провел рукой по лбу, вздохнул и заговорил:
- Мне следует рассказать вам одну историю, друзья! Вы тоже можете подойти, - добавил он, обращаясь к часовым. - В такое время на нас здесь не осмелятся напасть; к тому же они считают, что здесь и я, и Иеронимо.
Караульные не заставили просить себя дважды, и их участие в ужине несколько оживило начавший было стихать интерес к трапезе.
- Хотите, я сменю их? - предложила Мария.
- Спасибо, в этом нет надобности.
Рука Марии робко скользнула к руке Джакомо. Покончившие с ужином расположились поудобнее, чтобы слушать. Те, кто продолжал есть, придвинули к себе поближе все, что осталось, чтобы иметь возможность дотянуться до еды, а не просить передать ее; все приготовились слушать рассказ с тем интересом, что обычно свойствен людям, ведущим бродячий образ жизни.
- Это было в 1799 году. Французы захватили Неаполь и учредили республику; республика в свою очередь пожелала овладеть Калабрией... Per Baccho! Отнять горы у горцев нелегко, особенно безбожникам. Много банд защищало горы, как мы делаем это до сих пор, ведь они принадлежат нам; в то время за головы атаманов назначались большие награды, как сейчас за мою; среди прочих голова Чезариса оценивалась в три тысячи неаполитанских дукатов.
Однажды, как и сегодня, до наступления ночи слышалась ружейная перестрелка; двое молодых пастухов, что стерегли свои стада в горах Тарсии, ужинали у костра, разведенного ими скорее для того, чтобы защититься от волков, чем согреться; это были полуобнаженные красивые парни, настоящие калабрийцы: из всей одежды на них были только бараньи шкуры по пояс и сандалии на ногах; на шее у каждого висел на ленточке образок Младенца Иисуса. Они были примерно ровесниками, ни тот ни другой не знали своих отцов, поскольку были подкидышами; их нашли в трех днях пути отсюда: одного в Таранто, второго - в Реджо; это доказывало, по крайней мере, то, что принадлежали они к разным семьям. Тарсийские крестьяне их подобрали и назвали, как принято в подобных случаях, детьми Мадонны . При крещении же им дали имена Керубино и Челестини.
Мальчики привязались друг к другу, ведь оба они были одиноки. Люди не преминули объяснить им, что приютили их из милосердия, в надежде заслужить райское блаженство; дети понимали, что в этом мире им некем дорожить, и это еще больше сблизило их.
Итак, как я вам уже говорил, они пасли свои стада в горах, ели хлеб от одного куска, пили из одной чашки, считали звезды в небе и были беспечны и счастливы, словно обладали всеми земными благами...
Внезапно они услышали шорох позади и обернулись: перед ними, опираясь на карабин, стоял мужчина, наблюдая за их трапезой. Да, клянусь Иисусом, мужчина, и уже по его одежде было ясно, каково его ремесло! Его широкополая калабрийская шляпа, разукрашенная белыми и красными лентами, была обтянута черной бархатной полосой с золотой пряжкой; заплетенные волосы спадали с двух сторон, в ушах торчали большие серьги, шея была обнажена; на нем был жилет с пуговицами из серебряной канители, что делают только в Неаполе; через петлицы куртки были продернуты два шелковых красных платка, края которых были связаны узлом, а концы терялись в кармане; его надежный padroncina был набит патронами и застегнут серебряной пряжкой; его бедра облегали голубые бархатные штаны, а на ногах красовались чулки, перевязанные кожаными ремешками, которые одновременно придерживали сандалии. Прибавьте к этому еще перстни на всех пальцах, часы во всех карманах, пару пистолетов и охотничий нож за поясом.
Мальчики исподлобья обменялись быстрыми, как молния, взглядами. Разбойник заметил это.
"Вы меня знаете?" - спросил он.
"Нет!" - ответили оба сразу.
"Впрочем, знаете вы меня или нет, это не важно! Жители гор - братья, они должны стоять друг за друга, поэтому я полагаюсь на вас. Со вчерашнего дня меня преследуют как дикого зверя, я голоден, и меня мучает жажда..."
"Вот хлеб и вода", - прозвучало в ответ.
Разбойник уселся, прислонив карабин к бедру; затем взвел курки обоих пистолетов на поясе и принялся за еду.
Закончив, он поднялся.
"Как называется та деревня, где светятся огоньки?" - спросил он, показывая рукой в самую темную сторону горизонта.
Мальчики некоторое время сосредоточенно вглядывались в указанном направлении, приставив ладони к своим зорким глазам, а потом расхохотались, сообразив, что разбойник подшутил над ними: в темноте ничего не было видно.
Обернувшись, чтобы сказать ему это, они увидели, что разбойник исчез. Тогда они поняли, что эта уловка была использована, чтобы помешать им заметить, в какую сторону он ушел.
Мальчики снова сели и через пару минут, проведенных в молчании, одновременно взглянули друг на друга.
"Ты его узнал?" - спросил один.
"Да", - ответил ему другой.
Слова были сказаны шепотом, словно мальчики боялись, что их подслушивают.
"Он боится, что мы его выдадим".
"Исчез, не сказав нам ни слова".
"Далеко он не мог уйти".
"Да, он слишком устал".
"Если бы я захотел, то легко мог бы его отыскать, несмотря на все его предосторожности".
"Я тоже".
Не произнеся больше ни слова, они одновременно поднялись и отправились с разных сторон в обход горы, словно две молодые борзые, идущие по следу.
Не прошло и четверти часа, как Керубино возвратился к костру. Еще через пять минут на свое место уселся и Челестини.
"Ну?"
"Что ну?"
"Я его нашел".
"Я тоже".
"За кустом олеандра".
"В нише скалы".
"Что там справа?"
"Алоэ в цвету; а что он держит в руках?"
"Пистолеты со взведенными курками".
"Верно".
"Он спит?"
"Словно все ангелы его охраняют".
"Три тысячи дукатов - это столько же, сколько звезд в небе!"
"В каждом дукате десять карлино, а мы зарабатываем по одному карлино в месяц. Даже если мы будем жить так долго, как старый Джузеппе, нам за всю жизнь не получить трех тысяч дукатов".
На несколько минут воцарилось молчание, и первым его нарушил Керубино.
"А что, трудно убить человека?" - спросил он.
"Нет, - ответил Челестини. - Человек словно баран: у него есть такая жила на шее; ее надо перерезать - и все".
"А ты обратил внимание, что у Чезариса..."
"Открыта шея? Да".
"Значит, было бы нетрудно..."
"Да, если нож достаточно острый".
Каждый попробовал лезвие своего ножа, затем оба, поднявшись, молча поглядели друг на друга.
"А кто из нас будет наносить удар?" - спросил Керубино.
Челестини подобрал несколько камешков и, зажав их в горсти, протянул руку.
"Чет или нечет?"
"Чет".
"Нечет, тебе идти!"
Керубино ушел, не сказав ни слова. Челестини следил глазами, как он направился к месту, где спал Чезарис; когда товарищ скрылся из виду, он начал медленно, один за другим, кидать подобранные камешки в угасающее пламя костра. Не прошло и десяти минут, как Керубино вернулся.
"Ну?"
"Я не осмелился".
"Почему?"
"Он спит с открытыми глазами, и мне показалось, что он на меня смотрит".
"Пойдем вместе".
Они побежали, но вскоре замедлили шаг; сначала ступая на цыпочках, потом, перемещаясь ползком, как змеи, они добрались до куста олеандра, затем, продолжая по-змеи-ному прижиматься к земле, приподняли головы, раздвинули ветви и увидели разбойника, спавшего все в той же позе.
Мальчики подползли под нависший свод и, добравшись до спящего - один справа, другой слева, - привстали, опираясь на колено; каждый держал нож в зубах. Глаза бандита были открыты, словно он пробудился, но зрачки его оставались неподвижными.
Челестино знаком показал Керубино, чтобы он следил за ним и его движениями. Разбойник, перед тем как заснуть, прислонил карабин к откосу скалы, обвязав ружейный замок одним из своих шелковых платков. Челестино осторожно отвязал платок, распростер его над лицом Чезариса и, убедившись, что Керубино приготовился, крикнул, опуская платок: "Бей!"
Движением быстрым, как у молодого тигра, Керубино вонзил нож в шею Чезариса. Тот взревел, вскочил на ноги, истекая кровью, закружился на месте с запрокинутой назад головой и, выстрелив наудачу из обоих пистолетов, упал замертво.
Оба мальчика затаив дыхание приникли лицом к земле.
Увидев, что бандит не шевелится, они поднялись и подошли к нему. Голову его, державшуюся только на позвонках, они отделили от тела, завернули в шелковый платок и, договорившись нести ее по очереди, направились в Неаполь.
Целую ночь они шли по горам, ориентируясь по отблеску моря слева от них; на рассвете перед ними показался Кастровиллари, но пересекать город при свете дня они не решились, опасаясь, что их окровавленная ноша привлечет внимание и какой-нибудь разбойник из банды Чезариса отомстит за смерть атамана.
Однако давал о себе знать голод; один из мальчиков решил отправиться в ближайшую харчевню за хлебом, а другой остался ждать в горах; однако первый отошел всего на несколько шагов и вернулся.
"А деньги?" - спросил он.
Они несли с собой голову стоимостью в три тысячи дукатов, но ни у одного из них не было ни байокко, чтобы купить хлеба.
Тот, в чьих руках была ноша, развязал платок, отцепил одну из серег Чезариса и подал ее товарищу. Спустя полчаса посланец вернулся с запасом провизии на три дня.
Поев, они тронулись в путь.
Два дня они шли, две ночи спали словно дикие звери, забиваясь в кусты или прячась в скалах.
На третий день к вечеру они пришли в небольшое селение Альтавиллу.
Харчевня была полна людей: то были кучера, возившие путников в Пестум, лодочники, поднявшиеся вверх по Селе, и лаццарони, безразличные к тому, в каком месте жить.
Мальчики пристроились в свободном углу, положив между собой голову Чезариса, поужинали так, как до сих пор им не случалось, поспали по очереди, расплатились другой серьгой Чезариса и перед самым рассветом двинулись в путь.
К девяти часам утра они увидели в глубине залива большой город и, спросив, как он называется, услышали в ответ, что это Неаполь.
Не опасаясь больше бандитов Чезариса, они прошли прямо в город. Дойдя до моста Магдалины, они приблизились к французскому часовому и спросили его по-калабрийски, к кому следует обратиться, чтобы получить награду, обещанную за голову Чезариса.
Часовой важно выслушал их вопрос до конца, задумался на минуту, покрутил ус и сказал самому себе:
"Ну и ну! Этим мальчишкам не дотянуться до моего патронташа, а они уже лопочут по-итальянски. Молодцы ребята! Шагайте дальше!"
Те, в свою очередь не поняв ни слова, повторили свой вопрос.
"Кажется, они стоят на своем", - подумал часовой.
И он позвал сержанта.
Сержант знал несколько итальянских слов; он понял вопрос, догадался, что в окровавленном платке, который нес Челестини, завернута голова, и позвал офицера.
Офицер приставил к мальчикам конвой из двух солдат и приказал отвести их во дворец, где находилось министерство полиции.
Солдаты оповестили всех, что принесена голова Чезариса, и все двери распахнулись перед мальчиками.
Министр сам пожелал увидеть двух храбрецов, избавивших Калабрию от ее бедствия, и приказал привести Керубино и Челестини в свой кабинет.
Он долго рассматривал этих красивых ребят, простодушных на вид, живописно одетых, с серьезными лицами. Он спросил их по-итальянски, как все произошло, и они рассказали ему о своих действиях так, как будто это было самое простое и обычное дело; министр потребовал доказательств того, что они рассказали, и Челестини, став на одно колено, развязал платок, взял мертвую голову за волосы и спокойно положил ее на письменный стол министра.
Говорить больше было не о чем, разве только о выплате вознаграждения.
Тем не менее его превосходительство, видя как они молоды, предложил им поступить в пансион или в полк, объяснив, что французское правительство нуждается в смелых и решительных юношах.
Они отвечали, что до французского правительства им нет никакого дела, что они честные калабрийцы, не умеющие ни читать, ни писать и не рассчитывающие когда-нибудь этому научиться; что до вступления в полк, то свободная жизнь, к которой они привыкли, плохо подготовила их к воинской дисциплине, и они опасаются, что от них будет мало проку на маневрах и учениях; но вот если говорить о трех тысячах дукатов, то это другое дело, и они готовы получить их прямо сейчас.
Министр дал им клочок бумаги, размером в два пальца, позвал придверника и велел проводить мальчиков к кассе.
Кассир отсчитал деньги; мальчики подставили свой окровавленный платок, получили три тысячи дукатов, связали все четыре конца платка в узел и, выйдя из дворца на площадь Санто Франческо Нуово, очутились в конце большой улицы Толедо.
Улица Толедо - это как бы дворец для народа; вдоль ее домов расположилось множество лаццарони: лежа на солнце, они с наслаждением тянули своими коричневатыми губами макароны из глиняных мисок. Это зрелище возбудило у мальчиков аппетит; они подошли к продавцу, купили полную миску макарон, заплатив один дукат и получив сдачу в размере девяти карлино, девяти грано и двух калли. На эту сдачу они могли бы жить, питаясь таким же образом полтора месяца.
Мальчики уселись на ступенях дворца Маддалони и пообедали так роскошно, как им и не снилось.
На улице Толедо спят, едят и играют. Спать им еще не хотелось, и, покончив с едой, они присоединились к лаццарони, играющим в морру.
За пять часов они проиграли три калли.
Проигрывая по три калли в день, можно было играть если не целую вечность, то, по крайней мере, треть ее.
К счастью, в тот же вечер они выяснили, что в Неаполе существуют такие дома, где можно заказывать обед стоимостью в один дукат и проигрывать тысячи калли в час.
Им захотелось поужинать, и они попросили проводить их в один из таких домов: это был табльдот. Хозяин, взглянув на их одежду, захохотал, но когда они показали ему свои деньги, низко поклонился и заявил, что их будут обслуживать в отведенной для них комнате до тех пор, пока их сиятельствам не будет угодно заказать себе пристойную одежду, в которой они смогут есть за общим столом.