- Неправда. Это никогда не кончится. Никогда, - прошептала она, покачивая головой. - И война - никогда... Мы уже не способны остановиться. Мы так привыкли убивать друг друга, так привыкли к крови и смерти, что нас уже никто и ничто не остановит.
Осторожно, словно боясь разбудить, Крамарчук обнял ее за плечи. Мария сразу же сжалась в комочек и по-детски доверчиво прижалась к его груди.
- Как же все это произошло? - спросила она, всхлипывая. - По ком они стреляли? Я ничего не могла понять. Я только ждала смерти.
- Я тоже не сразу... понял. Пока не начали палить. Посмотри вверх.
- Ястреб! По-моему, только он и спас нас.
Теперь ястреб парил совсем низко. На какое-то мгновение он завис прямо над ними, словно собрался атаковать, а может, просто хотел сказать им на своем ястребином языке: "Что, братцы, сдрейфили? Молите Бога, что принял огонь на себя". А потом плавно, большими кругами начал подниматься все выше и выше. И казалось, не будет предела этой небесной спирали, как не может быть предела ощущению радости полета.
- Кажется, он охраняет нас, - едва заметно улыбнулась Мария. - Неужели ему действительно хотелось спасти?
- Хотел ли - не знаю. Но спас. Так что спасибо тебе, браток, - скупо, по-солдатски поблагодарил его Крамарчук. - Втроем мы как-нибудь продержимся.
- Хорошо хоть не подстрелили.
- Теперь еще по нему пореви. Ястреба ей жалко стало! А то, что рядом бедный сержант Крамарчук чуть Богу душу не отдал, - ей безразлично.
- Птица ведь тоже жалеет нас. Разве ты этого не замечаешь?
Еще около часа они просидели в овраге, внимательно наблюдая за окрестностями села и опушкой леса. Немцы уехали - это точно. Но полицаи могли оставить засаду.
- Перебежками не разучилась? - спросил Крамарчук, в последний раз внимательно осматриваясь. - Пригнувшись, перебегаем оврагом поближе к лесу. Последние сто метров придется по равнине. Я перебегаю, ты прикрываешь. Если все тихо, перебегаешь и ты. Если нет - я прикрою. Отходишь вон туда, через долину, к роще.
- Понятно. Вернуться бы к старухе... Я бы ее "отблагодарила".
- Будь это мужик, я бы его еще тогда пристрелил. Или сегодня же, ночью. Но ведь кто мог подумать, что эта богобоязненная на вид старушка уподобится Иуде?
46
И на этот раз им тоже повезло. Как только они оказались на опушке за кустарником, от которого начинали свой путь к оврагу, на тропинке, метрах в ста от них неожиданно показались полицаи. Впереди шли трое, Еще двое - чуть позади. Очевидно, из тех, что отстали во время прочесывания леса.
- Куда ж они, падлы, могли подеваться? - донесся дребезжащий басок рослого худющего полицая, идущего последним. - Может, и впрямь где-нибудь в селе прячутся? Надо еще раз обойти окраину, осмотреть погреба, сараи...
- Или бабке со страху что-то примерещилось.
- Какое примерещилось? Весной она уже выдала троих партизан. И тоже, антихристка, сначала приняла, согрела, молоком напоила. Одного даже травами какими-то два дня отпаивала. А потом заявила в полицию.
Крамарчук и Мария многозначительно переглянулись. Вот, значит, в какую ловушку они попали!
~ Оказалось, что один из этих троих вроде бы в милиции до войны работал. И сам вроде бы арестовывал ее сына. Вместе с энкавэдистом. Эти "сталинские соколы" обоих ее мужиков - и мужа, и сына - под кресты загнали. Вот она и мается: между сочувствием и ненавистью. Но когда немцы приказали выделить ей как пострадавшей от коммунистов муки и сала - отказалась. Награду за выданных тоже не приняла.
Полицаи стояли на опушке, курили и не спеша осматривали лес, кусты, в которых притаились Крамарчук и Мария, овраг, из которого они только что выбрались...
- Слушай, старшой, ну-ка глянем, что там в овражке. Немцы вряд ли заглядывали туда, - посоветовал тот, рослый, что брел последним. - Вы зайдите со стороны села, а мы с кумом отсюда, со стороны леса.
Крамарчук и Мария вновь молча переглянулись.
- Как только начну палить, выскакивай - и к лесу... - прошептал Николай. - Не оглядываясь. Тех троих я тоже придержу.
- А потом?
- Потом пойдем цветы собирать, ни любви им, ни передышки, - улыбнулся сержант только для него возможной в этой ситуации беззаботной улыбкой, знакомой Марии еще по доту.
Три полицая, шедшие первыми, образовали цепь и начали не спеша подступать к оврагу. Двое других направились прямо к кустам. Но тоже осторожно, словно подкрадываясь.
- Придется стрелять, - почти прошептал Николай.
Он подпустил их еще шагов на двадцать. Выждал. Нет, пока что не заметили. Наоборот, опустили винтовки и спокойно переговариваются между собой. Вот только пройти мимо кустарника, не наткнувшись на беглецов, почти невозможно.
Эти двое уже совсем близко. Обходят кустарник справа. Крамар-чук, жестикулируя, приказывает Марии: перемещайся влево. Приготовив пистолет, Кристич молча кивает и неслышно, на носках, делает несколько шагов.
- Стоять! - вдруг негромко, но резко приказал Крамарчук полицаям, все еще прячась за кустами.
Каратели замерли.
- Бросай оружие, вояки хреновы! И молча.
Прежде чем выполнить приказание, полицаи очумело посмотрели друг на друга, решая, как поступить.
- Тебе говорят, жердь осиновая, - добавил Крамарчук, высовываясь из-за куста чуть левее Марии.
Рослый полицай робко попытался поднять винтовку, которую до сих пор по-охотничьи держал за приклад, стволом вниз.
- Рук не поднимать! - скомандовал сержант, когда обе винтовки мягко шлепнулись на все еще влажную утреннюю землю. - Махорка имеется?
- Чего? - испуганно спросил тот, что помоложе и поменьше ростом. Длинные рыжеватые волосы делали его похожим то ли на монаха, то ли на семинариста.
- Махорка, говорю. Если есть - закурите. Смотреть только туда: на тех троих. - И сразу же махнул Марии: уходи в лес. А как только она скрылась за крайними деревьями, продолжил: - Так что, хлопцы, свои закурите? Или, может, мне вас табачком угостить? Красноармейским?
- Черти б с тобой перекуривали, - проворчал рослый. - Ну, давай, доставай, чего уж тут, - подтолкнул напарника. - Теперь-то для кого экономишь? Пристрелят - там не покуришь.
- Эй! - крикнул один из тех троих, что уже заглянули в овраг. - Никаких партизан здесь нет! Ноги бьем - сапоги топчем!
- И мы говорим, что нет! - неохотно подтвердил рослый, стоя вполоборота к Крамарчуку и сворачивая самокрутку. - Посидите, хлопцы, покурите, пока курится!
- Чего вы там застряли?!
- Говорю же: курим! Какого тебе?!
Тот, что звал их, крикнул еще что-то - слов Крамарчук не разобрал - и, успокоившись, присел на склоне оврага.
- Ну, и как живется вам здесь, хлопцы, при новом порядке? - вновь, теперь уже довольно миролюбиво заговорил Крамарчук.
- Да, по правде говоря, немножко лучше, чем тебе, по лесам замерзая, - ответил рослый.
- Чего загрызаешься? - предусмотрительно толкнул его локтем "семинарист". - По-разному живется, как и вам. Сейчас любая служба - собачья. Ты что же, из десантников будешь или как?
- Из каких десантников? - не понял Крамарчук.
- Ну, тех, что на парашютах, каких же еще?
- Да не знает он про них, - ехидно заметил длинный. - Кто тебя за язык тянет?
- Дай поговорить с человеком, - отмахнулся "семинарист".
- Крикни тем троим, пусть идут к селу, - добавил Крамарчук. - А сами садитесь. Это лучше, чем лежать. Земля нынче сырая.
Они сели спиной к Крамарчуку. Закурили. Но кричать своим длинный так и не стал. Понимал, что пока те трое не ушли, стрелять в них партизан не будет. Если, конечно, и они будут вести себя смирно.
- Так сколько было десантников? Где их выбросили? Ну?!
- Черт их знает, - ответил "семинарист". - Мы только слыхали, что выбросили. И что вроде бы парашют нашли. Больше ничего не знаем. Немцы про это не очень-то болтают. Мы же - люди маленькие.
- Вы не люди, вы полицаи.
- Есть власть, должна быть и полиция. Будто тебе это непонятно? - вмешался длинный. - Припечет - тоже придешь, попросишься.
- А может, и не попросится, - неожиданно заметил "семинарист". - Что-то до сих пор не припекало.
- Тогда ты к ним просись.
- О парашютистах я, допустим, ничего не слышал, - вмешался Крамарчук. - Но о Беркуте кое-что знаю. Где он сейчас? Что гутарят?
- Это о каком Беркуте? Который в немецкой офицерской форме разгуливал по Подольску? - уточнил "семинарист". - Так того вроде бы на тот свет спровадили. Все об этом говорят. Вчера немцы снова леса прочесывали. Пусто.
- А тот немец-связист, что полицая повесил? - возразил длинный.
- Да немец его и повесил. Думаешь, нас с тобой они любят больше, чем партизан? Как только победят, так всех и перевешают. За верную службу. Да идите, идите к селу! - крикнул он, когда те трое опять позвали их. - Покурим и догоним! Слышь, ты нас отпустишь? Будь человеком.
- Может, и отпущу, - неохотно пообещал Крамарчук, видя, что те трое все-таки не уходят, а теперь уже все усаживаются на склоне оврага.
- Пальнешь, опять лес прочесывать будут, - пригрозил длинный. - Да и хлопцы наши вон.
- Плевал я на ваши прочесывания. Ты, "семинарист", подтолкни сюда ваши пушки. Подтолкни, подтолкни...
Рыжеволосый одну за другой перебросил винтовки к ногам Кра-марчука и вновь отвернулся. Сержант быстро разрядил их, потом приказал снять и бросить за куст патронташи.
- Как только отойду, возьмете свои пушки и, не оглядываясь, пойдете к своим, - приказал Крамарчук. - Пискните - не уйдем, пока не уложим всех пятерых. Я здесь не один.
- Что, и краля твоя стреляет? - искренне удивился "семинарист".
- Еще лучше, чем я. А теперь, если хотите жить, коротко: что там за история с немцем-связистом? Уж очень она меня заинтересовала.
47
Склоны гор освещались резковатым оранжево-песочным светом - возбуждающе тревожным, предвещающим то ли песчаную бурю, то ли огненный смерч. Зрелище, которое открывалось сейчас
Власову, почему-то показалось ему давно знакомым. Когда-то он уже видел и этот закат - с бледновато-багряным, словно бы раскаленным в горне солнцем, лучи которого едва пробивались сквозь крону рощи; и невесть откуда появившиеся крытые повозки, словно бы пришедшие из прошлого века; и эту, похожую на башню замка скалу...
- Что вам чудится в этом пейзаже, генерал? - Прежде чем раздеться, Хейди задернула плотную штору да к тому же заставила Власова отвернуться. Но он не удержался, слегка отодвинул плотную коричневатую ткань и засмотрелся на открывшийся ему горный пейзаж, забыв на какое-то время о том, где он, о съедаемой страстью и нетерпением к женщине.
- Пытаюсь вспомнить, где и когда видел его.
- Уверены, что видели? - сомкнула Хейди руки у него на плече, припав оголенным телом к шершавому сукну мундира. - Именно этот?
- Не этот, конечно. Однако, поди же, не могу отделаться от мысли, что уже однажды...
- Разве что в прошлой жизни. Почему бы не предположить, что в вас вселилась душа древнегерманского воина, что, собственно, определило вашу судьбу. Пейзажи, которые кажутся вам знакомыми, это воспоминания, сон души.
- Вполне возможно, хотя по поводу именно этого пейзажа у меня иные соображения.
Хейди уже постепенно привыкала к тому, что очень часто Власов отвечал резко и общался с ней преимущественно короткими отрывистыми фразами. Вызвано это было, очевидно, не столько языковыми затруднениями, сколько привычным тяготением к армейской лапидарности. Впрочем, ее муж был убийственно велеречив, многословен и по любому пустяку пускался в длинные рассуждения.
"Ты не истинный военный, - бросала она ему в лицо, желая унизить. - В тебе нет офицерской жилки. Нет уверенности в себе, стремления повелевать".
Его, офицера СС, это действительно оскорбляло. Но как же на самом деле Хейди была признательна ему за неумение повелевать!
- У нас в городке есть одна полуведьма, большая специалистка по части переселения душ. Если желаете, генерал...
- Кажется, это было не так уж давно - когда моя душа принадлежала совершенно иному человеку И никакого колдовского "переселения" не понадобилось.
- Иногда это случается в течение одной жизни, - вынуждена была согласиться Биленберг.
Они вдвоем опустили штору и, погрузившись во мрак, слились в поцелуе, неумелом, замешанном на стыде и приглушенном возрастом обоих.
- По-моему, мы с вами попросту забыли, как по-настоящему впадают в грех, - молвила Хейди в оправдание Андрею. - И дело здесь не столько в наших годах - мы еще достаточно молоды. Ведь не в возрасте же, правда ведь? - вновь потянулась к нему губами, одновременно расстегивая его китель.
- Но и не в войне, - генералу не хотелось, чтобы что-либо из происходящего здесь списывалось на то, на что очень многие списывают теперь все свои сугубо тыловые грехи. Он старался быть справедливым - насколько это вообще возможно - даже по отношению к войне.
В последнее время Власов вообще старался быть как можно справедливее. Насколько это, опять же, мыслимо, пока ты мечешься посреди самой лютой из войн. Причиной тому - неугасающее чувство вины перед своей 2-й ударной армией, полегшей в болотистых лесах под Волховом, Любанью и Мясным Бором. Она еще взывала к нему десятками тысяч душ, справедливо требуя от своего командующего или отвести от нее позор поражения, или присоединиться к своим солдатам. Власов знал, что советская пропаганда, а вслед за ней и злая солдатская молва обвиняют его в том, что он предал армию, подвел ее под удар германцев, сдал гитлеровцам; бросил жалкие остатки разметанных по болотистым островкам Волховского фронта полков на произвол судьбы...
Но как он мог оправдать себя и свою 2-ю ударную перед всем миром? Кто способен был восстановить справедливость в отношении этой армии и ее командующего? И разве дело только в самой сути войны, а не в порядочности тех, кто сотворяет эту грязную и не менее страшную, чем болотные трясины под Мясным Бором и Спасской Полистью, молву? Почему молчит бывший тогда командующим фронтом генерал Мерецков? Почему молчит Жуков? Впрочем, кто снизойдет до справедливости, когда речь идет о командующем-предателе? Даже если он требует этой - справедливости не ради себя - ради погибших солдат.
- Вы все еще очень далеко от меня, генерал, - едва слышно проговорила Хейди. Но в голосе ее не было упрека. Она редко опускалась до встреч с молодыми офицерами, лечившимися в "Горной долине". Но так уж получалось, что оказывалась в объятиях почти всех генералов СС, которые считали вечерние визиты к "санатор-фюреру", как ее здесь именовали, такой же традицией, как и визиты к коменданту городка. И она уже привыкла к тому, что многие из них с огромным трудом "возвращались" со своих фронтов и полевых ставок.
- Ты права, Хейди, - впервые обратился к ней по имени и на "ты". Женщина заметила это и потерлась щекой о его плечо, словно он одарил ее невесть каким комплиментом. - Чем более цивильной становится моя жизнь, тем труднее оправдывать все то, чем жил и что содеял там, на Восточном.
- Но ведь вы были настоящим воином, генерал Андрэ. Уж кому-кому, а капитану Штрик-Штрикфельдту я имею право верить. Он не стал бы говорить об этом, если бы...
- Что он знает, твой капитан? - погладил ее по щеке Власов, явственно ощущая, как предательски дрожат его пальцы. - Для этого нужно погубить целую армию и прослыть предателем.
- Борьба не только на фронте, но и в политике. И трудно сказать, где ее начало, а где завершение. Так что вы должны быть готовы к любым политическим превратностям, коль уж избрали сей путь.
- Вы настроены куда более решительнее меня.
- Поэтому хочу знать о вас все, Андрэ, - чувственно улыбнулась она, приподнимаясь на носках и с трудом дотягиваясь губами до его губ. - Вы должны доверять мне.
Власов взял ее на руки, подержал так на весу, вновь ощущая себя молодым и сильным, и понес к широкой низкой кровати, которой суждено было стать их брачным ложе.
Сегодня он как бы заново осознал, что ему всего лишь сорок четыре и что это все еще возраст любви и тайных свиданий, а не только генеральских погон. И что никакие фронтовые грехи, равно как и заслуги, не лишают мужчину его возраста права предаваться любви за сотни километров от фронта, посреди чужой, некогда "вражеской" для него земли, с женщиной, которая еще недавно была женой эсэсовского офицера.
Оказавшись с Хейди в постели, Андрей вдруг почувствовал себя так, словно никогда до этого не был с женщиной. Да и сама она вела себя так, будто он первый ее мужчина - настолько обостренным было ощущение девственности ее тела. Столь страстной казалась реакция на каждое его движение. Таким яростным представало стремление Хейди почувствовать себя по-настоящему обладаемой.
Разве там, в болотах под Волховом, и потом, сидя в брошенной хозяином крестьянской избе в деревушке Туховечи , мог он предположить, что страдные пути пленника приведут его в один из самых фешенебельных курортов войск СС в Баварии? И что именно здесь он познает женщину, о которой - только о ней - возможно, мечтал всю свою жизнь? И пусть простят его все те солдаты, чьи кости дотлевают сейчас по лесным оврагам и болотным топям бывшего Волховского фронта. Ощутить что-либо подобное им уже не дано. Даже если все они давно попали в рай. Ибо рай, если он существует, создан для духа. Они же, земные, грешные, привыкли ценить райскую блажь собственного тела.
- Это было изумительно, - с восхищением признался он, когда, обессиленный, затих, все еще погребая конвульсивно вздрагивающее тело женщины под своими огромными, хотя и далеко не атлетического склада телесами.
- Признаться, я очень старалась, Андрэ. Слишком уж хотелось понравиться.
- Вы и так понравились мне. Задолго до постели.
- До постели - это не то. Важно, чтобы в постели, тогда это надолго. Все остальное принадлежит грезам молодости.
- В таком случае следует признать, что у меня это начиналось именно с грез молодости, - он лег рядом с ней - огромный и сильный, чувствуя, что способен отстоять свое право на эту женщину.
Губы Хейди были слегка солоноваты от пота. Шея излучала пряный букет всех тех духов, которые она впитала в себя за последние четыре года войны. Власов знал свою странную слабость: с какой бы приятной ему женщиной ни проводил он время, сразу же после разгула плоти начинал ощущать такое охлаждение к ней, что временами оно граничило с отвращением. Но в этот раз все выглядело по-иному. В этот раз - все совершенно по-иному, вот в чем дело.
- Простите, Андрэ, мое любопытство, но... должна ли я верить тому, что образование свое вы начинали не в кадетском корпусе, а в духовной семинарии? - Власов давно понял, что главное в их сегодняшней встрече Хейди видит не в любовных забавах, а в основательном знакомстве. Он уже давно заметил, что интерес фрау Биленберг к нему выходит далеко за пределы чисто женского любопытства.