Жутко клонит в сон, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заснуть. Земмер уже задремал, примостившись в углу на лавке, но мне хочется выслушать историю Пильке, ведь он может знать что–то про мой полк.
- Сколько человек вы привели? - деловито спрашивает Калле.
- Мы вырвались из плена, - поясняет Пильке. - Со мной два солдата и унтер–офицер.
- Вот те раз! - Калле аж присвистнул. - Вы сегодня не первый, кому удалось улизнуть из грязных лап этих скотов! А как угораздило–то в плен попасть?
- Иваны в этот раз хорошо подготовились, - нервно выпуская струйку дыма, отвечает Пильке. - После артподготовки и первых минут боя я потерял половину роты. А когда русские стали приближаться, солдаты дрогнули, - продолжал обер–лейтенант, - я лично пристрелил одного, но должного действия не возымело. Эти трусы бежали. Несколько ветеранов, пара унтеров и я пытались остановить позорное бегство. Тщетно. Нам тоже пришлось отступить. Русские гнались по пятам, стреляли в спины. Нас накрыло минометами, я упал, заваленный землей. Как позже выяснилось, при обстреле я единственный остался в живых. Тела моих товарищей лежали рядом.
Обер–лейтенант замолчал, прикусив нижнюю губу, словно горько ему вспоминать потерю боевых товарищей, но мне почему то казалось, что он лукавит.
- Да, - словно очнувшись, заговорил он вновь. - Когда я пришел в сознание, русские уже прочесывали отвоеванные ими позиции, собирая оставшихся в живых и легкораненых. Вот и меня тоже подобрали.
- Как с вами обращались? - интересуется Калле.
- Нормально. - Пильке тушит окурок в служившей пепельницей маленькой жестяной банке из–под рыбных консервов. - Надавали слегка по морде, отобрали документы. Я, честно говоря, ожидал, что пристрелят сразу или измываться будут. Нас отсортировали по группам для отправки в тыл. Я давно воюю, Железный крест имею, штурмовой знак и "Мороженое мясо", конечно, но такого страху, как у них натерпелся, не припомню.
- А погоны где? - сухо спрашивает капитан.
- Все знаки отличия русские сорвали, - помедлив, отвечает обер–лейтенант, и я понимаю, что он врет. Догадался ли Калле, не знаю.
- Хорошо, продолжайте. Что было дальше?
В избе тепло, душно, но если отбросить некоторые недостатки, уютно. Видно, что капитан любит комфорт, и чистоту. В углу даже патефон стоит, вещь, на мой взгляд, тут совершенно неуместная. Для полной идиллии не хватает лишь темной тяжелой портьеры и камина. Слушая рассказ Пильке, не замечаю, как впадаю в дрему. Голос Пильке затихает, затем пропадает вовсе. Кто–то хлопает меня по плечу, тормошит. Открываю глаза.
- Эй, герой! - Калле стоит, склонившись надо мной. - Очнись!
- Что? - я протираю глаза. Голова тяжелая, во рту пересохло.
- Вот он ваш спаситель, дрыхнет, - капитан поворачивается к Пильке, тыча в меня пальцем.
Половину истории обер–лейтенанта я проспал и не слышал, как он рассказывал о неизвестном стрелке, благодаря которому им удалось спастись из плена на лесной дороге. Лица Пильке я не помнил. Да и как запомнить, они брели там все сплошной серой массой.
Пильке подскакивает ко мне, обнимает, а потом принимается трясти мою ладонь в рукопожатии. Чуть не переломав мне пальцы, он выпускает ладонь и начинает ходить по земляному полу из угла в угол, возбужденно приговаривая:
- Я сразу! Сразу сообразил, что работал отличный стрелок. Мы бросились врассыпную, но многих покосило огнем. Да еще как назло грузовик, набитый иванами, на дороге появился, - он снова кидается ко мне и жмет руку. - Не думал, что спасти нас под силу одному человеку! Искренне вас благодарю! Вы подарили жизнь по крайней мере четверым верным солдатам вермахта!
Он надоедает мне своими душевными излияниями еще пару минут. Смущаться, как девушка, я не стал, но чувствую некоторую неловкость из–за того, что тогда не сразу принял решение об освобождении пленных, и какое–то время колебался. Радостному обер–лейтенанту об этом, конечно, говорить не собираюсь.
- А вот это надо отметить, господа, - прерывает скачущего вокруг меня обер–лейтенанта капитан Калле, за горлышко вытягивая из большого кожаного саквояжа бутылку и ставя ее на стол. - Берег для важного случая, а тут как раз такой и подвернулся.
Шнапс плескают в услужливо расставленные ординарцем жестяные кружки, он обжигает горло, но прочищает мозги. Пильке моментально пьянеет и начинает нести всякую чушь.
Сначала он горячо вселяет в нас надежду на скорое окончание войны, причем в Москве. Долго и путано вещает о победе рейха, о величии арийской расы, о могуществе и дальновидности фюрера. Мы не разуверяем "бравого" офицера, чокаемся с ним пустыми кружками и поддакиваем. Калле снисходительно позволяет Пильке опустошать бутылку, посчитав, что обер–лейтенанту надо снять шок после пережитого. Мы с капитаном больше не пьем.
- Все это часть грандиозного плана! - кипятится Пильке, обводя нас вытаращенными глазами. - Наш фюрер знает, что делает. - Пильке назидательно возносит палец вверх: - Скоро мы будем пить в Кремле! Сталину конец!
Потом обер–лейтенант впадает в отвратительную сентиментальность, глаза его становятся влажными, и он порывается показать нам с Калле фотографию "женушки и деток", забыв, что ее отобрали русские вместе с документами. Пошатываясь, он хлопает себя по карманам и ругается на чем свет стоит.
Опустившись задом на пол и облокотившись на ящик из–под боеприпасов, он опрокидывает в себя новую порцию шнапса. Алкогольная струя, вливающаяся в его глотку, в конечном итоге выводит Пильке на тему женщин.
- А вот мы славянок таскали с собой, да… - мечтательно протягивает он.
- Как таскали? - любопытствую я в надежде отвлечь его от женушки, фюрера и предстоящего парада в Москве, хотя движемся мы не в направлении русской столицы, а от нее.
- Все чертовски просто и удобно, - склабится Пильке. - Брали пять–шесть девок с собой в обоз из какой–нибудь деревни, и вперед - на Восток! Драли мы их, господа, во все дыры, я вам скажу.
- И долго таскали их? - странно крякнув, спрашивает Калле. - Их же надо поить, кормить, содержать.
- Нет, зачем долго? - отмахивается обер–лейтенант. - Когда надоедали девки, мы их в канаву и новых брали. Чего зверье–то жалеть? Много его еще, на всех нас хватит…
Сидящий напротив меня за столом Земмер тихо встает, удаляется в угол, устраивается на лавке и засыпает. Мне треп Пильке тоже порядком осточертел. Терпеть не могу идейных нацистов. Засрали нам мозги, втянули в эту молотилку и продолжают бряцать шпорами, отказываясь поверить, что война проиграна, и весь вопрос лишь в том, где она закончится. Слабо верится, что русские остановятся у границы. Слишком много мы натворили здесь, разозлили медведя, растревожили его берлогу. И в первую очередь это их рук дело - таких фанатичных приверженцев бредовых идей. Они сжигали села, убивали мирных жителей, насиловали, грабили. Сея зло на этой земле, они породили еще большее зло. Что бы делал любой из нас с врагом, сотворившим такое?! Что мы будем делать, когда русские то же самое начнут творить с нашими женами и матерями? Да, я буду сражаться, но только для того, чтобы не пустить их к себе в дом. Ради жены и дочек, ради отца, который, оставшись один после смерти мамы, совсем раскис. А этим сукам, вроде Пильке, все неймется! Эти горлопаны больны, и больны неизлечимо. Сколько из–за них крови на мне самом?! Смогу ли я когда–нибудь отмыться от нее?
- Прозит! - кричит он, осоловелыми глазами глядя сквозь меня. - Мы еще покажем всем этим сволочам–недочеловекам!
То ли шнапс так разогнал мою кровь, то ли злость, накопившаяся за последние месяцы, полезла наружу, но я начинаю жалеть, что спас этого недоумка. Но устроенное Пильке представление длится недолго. Внезапно он сникает, голова его склоняется к груди, а из полуоткрытых губ вырывается храп.
С позволения капитана тоже остаюсь ночевать в избе, ложусь прямо на деревянном полу. У Калле уйма работы, он уходит проверять посты. Обер–лейтенант видит уже десятый сон, и старательно храпит, а мне не спится. Думаю о майоре фон Хельце. Как по–разному можно воспринимать одного и того же человека! Ведь из того, что мне о нем известно, рисуется портрет эгоистичного карьериста, полной скотины. А Калле им восхищается - "благодаря фон Хельцу", "полк устоял". Может, я слишком категоричен, и майор не так уж и плох? Ведь удержал он наших людей от панического бегства. Да, половина полка кормит теперь червей, зато не пустили иванов дальше, остановили. Хм… Калле считает, что наш полк хоть и отошел, но дал время другим полкам подготовиться и выровнять линию фронта. Что наши солдаты показали отличный пример другим, вернули им боевой дух, а это в наше тяжелое время немаловажно… Тьфу… Никуда мы не отошли. Достаточно послушать рассказы Земмера и Пильке. Драпал и наш полк, и полк Пильке. Покойный Зонненберг, жалея солдат, отступил бы, перегруппировался и дал противнику достойный отпор, а фон Хельц отдал наших ребят иванам на растерзание, спрятав свою задницу в тылу…
Поворочавшись на полу, все же засыпаю. Даже вши не в силах помешать моему крепкому сну. На рассвете меня расталкивает ординарец капитана.
- Налажена связь, вас с рядовым отвезут к месту дислокации полка.
- Спасибо, - благодарю его. Однако как бы я ни беспокоился за своих, уезжать отсюда не хочется. Тут хоть присутствует иллюзия спокойствия. В любой момент могут атаковать русские самолеты, Иванам ничего не стоит прорвать линию обороны, но, черт меня подери, давно я не чувствовал себя так спокойно, как здесь. Возвращаться в ад?! Не хочу, но ничего нельзя поделать. Приходится подниматься и будить Земмера.
Калле все еще нет или он снова куда–то ушел, Пильке так и дрыхнет у ящика.
- Герр капитан приказал доставить вас к месту службы на мотоцикле, - важно продолжает розовощекий ординарец. - Все готово, герр обер–ефрейтор.
Появляется желание треснуть кулаком по его тыловой роже, но, с другой стороны, какое мне дело до этого рядового? Каждый устраивается, как может. А пуля, и я это знал, как никто другой, всегда найдет свою цель. Пора собираться. Выхожу из избы в утренний туман. Поежившись, закуриваю сигарету из любезно оставленной мне капитаном пачки и отправляюсь в отхожее место. Там, у похожих на большие скворечни туалетов, уже толпится очередь из новобранцев. Им непривычна местная солдатская кухня. Отвратительная по качеству, она действует на желудки не лучшим образом. Вообще, диарея - постоянный спутник солдата на этой войне. Сам первое время бегал под кусты каждые пять минут, а потом при первой возможности стыдливо застирывал коричневые пятна. На линии фронта проблема еще серьезнее. Срать в окопах - самое последнее дело, а головы не высунешь. Поэтому в траншеях всегда делаются ответвления в сторону тыла, где и устраивается импровизированный туалет.
После вчерашнего шнапса в голове пусто, ни одна мысль не роится и не отягощает мозги. Присаживаюсь на корточки в ожидании своей очереди, отгоняя от лица огромных сине–зеленых навозных мух.
Тому, что нас на мотоцикле капитан отправляет на передовую, я не удивляюсь. Он знает, что чем больше нас там, тем спокойней ему здесь. Поэтому такая честь и забота.
- Крыса… - бормочу я и зло сплевываю под ноги.
- Герр обер–ефрейтор, рядовой Земмер прибыл в ваше распоряжение, - слышится сверху знакомый голос. Поднимаю голову и вижу моего ученика, вытянувшегося передо мной по стойке смирно. Забавная картина возле очереди в сортир. К тому же одной брючины у него как не бывало, а голая нога плотно замотана бинтом. Тонкая бледная голень уходит в широченное голенище сапога. Я невольно улыбаюсь. Он перехватывает мой взгляд:
- Штаны новые мне выдали, только я их потом надену, не хочу пока пачкать.
Мальчишка… Совсем мальчишка…
- Отлично. Готовься, сынок.
- К чему, герр обер–ефрейтор? - спрашивает он.
- К подвигам, чертеняка, к подвигам… Только сперва посрать надо.
Глава 12
Фельдъегерский "Цундапп" лихо несется по дороге, подскакивая на каждой кочке. Сижу в коляске, задыхаясь от пыли, а Земмер восседает за водителем, крепко вцепившись ему в бока. Передо мной на коляске закреплен пулемет МГ–34. Фельдъегерь так ловко варьирует между ям и обломков техники, что меня мотает из стороны в сторону и приходится постоянно держаться за поручень.
Мы возвращаемся на войну. С каждым километром приближение фронтовой линии ощущается все явственнее. Запах разложения и гари, отзвуки взрывов, резкие трели пулеметов. Сгоревшие остовы боевой техники, разграбленные и брошенные телеги, трупы лошадей и людей по обочинам. Мы едем домой.
Украдкой бросаю взгляд на Земмера. Глаза у парня отрешенные, как у коровы на бойне. Придется вправлять мозги, чтоб не раскис совсем.
Калле, хитрая лисица, простился со мной достаточно сдержанно, но сунул в дорогу пару банок деликатесных мясных консервов, которые получают только самые высшие чины. Я, конечно, не прослезился от такого жеста доброты сердечной, но был искренне рад подарку. На передовой с продовольствием туго.
- Все. Дальше не проеду, - сообщает мотоциклист, останавливается и глушит мотор. - Здесь вам пешком недалеко, а если в объезд мотануть, то часа два потеряете, да и то неизвестно - вдруг там не лучше.
Дороги дальше и правда нет. Земля перепахана снарядами, изрыта, завалена какими–то палками, досками, колесами телег, расщепленными стволами деревьев. Добраться до позиций на мотоцикле кажется действительно невозможным. С трудом вылезаю из коляски, хватаясь за ноющую поясницу. Ноги затекли, и я встряхиваю ими, а потом пару раз приседаю, чтобы разогнать кровь. Земмер, глядя на меня, тоже пытается присесть, но с его раненой ногой такие упражнения явно противопоказаны, и он быстро это понимает. Он стягивает с себя сапоги и старые обрезанные штаны и надевает новые. Зря он не примерил их сразу, как получил. Они оказываются на пару размеров больше, чем ему надо. Земмер чертыхается, затягивая ремень, и оттого выглядит в них еще комичнее.
- Дальше сами дойдете? - спрашивает фельдъегерь, заранее зная ответ. Или он ожидает, что мы попросим его проводить нас?
- Не беспокойтесь, доберемся.
Мотоциклист удовлетворенно кивает, и тут же, заведя двигатель, трогается с места. Обдав нас с Земмером клубами пыли, он лихо разворачивается и мчится обратно в тыл. Я понимаю, ему не терпится убраться с передовой, поближе к кухне и подальше от вездесущих иванов.
- Вот они герои, - замечаю я, глядя, как быстро он удаляется.
Земмер не отвечает, он занят спадающими брюками.
- Что ж ты размер не посмотрел заранее? - отвлекаю его я от попытки остаться в штанах.
- Да я специально попросил чуть побольше, - уныло ворчит он. - Чтобы посвободнее было, нога же вся в бинтах.
- Ладно, - пытаюсь сдержать смех, но выходит плохо. - Держи их руками на пузе, а как доберемся, возьмешь иголку с ниткой и ушьешь.
Минут через тридцать мы уже подходим к нашим позициям.
- Ба! Да это сам Курт Брюннер и малыш Земмер! - радостно встречают нас пехотинцы. - Живые! А мы думали, что нет вас уже на этом свете. Где же вас носило?
- Осматривали достопримечательности в русском тылу, - отмахиваюсь я, хотя искренне рад вернуться в полк и увидеть старых вояк живыми и здоровыми.
- Где капитан? - спрашиваю одного солдата. Весь измазанный в грязи он сидит на дне окопа и, сняв сапоги, невозмутимо копается в пальцах чумазых ног.
- Брюннер! - удивленно улыбается он и протягивает мне руку. - А говорили, что шлепнули тебя красные.
- Это не так просто, - от рукопожатия я воздерживаюсь.
- Капитан в блиндаже должен быть, - нисколько не обидевшись, солдат указывает направление. - Или пошел к церкви, где минометчики сидят.
- Спасибо, - благодарю его я и слышу уже в спину:
- Здорово, что ты с нами, Брюннер.
Меня немного смущает неподдельная радость, так открыто выражаемая товарищами–фронтовиками по поводу моего возвращения. Подталкивая Земмера, иду к блиндажу. Перешагивая через тела отдыхающих солдат, мы, наконец, добираемся до него и заглядываем внутрь. Пусто. Из темноты несет гарью и нечистотами. Видимо, Бауер обходит позиции.
- Подождем его тут, надо доложить о прибытии, - говорю Земмеру.
Шляться по траншеям не хочется. Русские периодически постреливают и нарваться на пулю или осколок здесь проще, чем справить нужду. Смотрю на церквушку, которая высится на холме рядом с нашими окопами чуть позади линии обороны. Полуразрушенная, она торчит как обломанный зуб. Купол свален, окна выбиты, на стенах видно несколько прямых попаданий из орудий, а у подножия груда разбитого кирпича. Но она стоически держится, словно надеется, что люди одумаются и наконец–то повернутся к богу лицом. Много таких церквушек я повидал на Восточном фронте. Большевики небрежно относятся к религии. Коммунисты презирают верующих людей и превращают эти произведения искусства в ремонтные мастерские, склады либо разрушают их, предварительно обчистив. Наши солдаты тоже приложили руку к разрушению и разграблению храмов. Многие хотели привезти домой детям сувениры из Советского Союза. А великолепные христианские иконы стоят на черном рынке недешево. Но простой народ здесь все еще почитает бога, я сам тому свидетель. Находились места, где церкви в обиду не давали.
- Сейчас бы поесть, - жалуется Земмер.
- На, возьми, - протягиваю ему банку консервов. Мне есть после тряски на мотоцикле не очень хочется. Оставшейся банкой деликатеса собираюсь порадовать Бауера.
День в самом разгаре. Очередной солнечный день. Русские пока не предпринимают активных действий, лишь устраивая небольшие артобстрелы для острастки. Их бомбардировщики пролетают высоко, нацелившись на другие участки фронта. Все не так уж и плохо.
Только сейчас, оказавшись в этих окопах, отчетливо понимаю, как за последние несколько дней рисковал жизнью. До этого момента такая мысль в голову не приходила. Самое удивительное, что, снова попав на передовую, где смерть ходит совсем рядом и ее дыхание физически чувствуешь затылком, я ощущаю покой. И уже немного стыжусь своего малодушия, когда, находясь в уютной избе у капитана Калле, не хотел возвращаться назад. Парадокс, но это так. Странно…
Бауера замечаю первым. Узрев меня, он резко останавливается, замирает и удивленно таращится.
- Ты?! - вырывается у него.
- Так точно, - я поднимаюсь. Окопы в этом месте выше человеческого роста, и я не опасаюсь шальной пули.
- Ты откуда взялся? - он подскакивает и крепко жмет руку.
- Вы не поверите, герр капитан, - улыбаюсь я, - прямо из русского тыла.
- В плену был? - брови Бауера озабоченно сходятся на переносице.
- Я нет, а вот ему… - тычу пальцем через плечо на Земмера, - посчастливилось.
- Здравствуйте, рядовой, - капитан только теперь замечает его и тоже протягивает ладонь для рукопожатия.
Земмер явно тушуется от оказанной чести.
- Пойдем ко мне в блиндаж, злодей, - подталкивает меня Бауер к двери, - расскажешь все подробно и без утайки. Договорились?
- Конечно, - киваю.
Отпускаем Земмера и заходим внутрь. В обители капитана, несмотря на пробивающийся в узкие окошки солнечный день, темно. Кругом валяются ящики из–под боеприпасов, какие–то мятые газеты, на земляном полу поблескивают осколки. Сразу вспоминаются обустроенные "апартаменты" Калле.
- Чем тут так воняет, герр капитан?