Сильвио вновь попытался приблизить девушку к себе и, обхватив за талию, повалить на вытоптанную "зодчим" траву, однако, несмотря на обуревавшую ее страсть, княгиня все же внимательно следила за каждым движением. Упершись кистью руки в горло капитану, она мигом погасила его прыть и повторила:
- Вы не дослушали меня. Я действительно не собираюсь торговать своим телом, хотя признаюсь: ваша близость, как и моя нагота, заставляют страстно вздрагивать.
- Так чего же вы хотите, Мария-Виктория?
- Побольше ласки... Стоп-стоп, не торопитесь столь агрессивно "оправдываться". Постижение интересующей вас в эти минуты тайны может идти лишь через постижение тайны, которая интересует меня. Тайна за тайну. Считаете это несправедливым?
- Но я и не собирался скрывать от вас...
- И даже не пытайтесь, - грозно предупредила его княгиня.
- Контейнеры с золотом погружены на морское дно у Корсики.
- Южной или северной оконечности? - поспешно поинтересовалась Сардони.
- Да, где-то у северного побережья. По имеющимся у меня данным, неподалеку от Бастии. Но их еще следует проверить. Самые точные координаты способен указать только оберштурмбаннфюрер, руководивший охраной и погружением.
- Конкретнее, капитан, конкретнее.
- Фамилии пока не знаю. Лейтенант Конченцо не называл ее.
- Пусть назовет.
- Но он молчит.
- Так разговорите.
- Каким образом?
- Вынуждаете выступать в роли консультантки, синьор капитан контрразведки? - въедливо ухмыльнулась княгиня.
Сильвио решительно покачал головой и, уловив тот миг, когда девушка чуть отвела в сторону предостерегающе выставленное вперед колено, впился поцелуем в ее шею.
- Есть у меня один человечек, - выдохнул он в перерыве между поцелуями. - "Черный агент". Знаете, что такое "черный агент"?
- Не посвящайте меня в тайны, в которые лично я посвящать вас никогда не стала бы.
- Но ведь хочется, чтобы верили...
Прижав ее к черневшей посреди хижины опорной жерди, Сильвио наконец сумел добиться своего. Негромко вскрикнув от неожиданности, - и поди знай: игра это или не игра! - девушка подалась навстречу мужской силе и ярости, поддалась ей и лишь тогда безвольно обхватила руками сильную загорелую шею капитана.
- Я сделаю все, что повелите, княгиня, - горячечно прошептал Пореччи, оседая на землю вместе с девушкой. - Мы добудем эти проклятые сокровища. Используя вашу виллу, яхту, остров, моих агентов и мои связи... Можете не сомневаться! Все, что повелите...
- Наконец-то я слышу слова, с которых вам и следовало начинать свой путь к самой большой тайне Скалы Любви, Сильвио.
43
Комната, в которой он обитал, от пола до потолка была завешана и заставлена... фюрерами. Рисованные и фотографические портреты Гитлера, вырезки из газет и журналов; бронзовые статуэтки, с которых фюрер представал во весь свой "истинно германский" рост, и почти миниатюрные бюстики, сработанные безвестными мастерами из красного и черного дерева...
В профиль, анфас, величественно полулежащий посреди луга и кретинно марширующий "на месте" перед своим имперским генералитетом; во всех возможных душевных состояниях и настроениях, с самой невообразимой жестикуляцией наивного простачка и доверчивого собеседника; смиренного послушника и разгневанного повелителя; проституирующего перед толпой оратора и давно овладевшего этой же толпой, как гулящей девкой, пророка... Гитлер денно и нощно представал перед унтерштурмфюрером Зомбартом, как многоликий Янус, способный возродиться в любой мыслимой ипостаси - от глубочайшего мыслителя до обыкновенного идиота.
Каждый, кто попадал в этот небольшой зал, очень напоминающий своими очертаниями почти идеальную конфигурацию гроба, внезапно оказывался перед вселенским явлением восстающего во всех возможных образах и подобиях Адольфа Гитлера. И тотчас же начинал чувствовать себя совершенно подавленным, полуудушен-ным тем особым флюидным удушьем, которым наполнялось всякое пространство, заполненное устрашающими ликами беспощадного вождя, верховного жреца рейха и его же бездушного палача, пред коим давно трепетала не только Германия, но и вся Европа.
Однако самым ужасным было то, что посреди вселенского свя-щеннораспятия фюрера тут и там виднелись мощные зеркала, установленные с таким расчетом, что куда бы Зомбарт ни обратил свой взор, везде натыкался на собственное, до мельчайшей морщинки, до кровавых прожилок в воспаленных глазах отчетливое отражение, которое теперь, после трех изысканнейших пластических операций, казалось еще более "фюрерским", нежели изжеванное болезнями и страстями лицо самого фюрера. Но Зомбарта это не восхищало.
Глядясь в любое из зеркал, Манфред неминуемо видел в нем чужое и теперь уже более чем ненавистное лицо. До отчаяния осознавая, что отныне это лицо принадлежит не фюреру, не одной из бездушных ремесленнических статуй, а... ему. Оно - его. Это он, Манфред Зомбарт, нагло лишенный собственного облика, вынужден теперь жить с обликом человека, которого полмира обожествляло и полмира ненавидело.
И постепенно Зомбарт начинал понимать, что, отобрав у него лицо, хирурги-эсэсовцы по существу попытались лишить его своего естества, отобрать саму душу. Каждый, встретивший Зомбарта на улице, мог тянуться перед ним в нацистском приветствии или же, наоборот, плевать ему вслед; подражать ему или стрелять в спину; восхищаться "его" идеями или же проклинать как самого яростного из человеконенавистников.
Приобретя облик Великого Фюрера, он, доселе маленький незаметный человечек, лишь недавно, неизвестно по чьей протекции и ради чего, возведенный в чин лейтенанта войск СС, дающий ему право заниматься интендатскими поставками для одного из отдельных батальонов дивизии "Мертвая голова", - волей-неволей становился нравственным преемником всех сатанинских достоинств и не менее сатанинских грехов того, настоящего Гитлера, двойником которого отныне являлся.
Зомбарт и раньше знал, что иногда он представал разительно похожим на фюрера.
Слегка подвыпив, мог он вызывающе комично пародировать свой оригинал, за что, попав по доносу в гестапо, чуть было не поплатился своей, оказавшейся теперь столь ценной и столь охраняемой, жизнью. Но опять какая-то роковая сила вмешалась в логичное течение его судьбы. И бывший воспитанник одного из детских приютов Вены (полуцыган-полуавстриец, как определил в свое время его происхождение один из медиков, блюстителей расовой чистоты), человек без рода-племени, не знавший в этом мире никого, кто бы назвался близким ему по крови, унтерштурмфюрер Зомбарт вновь возник почти что из небытия.
Полурастоптанный сапогами следователей и конвоиров, обреченный ненавистью фюреропоклонников, которые не в состоянии были ни понять, ни простить человека, решившегося - пусть даже по пьянке - пародировать самого вождя, Манфред Зомбарт был однажды под вечер поднят с нар, поспешно загнан под полухолодный душ, отмыт и одет - при этом он был жутко удивлен, что его столь старательно мылит и одеколонит банщик-судетец.
"Неужели, - думал он, - гестапо так богобоязненно выдерживает ритуал омовения, прежде чем приговоренного ставят у рва или толкают под нож гильотины?"
Но затем его неожиданно вежливо ввели в кабинет следователя и поставили перед рослым громилой в мундире офицера С С, чья левая щека была разукрашена отнюдь не ритуальными лилово-серыми шрамами, придающими ему вид той особой свирепости, которую нельзя имитировать и которая возможна лишь как отражение истинной сущности получеловека-полузверя.
- Это он? - пророкотал штурмбаннфюрер, обращаясь к дежурному офицеру гестапо.
- Теперь он, конечно, мало похож на фюрера... после допросов, бани и всего прочего. Но утверждают...
- Меня не интересует, что утверждают, - не желал терять времени на бессмысленные рассуждения штурмбаннфюрер, который, как потом стало известно Зомбарту, оказался "первым диверсантом рейха". - Вам, лично вам, хоть когда-нибудь, хоть однажды, на мгновение показалось, что перед вами действительно фюрер?
- Но, видите ли...
- Отвечайте на вопрос! Хоть когда-нибудь вам причудилось, что перед вами?..
- Мне? - испуганно втиснул голову в плечи гестаповец. - Честно говоря, нет. Возможно, потому, что в свое время мне приходилось видеть и слышать настоящего фюрера...
- Вы опять уходите от ответа, - жестко напомнил Скорцени, хотя Зомбарту показалось, что ответ был исчерпывающим. Но кто способен был убедить в этом "самого страшного человека Европы"? Особенно когда его властный голос так громыхал на все следственное отделение гестапо, что жизнь в нем замерла, а все живое - вымерло. - Хоть однажды вы почувствовали, что в этом человеке есть нечто демоническое, способное пленить, увлечь, заставить подчиняться, дьявол меня расстреляй?!
- Иногда... Случалось.
- Значит, все же случалось?!
- В этом неудобно признаваться!..
- Мне - удобно, - грохнул кулаком по столу Скорцени. - Мне все признаются, чувствуя при этом ангельское облегчение. Абсолютно все, даже когда мне не хочется выслушивать их исповеди.
А потом состоялся странный какой-то, сумбурный разговор, смысла которого Зомбарт не в состоянии понять до сих пор. Одно ему сразу же стало ясно: Скорцени, пытавшийся уловить в нем хоть какие-то черты величия фюрера, постичь силу его влияния на окружающих, в свою очередь настолько подавлял его, Зомбарта, волю, так гипнотизировал, что ему, уже приготовившемуся к казни, вдруг захотелось стать перед этим верзилой на колени и взмолиться: "Ну хорошо, прикажи казнить... Только не пытай, не доставай этими своими идиотскими вопросами, прекрати этот бессмысленный допрос!"
- Вы знаете, что есть приказ о вашем расстреле? - спросил Скорцени, прекращая, наконец, эту, длившуюся не менее полутора часов, словесную пытку.
- Очевидно, так оно и должно произойти, - смиренно согласился Манфред.
- Но вы будете жить.
Зомбарт несмело улыбнулся и пристально, с собачьей преданностью посмотрел ему в глаза. Неужели ангел-спаситель явился перед ним в облике "самого страшного человека Европы"? Насколько же неисповедимы гнев и милость твои, Господи!
- Вы будете жить, если только будете жить так, как вам будет приказано жить.
Уловить глубинный смысл этой фразы Зомбарту тоже не дано было ни в тот вечер, ни значительно позже. Да и постигал он в ней, как всякий прочий обреченный, только одну, наиболее важную для себя сущность: ему даруют жизнь! Этот не знающий пощады, лишивший жизни сотни людей дарует ему то, что, казалось, уже не способен был даровать никто, - жизнь.
44
Только потом, вернувшись в камеру-одиночку, Зомбарт вспомнил о двух странных визитах некоего профессора Брофмана, психиатра, которого он вначале принимал то за тайного агента гестапо, то за переодетого священника - столь доверчивым и исповедальным казался голос, столь человечным представлялось обхождение, с каким доктор подступался к своему пациенту. Брофман не признался ему, в чем смысл их длительных бесед, поскольку ему, очевидно, запретили прибегать к подобным признаниям. Но Зомбарт решил для себя, что, наверное, речь идет об излишней судебной формальности. Прежде чем пустить пулю ему в затылок, кому-то очень хочется удостовериться, что пристрелен будет не очередной сошедший с ума фронтовик Первой мировой, а психически вполне нормальный унтерштурмфюрер СС.
И лишь теперь, после беседы со Скорцени он решил, что между этими двумя визитами существует некая дьявольская связь. И что умопомрачительные беседы с психиатром по существу готовили его к встрече с кумиром и пастырем всех германских диверсантов.
Трезво поразмыслив над очередным зигзагом своей более чем странной и непотребной судьбы, - чего-чего, а времени для того, чтобы протрезветь после хмельного вечера, когда, явившись в казарму, он был поприветствован одним из шутников как фюрер и тут же решил подыграть ему, у Зомбарта было предостаточно - интендант от СС решил, что, очевидно, у диверсантов есть особые виды на него. И что, подарив ему жизнь, они очень скоро потратят ее на какую-нибудь провокацию или на международный скандальчик, после которого его тотчас же уберут. Но что он мог поделать, если выбора у него не больше, чем у всякого прочего обреченного?
...Однако все это уже в прошлом.
Зомбарт несмело приблизился к одному из зеркал и, всмотревшись в изображение, осторожно, словно бы опасаясь потревожить праведный сон мертвеца, провел пальцами по бледновато-серым щекам.
"Господи, кто перед тобой? - едва сдерживая ужас, спросил он то ли себя, то ли действительно Господа. - Почему так произошло? Почему все это выпало мне? Неужели в наказание за святотатство? Неужто доктор Брофман прав? Когда я попытался поплакаться ему, он вдруг изрек: "Всякий, кто блаженно возомнит себя дьяволом,, столь же блаженно в дьявола и перевоплощается!" Значит, я в самом деле прогневил Господа тем, что блаженно вздумал пародировать одного из самых блаженных на этой грешной земле?"
Едва заметные пластические шрамы, оставленные скальпелями возле ушей и на подбородке, уже затягивались морщинами. Подкрашенная челочка вполне могла сойти за челку того, настоящего фюрера. Водянистые, на выкате глаза одновременно источали и полураскаяние, и полубред маниакальных идей, способных увлечь каждого, кто задумается над их сатанинским величием.
После утреннего просмотра двух посвященных фюреру хроникальных фильмов, Зомбарта, как всегда, отправили в это "пристанище лжефюрера", чтобы он мог и дальше входить в роль, перевоплощаться, доводить до полнейшего безумия гениальный замысел главного своего сотворителя - штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени.
При этом Зомбарт по-прежнему чувствовал себя затворником. Но разве не такими же затворниками замка "Вольфбург" являлись и все остальные эсэсовцы из тех, что охраняли и обслуживали его? "Смирись", - говорил он себе в те минуты, когда его одолевала одна из двух навязчивых идей: то ли покончить с собой, то ли бежать. Покончить он не мог из жалости к себе, бежать не решался, понимая, что с такой внешностью он может скрываться только лишь... в бункере фюрера. Объявив, что тот, настоящий, фюрер всего лишь его двойник. Но ведь должен же существовать предел даже такому безумию.
Постепенно перевоплощаясь в фюрера, Манфред в то же время ощущал себя крайне неловко, как может ощущать себя разве что еще окончательно не потерявший чувств стыда и совести авантюрист, явившийся в приличное общество в чужом одеянии и под чужим именем и теперь вынужденный оставаться в этой роли до конца, поскольку давно разоблачившие его люди не желали признаваться в том, что он разоблачен. Оказывается, всем, кроме него самого, было выгодно, чтобы он и впредь оставался "не тем".
Наступали минуты, когда Зомбарт вдруг действительно начи-нал подражать фюреру. Это происходило как-то непроизвольно. Он вдруг пытался произносить какие-то несвязные фразы, имитируя выступление перед огромной аудиторией, или прохаживался по "пристанищу", довольно живо представляя себе, что величественно прохаживается перед строем ошарашенных его величием и мудростью фельдмаршалов и генералов.
Однако все эти перевоплощения продолжались, как правило, очень недолго. Вслед за ними неминуемо, как Божье наказание за святотатство, за попытку перехитрить Создателя, приняв облик, который тебе не предназначался, - наступали мрачное просветление ума, убийственная опустошенность и ностальгическая тоска по своему собственному лицу, собственному образу мыслей, собственной душе.
- Нет! Нет! Нет! - начинал он биться в приступе этой богобоязненной ностальгии, опускаясь на колени перед одним из своих зеркальных отражений. - Я не фюрер! И никогда не буду им! Я не желаю быть кем бы то ни было, кроме самого себя, Манфреда Зом-барта!
Пусть для кого-то тот, прежний Зомбарт, мелкий чиновник из магистрата Пассау - придунайского городка, приютившегося в предгорьях Шумавы, на границе между Баварией и Австрией, - казался всего лишь жалким и бесперспективным провинциалом. Но он, Манфред, все еще жил той, своей, жизнью и желал полностью вернуться в нее, пожертвовав не только сомнительным величием облаченного в эсэсовский мундир Великого Зомби, но и облаченного в мундир главнокомандующего сухопутными силами двойника Гитлера.
- Нет! - почти истерично убеждал себя Зомбарт, покаянно становясь на колени перед собственным, но таким до ненависти чужим ему изображением. - Ты никогда не возомнишь себя фюрером! Ты не способен на это! Господи, пробуди меня от этого кошмарного сна! Как угодно накажи меня на этом или том свете, только верни мой истинный облик, дай умереть с собственным лицом!
45
Крамарчуку все еще казалось, что немец стоит прямо над его головой и что их отделяет лишь очень тонкий, нависший над ним и Марией пласт дерна, переплетенного мелкими жилами корешков. В страхе замерев, он не понимал: почему, видя их, немец не стреляет, не кричит свое распроклятое "хенде хох!". В то же время сам он лежал, закрыв глаза и крепко сжав зубы, чтобы сдержаться, не пошевелиться, не застонать, не зарычать от ярости, не нажать на спусковой крючок.
И когда Николай наконец услышал, как действительно, стоя у него над головой, немец сказал: "Ганс, смотри, какой красавец...", нервы его натянулись до предела. Он понял смысл этой фразы по-своему. Еще секунда - и сержант не выдержал бы, рванулся бы из своего укрытия и прошелся по этим фрицам автоматной очередью.
Но очередь из шмайсера гитлеровца прозвучала на несколько мгновений раньше. И, что самое странное, прошла она высоко над оврагом. Стреляли вверх, в небо - Крамарчук сразу же уловил это своим солдатским чутьем. Благодаря какому-то внутреннему зрению, он почти увидел, почти проследил полет этих пуль и только потом открыл глаза.
- Нет, Ганс, он так ничего и не понял, - расхохотался один из немцев. Но это касалось не его, Крамарчука. И конечно же не замершей от страха Марии. - На охоте это, черт возьми, делается вот так...
Еще одна очередь. И снова смех.
- Да ну его к черту! - проворчал стрелявший и выпустил вверх весь заряд рожка.
- Смотри-смотри, он пикирует! - сумел разобрать Крамарчук из того, что сказал тот, другой, стрелявший первым. И добавил еще что-то, однако смысла этих слов сержант не знал.
- Но не потому, что ты попал, а потому, что увидел добычу! Нет, это была не наша дичь. Пусть за ней поохотятся партизаны.
- Сюда бы охотничье ружье, понимаешь, ружье! Разве из этой чертовщины можно попасть в птицу с такого расстояния?
- К машине! Бегом! - послышалась зычная команда то ли офицера, то ли фельдфебеля.
- Смотри: он еще и издевается над тобой! Видит, что королевская охота не состоялась.
Немцы ушли. Переждав несколько минут и убедившись, что вблизи никого нет, Крамарчук и Мария, почему-то стараясь не смотреть друг на друга, выбрались из своего укрытия и сели, прижавшись спинами к склону оврага и подставив лицо ослепительному утреннему солнцу. Мария закинула голову и так, с закрытыми глазами, беззвучно плакала. Все лицо ее было в слезах.
- Ну, чего уж теперь?.. Теперь-то чего? - неумело попробовал утешить ее Крамарчук. - Ушли ведь. Все обошлось. И на этот раз - тоже...
- И на этот... - еле слышно прошептала Мария. - Господи, когда же все это кончится?
- Вместе с войной. Когда же еще?