Огонь погас, и в подвале сделалось темно. Голос шептал страстно, с каким-то отчаянием:
- …Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла в небе, пути змеи на скалах, пути корабля среди моря и пути мужчины к женщине…
- Кто такая? - спросил полковник.
- Людка. Скупщица краденого… Бывшая монахиня, - ответил Андрей.
Один из казаков перекрестился, поставив между ног винтовку.
- О, ты прекрасна, возлюбленная моя, - неожиданно тоненьким голоском запела женщина. - Ты прекрасна… Шея твоя, как столб Давидов… Два сосца твоих, как дойны молодой серны, пасущейся между лилиями…
- Песня песней, - тихо проговорил Фиолетов.
- Она что, сумасшедшая? - сердито задал вопрос полковник.
- Никак нет, - неуверенно произнес Андрей. - Была здорова.
- Вот как? - удивился полковник и подошел ближе к женщине - Слушайте… Что с вами?
- …Зверь, которого ты видел, был и нет его, - со страхом забормотала женщина. - И выйдет из бездны, и пойдет в погибель. И удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится. Здесь ум, имеющий мудрость: семь голов суть семь гор…
- Подойдите сюда, - сказал полковник. Андрей шагнул к женщине и почувствовал ее взгляд, как бы смотрящий сквозь него.
- Вы узнаете этого человека? - спросил полковник. - Отвечайте… Узнаете? Вы знаете его? Вспомните, ну!..
На секунду они встретились глазами и, кажется, в ее черных стеклянных зрачках мелькнула боль воспоминаний, но тут же растаяла, сменившись прежним выражением тупого отчаяния.
- …Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть у него, как пасть у льва…
- Это он убил вашего любимого человека? - настойчиво проговорил полковник. - Смотрите на него, смотрите!.. Он убил Забулдыгу? Ударил по голове и повесил… За что убил? Говорите!
- …И дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. И одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелена…
- Забудьте о драконе… То сон! - полковник сжал ладонями ее голову и пристально поглядел ей в глаза. - Сон прошел… Если вы не ответите, я арестую вас! Отвечайте! Вы были счастливы… Вас любили… Он приходил сюда… Вспомните! Его звали Забулдыгой… Но для вас он был единственным… Добрым… Нежным…
Женщина заплакала без всхлипывания, спокойно, по онемевшему стылому лицу катились слезы.
- Ну, ну?! - заторопил ее полковник.
"Сейчас узнает", - похолодев, подумал Андрей, с жалостью глядя на так изменившуюся за одни сутки Людмилу.
- …Народы стекутся вечером, - прошептала женщина и закрыла глаза. - Вечером… Стекутся народы… Голодные, как псы. И ты, господин, будешь измываться над ними, ты превратишь их в ничто…
Полковник вынул из кармана свежеотглаженный платок и тщательно вытер пальцы.
- Притворяется, - хмуро сказал Фиолетов. Полковник молча покачал головой и пошел из подвала. Андрея снова вывели во двор. Возле "форда" уже толпились любопытные. Они стояли кучкой и приглушенно переговаривались, с тревогой поглядывая на казаков.
Андрея подтолкнули к машине, и он залез на заднее сиденье. Шофер, здоровый детина в кожаной куртке с маузером на боку, вырулил из ворот. Конвой зарысил следом, не отставая ни на шаг, так что лошадиные морды дышали Андрею в спину. Прохожие торопливо убегали с дороги, испуганно оглядываясь.
Железные ворота раскрылись со скрипом, и "форд" остановился во дворе гостиницы "Палас". Полковник вышел из машины и направился к зданию, на ходу говоря поручику:
- Это естественно, что воры убежали. Видимо, от торговки краденым мы ничего не добьемся. Остается Блондин.
- Альфред Георгиевич, весьма подозрительны сами обстоятельства… Блондин последним видит Забулдыгу. Забулдыга убит, а Блондин ранен. Кроме того, это таинственное исчезновение человека, который должен был следить за Блондином. Словно в воду канул, а ведь опытный агент. Исчез накануне.
- Агенты таинственно не исчезают, - сердито оборвал полковник. - Это не служители ада и преисподней. У них нет сверхъестественного дара растворяться в ничто. Агентов убирают с пути. У нас налицо два убийства и одна попытка убить. Но все это, поручик, очень трудно соединить воедино. Кто он, Блондин? Просто вор, запутавшийся во взаимоотношениях между уголовниками, или?.. Не забывайте, главное - альбом! А он должен интересовать как нас, так и тех… большевиков. Если они им завладеют, то руки у них развязаны.
- Но, может быть, - осторожно сказал Фиолетов, - большевики вообще не знают о существовании альбома. Ведь убил Лещинского уголовник.
- Возможно, - согласился полковник. - Но в том, что Блондин не причастен к альбому, надо убедиться.
- Я сделаю все от меня зависящее, - Фиолетов коснулся кончиками пальцев фуражки и вернулся к автомашине.
- Вылезай, - коротко сказал поручик Андрею и, когда тот сошел на землю, протянул ему раскрытый портсигар. - Давай покурим, Блондин, на свежем воздухе… В подвале душно и сыро. Кури. Когда еще тебе придется стоять под небом и спокойно дымить папиросой.
Андрей взял папиросу и, разминая ее в пальцах, медленным взглядом обвел двор. Солдаты закрывали ворота. У новой коновязи играли лошади, стараясь ухватить друг друга за холку. Под навесом казаки перебрасывались в карты. За высокой стеной ветер переваливал с боку на бок лохматые вершины зеленых тополей.
Андрей словно прощался со всем - он видел над собой отутюженное до блеска голубое небо, красно-ржавую жесть крыш. Чувствовал запах бензина и пыли. Мысленным взглядом он восстанавливал перед собой мир, от которого его сейчас уведут в душный и сырой подвал, - жухлость привядших цветов на решетках балконов, черные туннели подворотен, меднокованые луковицы церквей, похожие на громадные жаркие языки огня на высоких многоярусных белых свечах-колокольнях… Шум толпы, звон ведра у водоразборной колонки, одинокие выкрики, громыхание досок моста, дымный чад ресторанных кухонь и дымы заводских труб…
"Отсюда я, наверно, больше не выйду. Но я должен был сюда вернуться! Теперь я знаю, что Забулдыгу убили. И значит, альбом не сгорел. Он существует! И пока он есть, быть может, сотням людей грозит гибель. Я обязан их спасти, помочь общему нашему делу… Что бы со мной они ни делали…"
Фиолетов бросил на землю окурок. Он положил руку на плечо Андрея и легонько подтолкнул к выходу:
- Пошли. Хватит мечтать. На то время окончилось.
Пытками руководил Фиолетов. Он приказал Андрея раздеть и привязать к железным крючьям, вбитым в стену подвала. Первое, что ощутил Андрей, голый и распятый, это было унизительное чувство полной беспомощности и стыд за свое обнаженное поруганное тело. И страх, охвативший с головы до ног. Уже потом, когда начали бить, все это ушло, уступив место нечеловеческой боли. Он кричал до хрипоты, извивался в своих путах, колотился затылком о камень стены. Порой терял сознание. Его обливали водой.
Фиолетов сидел в кресле, беспрерывно курил, нога его, переброшенная через колено, нервно подрагивала. Он задавал вопросы. Кивал двум солдатам в исподних рубашках. Те брали по его выбору то клещи, то жаровню с углями и подступали с ними к повисшему на крючьях мокрому от смертного пота телу.
- Зачем убил?! Когда?! Зачем?! Какую цель преследовал?! Что взял?! Убил?!
Так длилось несколько часов. Однажды Фиолетов вышел из подвала. Солдаты, не обращая внимания на Андрея, уселись в углу возле стены и стали есть что-то из котелков, скребя ложками по стенкам и тихонько переговариваясь. Андрей висел на стене с вывернутыми суставами рук, тело его, наливаясь ледяным холодом камней, тряслось в ознобе.
Потом Фиолетов вернулся, и солдаты снова отставили свои котелки.
Два дня Андрей валялся на соломе в одиночной камере, К нему никто не заходил, лишь изредка надзиратель открывал дверь и опускал на пол кружку воды и кусок черствого хлеба. Постанывая, Андрей на локтях подползал к еде и жевал, пил через силу, преодолевая в горле комок отвращения. Устав даже от еды, он прислонялся спиной к стене и думал, полузакрыв глаза:
"Они ничего не добились. Я единственный у них, кто видел Забулдыгу. Тот убит. Это был грабеж или кому-то потребовался альбом? Конечно, альбом… Когда я пришел в подвал, то воры сразу меня встретили враждебно. Почему?.. Джентльмен должен был прийти к Забулдыге. Он ушел с утра. А был ли он у Забулдыги? Если был, то… Джентльмен мог убить Забулдыгу, чтобы овладеть деньгами. А если тот рассказал об альбоме, то завладеть и альбомом. Поэтому он захотел избавиться от меня, как от лишнего свидетеля. То, что я сотрудник контрразведки, должно запугать их до смерти. Возможно, воров уже нет в городе. На какое-то время можно быть спокойным, что фотоснимки не появятся. А мне следует думать о том, как отсюда выбраться. О Джентльмене знаю только я. Интересно, участвовал в этом Неудачник?.."
На второй день Андрей уже мог вставать на ноги и тихонько ходить по камере, хотя голова кружилась, а пол кренился, как палуба корабля. Вечером раздался стук замка и вошел Фиолетов. Андрей в это время сидел в углу, положив голову на руки, скрещенные над коленями. Надзиратель поставил в камере табурет, и, поручик сел, осторожно поддернув острые складки брюк.
- Прекрасно выглядишь, - усмехнулся поручик, поигрывая тесемками папки. - Держался молодцом. Приятно вспомнить.
Андрей угрюмо молчал, сквозь спутанные волосы, упавшие на глаза, рассматривал офицера. Гладко причесанный, широколобый, с орлиным носом и сочными веселыми губами, поручик сегодня был серым от усталости. Он горбился на табурете и, не мигая, смотрел из-под тонких бровей куда-то в угол камеры.
- Жаль с тобой расставаться, - продолжал Фиолетов, - но ничего не поделаешь. Мы, в первую очередь, солдаты. Приказ есть приказ.
Поручик раскрыл папку и достал из нее лист, отпечатанный на пишущей машинке.
- Вот послушай. Подписано самим главнокомандующим. "Секретно. Согласно особому указанию… Социально опасные уголовные преступники, мешающие наведению порядка и законности в освобожденных от большевистского ига районах… подлежат немедленному расстрелу без суда и следствия…"
- Господин поручик! - с отчаянием закричал Андрей. - Разве я не сам! Добровольно! Всей душой!.. Помилуйте, господин Фиолетов…
- Здесь не базар, - равнодушным голосом проговорил поручик и поднялся. Надзиратель сразу взял табуретку и пошел в коридор.
- Да за что же, господин офицер?! - продолжал Андрей, на коленях двигаясь к стоящему посреди камеры поручику. - Душу продам… Для вас!..
- Экий ты, - с брезгливостью сказал Фиолетов. - Когда-то с тобой это должно было произойти… Прощай, голубчик.
Он торопливыми шагами направился к двери.
Глава 9
На другой день Андрея перевели в общую камеру в дальнем крыле тюрьмы. В ней находилось около тридцати арестованных. Отвратительно воняла параша. Единственное окно прикрывал снаружи деревянный козырек. Плохо освещенная двумя керосиновыми фонарями камера казалась большим погребом с углами, изъеденными плесенью. С воли сюда не доносилось ни звука. Почти все были избиты - в синяках и ссадинах, обмотанные кровавыми тряпками. Андрея приняли без оживления, кто-то потеснился, уступая место, кто-то вяло, без интереса спросил, за что сюда попал, - Андрей не ответил, отошел в дальний угол и притих на холодном цементе. Он наблюдал. Люди здесь были разные, невидимые барьеры разделяли их на группы. В самой большой слышался разговор, кто-то тихонько пел. Худой смуглый бородач чинил рубашку. Паренек, почти мальчишка, положил голову на колени седого человека, и тот медленно, осторожно гладил его по волосам, закрыв глаза и прислонившись затылком к стене. В другой компании играли в карты. Какой-то оборванец пытался все время танцевать, - вскакивал, шел на середину камеры, переступая через тела, под лихой свист товарищей бросался вприсядку и вдруг затихал, перегорев и остыв как-то сразу, словно парализованный тяжелой мыслью. Ненавистно матерясь, в бессилии он опускался на цемент и начинал плакать, по-мужски всхлипывая и ударяя кулаками по лицу. И тогда все затихали. Оборванец успокаивался и лез к своим, пока снова тугая отчаянная сила не выбрасывала его в круг.
Смерть ходила между людьми, глядела со стен выцарапанными именами и датами, каждого отмечала своим знаком - у одного отнимала силы, другого лишала мужества, а третьему несла воспоминания о несбывшемся, чтобы в оставшееся время он понял всю глубину потери. О ней пытались не говорить, ее старались не заметить, но она была рядом, и об этом знали все. Камера смертников объединяла людей общим страхом перед смертью и бесповоротно, раз и навсегда отделила слабых от сильных, понимающих, за что они погибают, от тех, кто увидел бессмысленность прожитого и бесполезность своего, ничего не утверждающего конца… Так казалось Андрею, так он думал, незаметно наблюдая за камерой. Все ожидали казни. Странные личности валялись в углах, ни с кем не разговаривая, мрачные и подавленные - старики, хорошо одетые мужчины, женщина в рваном бархатном платье, нечесаная и грязная. Не трудно было догадаться об их профессиях - крупные спекулянты, погоревшие на военных поставках, политические деятели неясных партий, чем-то неугодных деникинцам, заплутавшаяся в каких-то аферах проститутка. И кто-то из находящихся в камере должен работать на контрразведку. Одетый в рванье, избитый, он здесь, среди людей, прислушивается к голосам, стараясь запомнить все, о чем говорят перед смертью. И когда всех уведут, кого-то оставят в тюрьме снова пытать и допрашивать.
К Андрею склоняется морщинистое землистое лицо со спутанной бородкой.
- Господи боже мой, - шепчут тонкие губы. - Сегодня ночью всех порешат… Милый человек, я ж невинный… Как есть чистый… Странник божий… Пробираюсь в землю обетованную. Грехи замаливать…
- На небе это сделаешь, - хмуро говорит Андрей. - Прямая дорога к господу богу…
- Ошиблись они во мне, ошиблись, - бормочет старик. - Понапрасну схватили… Далек я от жизни мирской… Все суета сует, одно слово божье вечно…
У него оттопыренные уши, детские шелковые волосинки вокруг лысины и тонкая жилистая шея.
- Иди, дед, иди, - грубо отвечает Андрей. - Не до тебя мне.
Старик замолкает, на коленях отползает в сторону и, продолжая вздыхать, затихает на полу.
Андрей натягивает на голову пиджак и закрывает глаза. Но спать не может. Ноет раненое плечо, на душе тоскливо, болит голова. Все существо его не может смириться с тем, что идут последние часы жизни - уж больно нелепо и страшно кончать с ней счеты, когда здоров, есть силы. Выведут ночью, поставят на краю ямы. И все. Закидают комьями и пойдут к своим казармам сквозь ночное дыхание цветов, под черным небом с роем звезд, по дороге, влажной от росы.
Старик приполз снова, затеребил за руку.
- Сынок… Уже скоро. Ночь прошла… Господи, за что же?!
Андрей не ответил, стиснул зубы, не шелохнулся.
- В бога веришь? - продолжал торопливо старик. - Помолиться надо, сынок… Покаяться. Все ему, всевышнему, рассказать… Явиться к нему во всеочищении…
"Я темный, малограмотный, - подумал Андрей. - И суеверный, как все уголовники. Я в бога должен вцепиться, словно в спасительную соломинку. Надо до последнего дыхания… Пока есть хоть какая-то надежда… Пусть даже призрачная…"
В коридоре слышались приглушенные шаги, звон ключей, стук оружия. За дверью притихшей камеры собирались люди, осторожно переговаривались, ступали настороженно, словно боясь спугнуть безмолвие притаившейся тюрьмы.
Не выдержав, старик бросился вперед, колотил кулаками в доски, обитые железом, визгливо кричал:
- Откройте-е-е!.. Ироды-ы!.. Душегубы-ы!.. Откройте-е!..
Андрей кинулся к нему, барабанил в двери:
- Откройте-е!..
Дверь распахнулась, и на пороге показался офицер с клинком и кобурой у пояса.
- Помолиться, ироды, дайте, - старик протянул к нему руки. - Последний раз… Перед смертью… Покаяться…
Офицер внимательно посмотрел на него и на Андрея, молча кивнул головой.
Андрей, старик и еще несколько человек из приговоренных шли за ним мимо вооруженных солдат, стоящих вдоль стен. Они поднялись по металлической лестнице на второй этаж и вместе с офицером оказались в тюремной церкви. Тут горел керосиновый фонарь, слабо освещал пустынный гулкий зал. Из темноты глядели сумрачные лики святых. Золото царских врат тянулось до самого купола, тускло мерцая глубокой резьбой.
Старик упал на каменный пол, раскинув руки, распластавшись неподвижным крестом. Его быстрый лихорадочный голос забился в холодных стенах:
- Боже… Боже… Прими в свои ладони грешную душу раба твоего Михаила…
Андрей оглянулся - офицер стоял в тени колонны, незаметный, тихий, и только иногда доносился легкий перезвон неосторожно задетых шпор.
"Слушает, гад… - подумал Андрей. - Ну слушай, слушай…"
Он встал на колени и медленно перекрестился, глядя на иконы, поднимающиеся на противоположной стороне сплошной тяжелой стеной.
Он склонил голову, зашептал полузабытые слова молитв, прислушиваясь к жаркому голосу распростертого старика.
- …По божьим следам ступала моя нога, - трепал в темноте полный отчаяния тонкий тенор. - Каликой перехожей я сделался в жизни этой, чтобы зреть места твои святые… Очиститься от скверны… Каюсь… Каюсь перед смертью кровавой… Грешен… Но прими меня очистившимся. Не лжет мой язык… Сердце обмякло… Не держу камень за пазухой на ближнего… Все мои помыслы и дела мои о тебе, господи. Исповедь чиста моя… Как пришел в жизнь наг, раздет и беззлобен, так и приду к тебе, боже…
Андрей закрыл лицо ладонями, пальцами сдерживая стучащую в висках кровь.
- Все! - громко сказал офицер. - Выходите…
Андрей поднялся на ноги и подошел к старику. Он взял его за плечи, и тот, сгорбившись, став еще меньше, всхлипывая, пошел к двери.
Во дворе их всех погрузили на телеги. Конные казаки окружили плотным строем. Во главе и в конце колонны стали пулеметные тачанки.
Медленно, без скрипа, распахнулись тяжелые полотнища окованных ворот.
- А-а-рш! - скомандовал офицер, рывком тела толкая коня вперед.
Долго ехали через ночной город. Телеги тарахтели в темных ущельях улиц. Монотонно цокали копыта лошадей. На площади мимо пронесся черный автомобиль с двумя яростно пылающими фарами, которые полоснули дымными лучами и погасли.
Люди на телегах молчали, слушали глухую тишину ночи, наполненную шорохом и стуком движения каравана. На передней тачанке о чем-то переговаривались солдаты, и ветер нес оттуда искры ветром раздуваемых цигарок.
Проехали около дома, где жила Наташа. Андрей узнал его по входу с обвалившимися коринфскими колоннами. В глубине ворот тускло голубел под луной широкий пустынный двор. В мертвых окнах дрожал блеск стекол.