Она замолчала, а Гусев посмотрел на меня таким взором, каким смотрят на человека, обидевшего ребенка. Я почувствовал, что задал бестактный вопрос. Чтобы выйти из неловкого положения, я стал расспрашивать, что она читает и чем вообще заполняет свое время.
Оказалось, что она окончила медицинский институт в Ленинграде и привезла сюда все свои книги. Она любит медицину, но практиковать ей приходится мало: пограничники совсем почти не болеют. За последний год был только один случай ангины. Да вот трое легко раненных были, когда японцы напали. Их одиннадцать человек, пограничников. Они очень славные, хорошие ребята. Если бы она уехала, они, конечно, очень бы скучали и она бы скучала, потому что привыкла к ним и полюбила их всех.
- Мне кажется, я нужнее здесь, чем в большом городе, - сказала Нина Васильевна. - И вы не жалейте меня. Вы обидите меня этим.
И чем больше мы говорили, тем больше я убеждался, какая это чудесная женщина и как тяжело было Гусеву потерять надежду на ее любовь. Нина Васильевна, безусловно, догадывалась о его чувствах, но в ее поведении не было и тени благосклонного снисхождения или кокетства. Она держала себя с ним, как старый, хороший друг.
Время от времени я поглядывал на Евгения Владимировича, опасаясь, что он чем-нибудь выдаст свое душевное волнение, но он был неузнаваемо разговорчив и даже весел.
"Вот это выдержка! - восхитился я про себя, но тотчас подумал: - А может быть, и в самом деле он отдыхает здесь душой? Сложная штука жизнь!"
В сенях хлопнула дверь, и хозяйка, не сказав ни слова, выбежала в коридор.
- Он! - сказал Гусев.
И действительно, вместе с Ниной Васильевной в комнату вошел высокий, красивый моряк.
- Вот он, мой главный пограничник, - обнимая мужа, сказала хозяйка.
Она казалась совсем маленькой в сравнении с мужем. Рукав платья соскользнул к плечу, и я заметил у нее на левой руке, повыше локтя, свежий рубец и подумал, что, наверное, Нина Васильевна участвовала в недавней схватке с японцами.
Гусев и Козлов троекратно расцеловались.
- Ну, как ты выглядишь, морской волк? - Козлов оглядел приятеля. - Прыгаешь? По морям, по волнам - нынче здесь, завтра там!.. Вот замечательно, что ты появился.
- Евгений - наш лучший друг, - объяснил мне Козлов, когда мы познакомились. - Нет-нет, да и завернет в нашу лагуну. Верно, все по служебным делам, ну, да и то хорошо.
Спать мы улеглись заполночь, а чуть свет Гусев разбудил меня. Судя по всему, он давно уже был на ногах.
- Пора, шторм стихает…
На завтрак Нина Васильевна угостила нас жареной лососиной со свежими огурцами и кофе с парным молоком.
- Эх вы, соня! - смеясь, сказала она, передавая мне стакан. - Я уже давно корову подоила. Евгений Владимирович помог мне огород полить, а вы спите. Так можно проспать всю жизнь. Разве вам не интересно посмотреть, как мы живем? Я хочу показать вам наше хозяйство.
- Только не долго, - предупредил Гусев: - нам пора.
- Больше десяти минут я его не задержу, - ответила Нина Васильевна.
Она провела меня по уютной казарме с белыми занавесками на окнах, показала ленинскую комнату ("Здесь мы устраиваем концерты; жаль, что мало у нас инструментов - гармонь, балалайка да гитара"), похвасталась сверкающим чистотой камбузом ("Я помогаю нашему коку. Он научился готовить замечательные блюда. Вас в московском ресторане такими не угостят").
Но больше всего меня поразил огород. На скалистой площадке вытянулись длинные грядки огурцов, помидоров, моркови, капусты и. лука.
- Откуда вы взяли землю? - спросил я, оглядываясь вокруг.
- Было бы желание. Любишь огурчики - люби и землю возить, - лукаво усмехнулась Нина Васильевна.
- Как возить?
- А так. Четыре грядки мы привезли из тайги. Там, километров за двадцать, тайга, - указала она рукой на запад. - А эти нам друзья доставили морем. У нас установлен оброк: каждый, кто заходит в лагуну, обязан привезти мешок земли. Вот оброк Евгения Владимировича, - кивнула она на грядку с морковью.
- В следующий раз я привезу вам тонну московского чернозема, - пошутил я.
- Чернозема не надо, а семян цветов пришлите. У нас цветов нет.
- Пошли! - окликнул меня Гусев.
Шторм на море еще не утих, но нам надо было спешить на соседний пост, к Скороспелкину, чтобы забрать там задержанных японцев и доставить их в Петропавловск на Камчатке.
Мы проскочили из лагуны между бурунами, которые пенились на рифах, и повернули к югу.
На берегу долго еще были видны супруги Козловы. Он махал нам фуражкой, а она - белым платком.
И мы с Гусевым тоже махали фуражками им в ответ. Но вот скалы скрыли от наших глаз пост № 6 и мужчину с женщиной, которые стояли на берегу.
- Хорошие люди, - сказал я.
- Хорошие, - подтвердил Гусев и неожиданно признался: - я очень долго любил ее и сейчас люблю… как самого лучшего друга. Может, вам покажется странным, но я нахожу опору в этой дружбе.
…С тех пор мне не привелось бывать на Камчатке. Долгое время я ничего не слышал и о Евгении Владимировиче Гусеве. Начавшаяся было между нами переписка как-то сама собой оборвалась, и я не знал, где он и что с ним. А потом вспыхнула война. Но совсем недавно я встретил в Москве дальневосточного друга Павла Павлыча Зубова, который когда-то познакомил меня с Гусевым. Павлыч попрежнему бороздит моря и океаны, стоя на капитанском мостике. В ответ на мои расспросы он сообщил, что Гусев жив и здоров. Во время войны с Японией он командовал дивизионом "морских охотников", высадившим один из первых десантов на Курилы, а сейчас работает начальником штаба пограничного отряда.
- Не хочет старик расставаться с нашим Дальним Востоком.
- А семейством он не обзавелся? - полюбопытствовал я.
- Нет, - улыбнулся Павлыч. - Впрочем, это не совсем верно. Жениться он так и не женился, но взял себе на воспитание двух девочек-сирот и старуху-няньку нанял для них. Говорят, лучше отца родного за девочками ухаживает.
- А про Козловых с поста номер шесть ты ничего не слыхал?
- Про Сергея Иваныча и Нину Васильевну? Как же не слыхать, слыхал: они уже третий год на Чукотке, он там комендантом пограничного участка, а она районной больницей заведует. Гусев прошлым летом в гости к ним летал, отказался от курорта, чудак, и полетел в Анадырь. Они - старые друзья, оказывается. Я и не знал этого раньше.
Слушая рассказ Павлыча, я и вспомнил встречи с Гусевым и наш вынужденный рейс на пост № 6.
Да, неугасим огонь большой, настоящей любви!..
КРЕПЫШ
Петр Васильев заболел неожиданно для всех. Казалось просто непостижимым, что такой здоровый парень - никто из окружающих не называл его иначе, как Крепышом, - третьи сутки мечется на койке в лихорадочном бреду. То он звал какую-то Татьяну, то просил дать ему сапоги и с такой силой порывался встать, что даже Семен Прохоров едва мог удержать его. А когда к нему возвращалось сознание, он не в силах был протянуть руку за кружкой с водой, хотя кружка и стояла рядом на табуретке.
Лейтенант Самохин еще вчера хотел отправить его в санчасть пограничного отряда, но Петр, приходя в себя, так настойчиво умолял повременить с отправкой, что лейтенанту пришлось согласиться.
Сегодня утром Самохин зашел в спальню проведать больного, поглядел на его побледневшее, осунувшееся лицо с неестественно блестевшими глазами и сказал:
- Придется, товарищ сержант, вам лечиться. Меня врач распушил по телефону. Он сейчас на пятой заставе. Вечером сам за вами заедет.
И Петр больше не перечил. Снова его начинало трясти - через полчаса начнется жар.
Семен Прохоров укутал товарища вторым одеялом, накрыл еще сверху шинелью, а тому все равно холодно, будто стоит он босой на снегу.
- Не тужи, Крепыш, - успокаивал Семен. - В санчасти уход лучше, лекарства всякие, в жилу чего-нибудь вспрыснут и сразу на танцы! А то, гляди, у тебя под тридцать девять градусов.
Жена начальника заставы Екатерина Захаровна принесла манной каши.
- Кушайте, Крепыш, поправляйтесь!
А пятилетний Вовка, сын начальника, глядя, как его лучший и самый верный друг, морщась, ест с чайной ложечки кашу, не утерпел и посочувствовал:
- Я манку тоже терпеть не могу. Я ее и меленький никогда не ел.
Екатерина Захаровна погладила сына по голове и тоном, не терпящим возражений, сказала:
- Уходи, Вовик, дяде Пете нужен покой. Ты видишь - он хворает.
Вовка ускакал из спальни на одной ноге, однако едва ушла мать - снова появился.
Усердно раскатывая на табуретке хлебный шарик, он сообщил другу утренние новости. У Ласки - так звали розыскную собаку - щенята открыли глаза. Вовка боялся, как бы они не остались навсегда слепыми. Сеня Прохоров и Ваня Матюшин обещали сделать маленький, но совсем настоящий следовый фонарь. Когда фонарь будет готов, Вовка убежит ночью в лес и обязательно поймает самого хитрого шпиона.
И, наконец, самая важная и самая страшная новость. Сообщая о ней, Вовка предусмотрительно заглянул под кровать - не спрятался ли там кто-нибудь - и таинственно понизил голос.
Самая важная и самая страшная новость касается Крепыша. Вовка слышал, как отец сказал маме об этом сегодня утром. Они думали, что Вовка спит, а он только зажмурил глаза и все слышал.
"Васильев в октябре поедет домой". Так сказал папа. Разве у Крепыша есть еще один дом?
Вовка вопросительно уставился на Петра.
- Может, папа чего-нибудь перепутал? Иногда и папы перепутывают, - с надеждой сказал Вовка.
- Я еще не скоро поеду, - успокоил его Петр.
- Совсем нескоро?
Вовка мигом оживился и натянул Крепышу до самых глаз одеяло.
- Тебе нужен покой, а я буду тише травы, ниже воды. Ладно?
До порога он шел на цыпочках, но едва открыл дверь и увидел в коридоре Прохорова и Матюшина - они чистили автоматы, - как забыл про данное другу обещание и громко закричал:
- Я тоже хочу чистить автомат, я умею!..
Петр остался один.
"И зачем я обманул Вовку?" - подумал он, прислушиваясь к веселым возгласам мальчугана: тот был уже на дворе и дразнил Ласку.
Оглянувшись на дверь, Петр достал из-под подушки письмо и перечитал:
"Петенька, сыночек! Скоро ли ты приедешь домой?
Люди рассказывают, будто у вас на границе всегда война. Береги себя, сынок, ты ведь один у меня. Попроси, пожалуйста, своего начальника: может, он даст тебе отпуск. И Татьяна тебя зовет. Она и письмо это пишет. Я даром что очки надела - сама писать не могу".
В конце письма Татьяна приписала уже от себя:
"Я, Петя, знаю - скоро ты не приедешь, а так хотелось бы увидеть тебя хоть на часок".
Петр спрятал письмо обратно под подушку. Он получил его неделю назад и до сих пор не ответил, потому что лейтенант Самохин сказал, что за отличную службу командование отряда предоставляет ему, Петру Васильеву, десятидневный отпуск для поездки домой.
Хотел обрадовать своих близких неожиданным приездом, и вот на тебе - подцепил где-то проклятую малярию.
- Кто это стучит? - Петр посмотрел в окно. - Ах, это опять "Тихоня"!
Третьи сутки он не кормил сам своего любимого голубя, и тот прилетал, садился на переплет рамы, заглядывал в окно и стучал клювом в стекло.
Глаза устали, и Петр смежил веки, забылся.
Долго ли он спал?
- В ружье!..
Боевая тревога? Петр приподнял голову.
В спальню вбежали солдаты (они были в соседней комнате на занятиях), поспешно разобрали из пирамиды винтовки и автоматы, надели фуражки и так же стремительно выбежали во двор.
Никто из них, даже Семен Прохоров, не сказал Петру ни слова, - некогда! Петр их, ни о чем и не спрашивал. Взявшись за спинку кровати, он подтянулся, чтобы быть поближе к окну. Солдаты построились. Потом раздался взволнованный голос лейтенанта Самохина. Лейтенант сказал, что только что позвонил по телефону председатель колхоза и сообщил о двух неизвестных, которых видели на опушке ребятишки, собиравшие в урочище грибы. Неизвестные скрылись в урочище. Необходимо их обнаружить, настигнуть и задержать.
Потом прозвучала отрывистая команда, зазвякали винтовки, послышался топот ног, и все стихло.
Петр хорошо знал урочище Гнилая балка: обнаружить там спрятавшихся людей дело нелегкое. Место низменное, топкое, особенно сейчас, осенью. В лесу - густой кустарник до самой границы. В болотистой почве до сих пор находят человеческие черепа, кости и оружие - следы недавней войны. Отступая из Советской Белоруссии, остатки разбитых фашистских частей скрывались в урочище, и многих гитлеровцев засосала вязкая топь. Не раз в Гнилой балке пытались схорониться и диверсанты и шпионы. Изрядно всякой нечисти изловили пограничники в заболоченном, глухом лесу.
Приподнявшись еще выше, Васильев увидел в окно, как товарищи скрылись за пригорком, и невольно охнул - так закружилась у него голова.
- Все равно пойду, - упрямо прошептал он. Пододвинул табуретку с обмундированием, начал одеваться. С трудом застегнул пуговицы гимнастерки. Сапоги показались необычайно тяжелыми, словно с чужой ноги.
Петр пошатнулся от слабости, но, пересилив недуг, затянул ремень, надел фуражку, взял из пирамиды винтовку.
- Куда ты, Крепыш, больной-то? - остановил его в коридоре дежурный.
- Здоров я!..
Свежий утренний воздух придал бодрости.
"Не так уж я болен". Но только подумал это Петр, как все затуманилось в глазах, ноги отказались повиноваться, хоть садись прямо на землю.
"Это сейчас пройдет!" - успокоил он себя и, постояв секунду-другую, быстро пошел, а потом побежал следом за товарищами.
- Дядя Петя! - закричал Вовка. Увидав Петра, он чуть не кубарем скатился по лестнице с крыши, куда забрался, чтобы наблюдать, как будут ловить шпионов. Но Петр даже не оглянулся. Вовка расплакался:
- А еще друг называется!
Петр догнал своих у опушки.
- Вы зачем здесь? - окликнул его начальник.
- Полегчало мне.
- Полегчало? - переспросил Самохин. Он хотел было отправить Крепыша обратно на заставу, но, может быть, ему и в самом деле лучше? Если было бы плохо, то не смог бы так бежать.
- Пойдете с Прохоровым с правого фланга! - приказал лейтенант. - Прочесывать лес будем.
Пограничники вошли в Гнилую балку цепью. В урочище было сумрачно и холодно. Ели и осины росли так густо, что даже днем здесь темно.
Сначала Петр видел идущего слева товарища, но скоро начал отставать и остался один.
* * *
Вернер Курц и его проводник Сангушко притаились за кочкой. Они услышали преследователей и залегли. Бежать дальше было неразумно: грязь хлюпала под ногами, ветви трещали. Для того чтобы спастись от погони, пришлось спрятаться за кустами и неподвижно лежать в противной вязкой тине, не подавая признаков жизни, лежать плашмя, бревном.
Холодная жидкая грязь затекала в рукава тужурки, за ворот рубашки, попала в сапоги. Шею ломило от напряжения. Курц приподнял голову, но Сангушко, ни слова не говоря, надавил ему на затылок, и Курц ткнулся лицом в вязкую жижу. Он едва не выругался и не ударил проводника, но удержался, вспомнив, что надо лежать так неподвижно, чтобы не шелохнулась осока.
"Как все получилось нелепо! Не нужно было выскакивать на опушку! Называется - прошли!"
Курц скосил глаза в сторону проводника. Сангушко вдавился в грязь, держа в правой руке кольт.
Конечно, лучше сидеть за несколько сот километров отсюда за морем или во Франкфурте на Майне в штабе американской разведки в теплом кабинете и выслушивать донесения разведчиков, чем вот так вязнуть в тине и дрожать от холода и страха. Но что делать? У бывшего эсесовца обер-лейтенанта Вернера Курца не было иного выхода. После разгрома его дивизии летом 1944 года он долго скрывался в лесах Белостокского воеводства у своих знакомых из нацистской (как же иначе мог назвать ее Курц?) шпионской организации "Вольность и неподлеглость", пока ему не предложили "работать" по заданиям не то бывшего польского, не то английского генерала Андерса в пользу, как выразились его новые хозяева, одной могущественной державы. Курц равно ненавидел и Советы и новую Польшу - и согласился. В конце концов не все ли равно, кому служить: генералу Андерсу, американцам или англичанам - платили бы деньги!
"Вы не пожалеете, - говорили Курцу, - все это будет не так трудно осуществить…" - и дали ему в проводники вот этого Сангушко, который был чуть ли не адъютантом самого предателя Варшавы генерала Бура. Курц согласился, но он даже предположить не мог, что попадет в такую жуткую историю…
- Не сопите! - едва слышно прошептал Сангушко.
Курц затаил дыхание, уставившись на торчащий перед глазами сероватый ствол ели. "Что это?.. Неужели?.."
Позади явственно послышался звук, свидетельствующий о приближении человека. "Продолжать лежать или?.."
Сангушко, как бы предупреждая спутника от поспешных решений, вторично пригнул его голову. Курц от неожиданности хлебнул жидкой грязи и, будучи не в силах сдержаться, закашлялся, пошевелился. Тина под ним засопела, захлюпала. Скрываться дальше было бессмысленно. Он повернулся, и его глаза встретились с глазами человека в зеленой фуражке. "Пограничник!"