Керубино и Челестини переглянулись; они не очень поняли, что имеет в виду хозяин, говоря о пристойной одежде: их собственный наряд казался им очень хорошим; в самом деле, он состоял, как мы уже говорили, из прекрасной бараньей шкуры, заткнутой за пояс, и прочных сандалий, привязанных к ступням ног; правда, остальная часть тела была обнажена, но, по их понятию, так было удобно и не жарко. Впрочем, они уступили, когда им объяснили, что полный костюм необходим для того, чтобы иметь право заказывать обеды стоимостью в один дукат и проигрывать тысячи калли в час.
Пока накрывали стол в их комнате, появился портной и спросил, какого рода костюмы они пожелают.
Они ответили, что раз уж нужно заказывать одежду, то они предпочитают костюмы калабрийцев, какие по воскресеньям носят богатые юноши в Козенце и Таранто.
Портной знаком показал, что большего ему и не надо, и добавил, что на следующее утро их сиятельства получат заказанные ими костюмы.
Их сиятельства поужинали и пришли к выводу, что равиоли и самбайоне будут получше, чем макароны, лакрима-кристи предпочтительнее чистой воды, а хлеб из крупчатки глотать легче, чем овсяные лепешки.
Поужинав, они поинтересовались у лакея, можно ли улечься на полу, а тот указал им на две кровати, которые юноши приняли за капеллы.
Челестини, определенно взявший на себя обязанности кассира, запер платок с дукатами в нечто вроде секретера, а ключ повесил себе на шею. После этого они благочестиво помолились Пресвятой Деве, а затем, набожно поцеловав нашейные образки, улеглись каждый в свою постель, где, по их мнению, можно было разместиться впятером, и проспали до утра.
На следующий день портной, выполнив свое обещание, принес им костюмы, и они смогли пообедать за табльдотом и отправиться в игорный зал, где им удалось проиграть всего лишь сто двадцать дукатов.
Служащий гостиницы, чтобы утешить постояльцев, предложил отвести их вечером в один дом, где можно повеселиться еще больше.
В назначенный час, набив карманы дукатами, они отправились вместе со своим провожатым; вернулись они в гостиницу только на следующее утро, умирая от голода и с пустыми карманами.
Славная началась жизнь! Они хорошо запомнили адрес игорного дома, где провели ночь, и поскольку пребывание там понравилось им не меньше, чем обеды и игра, то следующая ночь прошла так же, как предыдущая.
Так продолжалось две недели, и внешний облик юношей изменился до неузнаваемости. Они стали похожи на римских аббатов или на французских младших лейтенантов, что, по сути дела, почти одно и то же.
Однажды вечером они, как обычно, направились в этот дом. Заведение оказалось закрытым по распоряжению властей. Что уж за преступление там было совершено, я не знаю.
Юноши увидели большую толпу, двигавшуюся в одном направлении, и последовали за ней.
Спустя несколько минут они оказались рядом с Вилла Реале, на великолепной улице Кьяйа. До этого они там еще не были.
На Кьяйе в десять часов вечера собирается лучшее общество; весь Неаполь приходит сюда подышать морским бризом, напоенным ароматом апельсинов Сорренто и жасмина Позиллипо. Здесь больше фонтанов и статуй, чем на всем остальном свете, и, кроме фонтанов и статуй, здесь есть море, какого нигде больше не увидишь.
Наши birboni прогуливались вместе со всеми, задевая локтями женщин и толкая мужчин; одной рукой они придерживали кошелек, другой сжимали рукоятку кинжала.
Подойдя к группе людей, столпившихся у входа в кафе, они увидели коляску, а в этой коляске - женщину с мороженым в руках. Именно эта женщина и привлекла внимание толпы.
Более совершенного создания не выходило из рук Господа со времен Евы; она была способна ввести в искушение самого папу.
Наши калабрийцы вошли в кафе, заказали шербет и сели у окна, чтобы вблизи рассмотреть красавицу; особенно восхитительны были ее руки.
"Согро di Вассho! Как она прекрасна!" - воскликнул Керубино.
Какой-то человек, подойдя к нему сзади, ударил его по плечу.
"Момент подходящий, юный синьор!" - проговорил незнакомец.
"Что это значит?"
"Это значит, что уже два дня, как графиня Форнера поссорилась с кардиналом Росполи".
"И что же?"
"Если вам угодно заплатить пятьсот дукатов и хранить молчание..."
"То она станет моей?"
"Она станет вашей".
"А ты, значит..."
"Un ruffiano per servir la ".
"Постойте, - прервал их Челестини, - я тоже хочу эту женщину!"
"Тогда сиятельным господам это будет стоить вдвое".
"Прекрасно!"
"Но кто будет первым?"
"Это мы посмотрим, а ты узнай, свободна ли синьора сегодня ночью и приходи за нами в гостиницу "Венеция" - мы живем там".
Сводник отошел в одну сторону, юноши - в другую. Кареты графини уже не было. Керубино и Челестини вернулись в гостиницу; у них осталось ровно пятьсот дукатов; они сели за стол лицом к лицу, положили посредине колоду карт, и каждый взял по одной карте.
Туз червей выпал Керубино.
"Счастливо повеселиться", - пожелал ему Челестини.
И он улегся в постель.
Керубино положил пятьсот дукатов в карман, убедился, что кинжал свободно выходит из ножен и стал ждать сводника. Через четверть часа тот появился.
"Она свободна сегодня ночью?" - спросил Керубино.
"Да, идем!"
Они вышли; стояла великолепная ночь, небо смотрело на землю множеством своих глаз; графиня жила в предместье Кьяйа. Сводник шагал впереди, Керубино следовал за ним, напевая:
Che bella cosa è de morire ucciso
Inanze a la porta de la innamorata.
L’anima se ne sagli in paradiso,
E lo cuorpo lo chiegne la scasata!
Они подошли к потайной двери. У входа их ждала женщина.
"Ваше сиятельство, - сказал сводник, - дайте мне сто дукатов, а остальные четыреста вы положите в алебастровую вазочку на камине".
Керубино отсчитал ему сто дукатов и последовал за женщиной.
Это был прекрасный мраморный дворец; по обеим сторонам лестницы горели лампы в хрустальных шарах, а рядом с каждой лампой стояли курильницы, в которых тлели благовония.
Они пересекли поистине королевские апартаменты, свернули в длинную галерею, заканчивающуюся перегородкой; камеристка отперла дверь, подтолкнула Керубино и закрыла за ним дверь.
"Это вы, Джидса?" - произнес женский голос.
Керубино повернул голову на звук голоса и тотчас же узнал графиню, одетую в легкое муслиновое платье; лежа на софе, устланной канифасом, она играла прядью распущенных длинных волос, покрывавших ее словно испанская мантилья.
"Нет, синьора, это не Джидса, это я", - ответил Керубино.
"Кто вы?" - голос прозвучал еще мягче.
"Я Керубино, дитя Мадонны".
Юноша приблизился к софе.
Графиня приподнялась, опираясь на локоть, и с удивлением посмотрела на него.
"Вы пришли по поручению вашего господина?" - спросила она.
"Я пришел сам по себе, синьора".
"Я вас не понимаю".
"Что ж, сейчас я объясню: дело в том, что я увидел вас сегодня на Кьяйе, когда вы ели мороженое, и не мог удержаться от восклицания: "Per Baccho! Как она прекрасна!""
Графиня улыбнулась.
"Тогда ко мне подошел какой-то человек и сказал: "Хотите ли вы эту женщину, которой так восхищаетесь? За пятьсот дукатов я вам это устрою". Я вернулся к себе за деньгами. Когда мы с ним подошли к вашим дверям, этот человек попросил у меня сто дукатов; я ему их отдал, а остальные четыреста он велел положить в эту алебастровую вазу. Вот они".
Керубино бросил три-четыре горсти монет в вазу; она была переполнена, и дукаты посыпались на камин.
"Ах, этот гнусный Маффео! - воскликнула графиня. - Разве так устраивают дела?"
"Не знаю, кто такой Маффео, - ответил юноша, - и не слишком осведомлен о том, как устраивают дела. Однако я знаю, что вы мне обещаны на ночь за определенную сумму; я знаю, что уплатил эти деньги, и, следовательно, вы станете моей на ночь".
Закончив свою речь, Керубино сделал шаг к дивану.
"Ни с места или я позвоню! - крикнула графиня. - Мои люди вышвырнут вас за дверь!"
Керубино закусил губу и взялся за свой кинжал.
"Послушайте, синьора, - холодно сказал он. - Когда вы услышали мои шаги, вы решили, что пришел какой-то знатный аббатишка или какой-то богатый французский путешественник, и подумали: "Я свое получу". Но, синьора, это не был ни тот ни другой! Это оказался калабриец, причем не с равнины, а с гор; юнец, если вам так больше нравится, но именно этот юнец принес в Неаполь из Тар-сии завернутую в платок голову бандита, и голову какого бандита! Чезариса! Золото, что вы видите, - это все, что осталось от награды за эту голову; остальные две тысячи пятьсот дукатов проиграны в карты, ушли на вино и растрачены на женщин. На эти пятьсот дукатов я мог бы еще в течение десяти дней наслаждаться женщинами, вином и игрой, но мне не этого хотелось, я захотел получить вас, и я вас получу!"
"Мертвую, быть может, и получите!"
"Живую!"
"Никогда!"
Графиня протянула руку к шнурку звонка, но Керубино одним прыжком достиг софы. Графиня вскрикнула и лишилась чувств - кинжал пригвоздил ее руку к стене, на расстоянии всего шести дюймов от шнурка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Два часа спустя Керубино вернулся в гостиницу "Венеция" и разбудил Челестини, спавшего сном праведника; тот уселся на кровати, протер глаза и посмотрел на друга.
"Откуда эта кровь?" - спросил он.
"А, пустяки!"
"Как графиня?"
"Восхитительная женщина!"
"Какого черта ты меня разбудил?"
"У нас не осталось ни байокко, и надо успеть уйти до рассвета".
Челестини поднялся. Юноши вышли из гостиницы как обычно, и никому не пришло в голову их задерживать.
В час ночи они были уже за мостом Магдалины, а в пять утра поднимались в горы.
Здесь они остановились.
"Что мы теперь будем делать?" - спросил Челестини.
"Понятия не имею. Ты хочешь опять стать пастухом?"
"Ну уж нет! Клянусь Иисусом!"
"Тогда подадимся в бандиты".
Скрепив свое решение пожатием рук, юноши поклялись в вечной и преданной дружбе. Они свято соблюдали клятву и с этого дня никогда не разлучались.
Впрочем, я ошибаюсь, - прервал себя Джакомо, вглядываясь в могилу Иеронимо, - час назад они расстались.
II
- А теперь вы можете лечь спать! - продолжал атаман. - Я сам буду охранять лагерь и разбужу вас, когда настанет время уходить, то есть за два часа до рассвета.
При этих словах каждый стал располагаться поудобнее на ночлег. Они питали такое безмерное доверие к своему главарю, что не прошло и пяти минут, как все погрузились в сон, и спали так спокойно, словно находились не в горах, окруженные врагами, а в Террачине или Соннино. Только Мария продолжала неподвижно сидеть на том же месте, где она слушала рассказ.
- Разве ты не хочешь отдохнуть, Мария? - спросил Джакомо самым мягким голосом, на какой он только был способен.
- Я не устала, - ответила она.
- Слишком затянувшееся бдение может причинить вред твоему ребенку.
- Хорошо, я сейчас лягу.
Джакомо растянул свой плащ на песке. Мария легла на него и робко поглядела на возлюбленного.
- А вы? - спросила она.
- Я? - переспросил Джакомо. - Я попытаюсь найти лазейку, чтобы ускользнуть от проклятых французов, ведь они плохо знают горы и, возможно, не перекрыли все проходы. Нельзя же нам здесь оставаться вечно: чем раньше мы уйдем отсюда, тем лучше.
- Я пойду с вами, - сказала Мария, поднимаясь.
Атаман сделал отрицательный жест.
- Но вы же знаете, - умоляла Мария, - у меня уверенный шаг, зоркий глаз и легкое дыхание. Позвольте мне сопровождать вас.
- Вы боитесь, как бы я вас не предал? В то время как все доверяют мне, вы все же сомневаетесь?
Тихие слезы покатились по щекам Марии. Джакомо подошел к ней поближе.
- Хорошо, пойдемте, только оставьте младенца: он может проснуться и заплакать.
- Идите один! - произнесла она и снова легла.
Бандит ушел. Мария провожала его глазами, пока его силуэт был виден, а когда он скрылся за скалой, тяжело вздохнула, склонила голову к ребенку, закрыла глаза, словно уснув, и застыла в неподвижности.
Два часа спустя послышался легкий шум со стороны, противоположной той, куда ушел Джакомо. Мария открыла глаза и увидела перед собой атамана.
- Ну? - спросила она, с беспокойством различая сквозь ночную полутьму мрачное выражение его лица. - Что там?
- Похоже, что пастухи или крестьяне нас предали, - ответил разбойник, с досадой швырнув карабин к ногам. - По всем проходам стоят часовые.
- И нет никакого способа спуститься отсюда?
- Никакого. С двух сторон, как вам известно, отвесные скалы; об этом пути помышлять не приходится, если только орлы, вьющие здесь гнезда, не одолжат нам свои крылья; все же проходы перегорожены, как я уже говорил. Проклятые французы!.. Да горите вы в вечном огне, безбожники!
Он бросил шапку рядом с карабином.
- Что же нам тогда делать?
- Останемся здесь, сюда они не осмелятся подойти.
- Но мы умрем с голоду!
- Да, если только Господь Бог не пошлет нам манну, но на это надежды мало. Все же лучше погибнуть от голода, чем быть повешенными!
Мария прижала к себе ребенка, и вздох ее был похож на рыдание. Джакомо топнул ногой.
- Сегодня у нас был хороший ужин, нам есть еще чем позавтракать утром. Пока этого хватит. Будем спать.
- Я сплю, - отозвалась Мария.
Атаман лег рядом с ней.
Джакомо был прав. Его предали, но не крестьяне и не пастухи, а Антонио, один из своих; как мы уже говорили, он был захвачен в плен во время перестрелки и, чтобы избавиться от петли, согласился помочь захватить главаря своей банды; он начал выполнять свое обещание с того, что лично расставил часовых, на которых и наткнулся Иеронимо.
Полковник, который командовал небольшим отрядом французов, окруживших банду, держал Антонио под строгим надзором, обещав, что тот избежит веревки, только если будет повешен Джакомо; полковник был достаточно предусмотрителен и не собирался выпускать одного пленника, не заполучив другого. Незадолго до рассвета он приказал двум солдатам доставить к нему Антонио; он хотел в его присутствии убедиться в том, что бандиты все еще на вершине. Если они ускользнули, значит, часовые были расставлены плохо и Антонио, взявший эту операцию на себя, оказался предателем вдвойне и заслужил, чтобы его повесили дважды. Противопоставить что-либо такой военной необходимости было нечего, и Антонио оставалось только покориться, надеясь на пощаду. Итак, он предстал перед полковником со спокойствием чистой совести: последовательный в своем предательстве, он был совершенно убежден, что его бывшим товарищам выбраться не удалось.
Первые лучи солнца осветили вершину скалы, в то время как долины, где расположились лагерем французские войска, оставались еще в темноте, и, глядя на эту вершину, пылающую, как вершина Синая, можно было подумать, что она охвачена гигантским пожаром. Постепенно, по мере того как вставало солнце, мрак рассеивался и потоки света, струящиеся по склонам каменного исполина, будили в гнездах громадных орлов; те поспешно срывались со своих мест, и мощные крылья уносили их вдаль; время от времени свежий морской ветер, напоенный влажным ароматом, начинал жалобно стонать, дробясь о сосны и пробковые деревья,покрывающие подножие горы. И тогда сосны и пробковые деревья грациозно сгибались, выпрямлялись и снова сгибались, исторгая из своих стволов глухой шум - тот язык, которым переговаривается сам с собою лес. Наконец пробудилась вся гора, ожила, зашумела, и только вершина ее оставалась безмолвной и пустынной.
Между тем глаза всех были устремлены именно туда. Сам полковник, вооруженный подзорной трубой, не спускал глаз с вершины. Впрочем, через полчаса он прекратил наблюдение, одним ударом ладони сложил трубу и, повернувшись к Антонио, спросил:
- Ну, что?
Каким удивительным орудием может быть слово, в зависимости от того, кто и по какому поводу его произносит. Оно способно сжиматься и растягиваться, бурлить, как волна, и журчать, как ручеек, кидаться на жертву, как тигр, или подползать, как змея, бомбой взлетать к облакам или молнией падать с неба; одни высказывают свои мысли длинными речами, а другим достаточно двух слов, чтобы их поняли.
По-видимому, полковник принадлежал к этой второй школе красноречия; он произнес всего лишь два слова, но эти два слова так отвечали моменту, были столь емкими, столь звучными, что они истолковывались мгновенно и заключавшаяся в них мысль была следующей: "Антонио, друг мой, вы мерзавец и обманщик, вы сыграли со мной шутку, когда плели всякий вздор в надежде спасти свою шкуру; но я не из тех, кто поддается на такое, и, поскольку вы не сдержали своего слова - банда ваших друзей смогла ускользнуть этой ночью, и теперь нам снова придется, как ищейкам, гоняться по их следу, что весьма позорно для солдат, - вас немедленно повесят на ближайшем дереве, а я тем временем позавтракаю".
Антонио, парень очень понятливый и умевший трезво смотреть на вещи, тотчас же разгадал все, что содержалось в этих двух словах. Тут же, то ли из раболепства, то ли потому, что он сам был последователем той же школы красноречия, среди глав которой, несомненно, числился полковник, он простер руку и в ответ на два слова произнес одно: "Aspettate", что в переводе означает "Подождите".
После этого полковник удалился, так и не отдав страшный приказ, которым он угрожал Антонио, а тот застыл как изваяние на том же месте, не сводя глаз с горы. Вернувшись через два часа, полковник снова раскрыл подзорную трубу и навел ее на вершину. Там по-прежнему было пусто, и тогда он дотронулся до плеча Антонио, который, хотя и не обернулся при приближении полковника, узнал его по шагам.
Антонио вздрогнул, как человек, не имеющий денег, когда ему предъявляют вексель к оплате, но тотчас же левой рукой схватил руку полковника, а правую протянул в сторону вершины горы и с непередаваемой интонацией в голосе воскликнул:
- Там! Там!
- Что? - спросил полковник, снова наводя трубу.
- Разве вы не видите? - отвечал Антонио. - Вон же голова человека на углу той скалы, что похожа на колонну! Смотрите, смотрите!
Он зажал голову полковника двумя руками и заставил ее повернуться как флюгер, одновременно схватив его подзорную трубу и направив ее на точку, которую он полагал столь важной для наблюдения.
- О-о! - воскликнул полковник, различив указанного ему человека.