8
Пуговиц двадцать штук. Маленьких, перламутровых, сидящих одна возле другой. Они удлиняют талию Варвары, и без того длинной и тонкой женщины. И платье зеленое, и глаза зеленые. И волосы, густые, спадающие на плечи, тоже какого-то зеленоватого отлива. Но в этом не следует винить Варвару. Она хотела сделать локоны золотистыми. Но заграничные химикаты даже в их парикмахерской, лучшей в городе, где все вывески и объявления пишутся на двух языках, русском и английском, даже в их парикмахерской эти химикаты давали иногда самые неожиданные результаты.
Варвара меняет иголку. Опускает мембрану на черный диск пластинки. Игриво улыбается гостям. Левка пыжится. Распрямляет грудь. Приглашает Варвару. Она кладет руку на его плечо. Чуть наклоняет голову. Волосы дождем сыплются на Левкину щеку, попадают на губы. Левка доволен, как кот, вылакавший сметану.
Граф Бокалов в небрежной позе развалился на диване.
Варвара на семь лет старше Левки. И вдруг любовь...
Бокалов немножко выпил. Коньячку. Граф либо совсем не пьет, либо пьет очень мало. Левка и Варвара накурились американских сигарет. В комнате плавают круги белого сладковатого дыма.
Иголка чуть дерет пластинку. Вероятно, пластинка заиграна. Певец томно поет:
Листья падают с клена,
Значит, кончилось лето.
И под сумрачным небом
Стоят дома.
Варвара не парикмахер. Она маникюрша. В женском зале. У нее пухлые губы. Яркие, как конфетная обертка. И может, оттого, что она сама худая, а губы пухлые и глаза широкие, точно спичечные коробки, нос на лице незаметен. Он у нее маленький, с горбинкой. И ноздри хищные...
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
- Ой, мальчишки! - говорит Варвара, когда они возвращаются к столу. - Сегодня до обеда случай был. Умора! Приходит такой месье. Костюмчик - обомрешь... И цвета сказать не могу какого. И синий, и серый. Одним словом, Париж! Садится за мой столик. Лопочет что-то по-французски. На ногти показывает. Делаю ему маникюр. Сама, как требуется, улыбаюсь глазами. Он... интересный. Песенку мурлычет. Пальцами в пузырьки с лаком тычет, насчет цвета указания дает. Обслужила его по первому классу. Ногтями любуется. Доволен. И опять что-то говорит по-французски. Я ему в ответ улыбаюсь и киваю головой. Приличия ради. Он еще в большой раж входит. "О-о!" - кричит. А потом берет, паразит, разувается. И потные свои лапы кладет на мой венский столик. У меня глаза на лоб. Я к заведующей... Но Полина Абрамовна только на немецком языке разговаривает и на английском... Кроме русского, разумеется... Кое-как она ему разъяснила, что педикюр не делаем. Он опять кричит: "О-о!" Только не радостно. Потом хлопает себя по кумполу. И достает из кармана два флакона парижских духов. Смотрите, как оригинально сделано...
- Эйфелева башня, - поясняет Бокалов.
- А ты откуда знаешь? - удивляется Варвара.
- Граф все знает, - авторитетно заявляет Левка Сивый.
- А запах! Настоящая роза! - восхищается Варвара. - Вот понюхайте.
Граф вдыхает аромат парижских духов. Спрашивает:
- Чем все кончилось?
- Ах! Чего ради французских духов не сделаешь! - призналась Варвара. - Да и Полина Абрамовна поддержала. Говорит, не расстраивайся, Варечка, педикюр - это тоже работа.
- Выпьем за педикюр! - предложил Граф.
- И за любовь тоже, - сказал Левка.
- Нет! За работу и педикюр. За француза и торгсин, что в переводе на русский язык означает торговлю с иностранцами.
- А не взять ли нам торгсин? - предложил Левка, морщась от лимона.
- При такой охране!.. Нереально, - ответил Граф.
- Можно продумать...
- Нереально.
Варвара поддержала Графа:
- Не зарься на государственный карман, Лева. Разве ты больше не любишь меня?
- Люблю, - сказал Лева.
- И я тебя люблю... Мальчики, - Варвара понизила голос до шепота, - есть одна квартира на примете. Провалиться мне на этом месте, если вы не поимеете там вшей.
- Что в переводе на русский язык означает золото! - весело заметил Левка.
Варвара встала и, не ожидая ответа, подошла к патефону. Стала крутить ручку.
- Нужно обмозговать. И все взвесить, - осторожно сказал Граф, которому Каиров строго-настрого запретил принимать поспешные решения.
- Что за квартира? - спросил Сивый.
Варвара поманила ребят пальцем к окну. Выключила свет и раздвинула шторы. Напротив в густом вечернем сумраке висели окна пятиэтажного дома.
- Считайте. Четвертый этаж, шестое окно с того края. Темное. Там никогда не горит свет... Хозяйка квартиры интеллигентная старушенция. Я еще девчонкой запомнила ее. У нее был муж. И двое сыновей. Все белые офицеры. Муж, кажется, погиб, когда красные входили в город. А сыновья бежали с Кутеповым... Я второй год наблюдаю за ней. Головой ручаюсь, есть у нее золотишко. А может, и не только золотишко. И мне представляется, что она не посмеет заявить в милицию.
Комната, в которой происходил разговор, была достаточно большой, но загромождена мебелью, высокой, темной, с резным орнаментом по дубу. Стол расплющился в центре на толстых, как тумбы, ножках. Полукресла, обшитые красным плюшем, стояли вдоль стола и справа и слева от двери, скрытой желто-золотистой портьерой.
Вместе со старой матерью Варвара занимала комнату, просторную прихожую и кухню. И хотя это нельзя было называть отдельной квартирой - туалет находился на другой стороне лестничной площадки, - все равно жилье очень устраивало Варвару и ее мать. Здесь не было любопытных соседок, споров и склок на кухне...
Эта удобная комната осталась им в наследство от деда, известного в прошлом ювелира. Когда-то дед имел свою мастерскую с громадной розовой вывеской на Садовой улице и трех помощников. С оборотом в несколько сот тысяч. Его клиентами были жены самых богатых и уважаемых людей в городе. Дворники и мелкие ремесленники кланялись ему в пояс.
В июле 1903 года прибыла на гастроли в город труппа артистов из Екатеринодара. Приехала деньжонок подзаработать, в море покупаться. Выступали артисты в летнем театре на голубой эстраде, сделанной в форме раковины. И была там среди прочих примадонн одна такая цыганистая! Роза Примак. Молодая, лет девятнадцати. Песни душевно исполняла. И особенно "Очи черные". Бывало, заведет:
По обычаю петербургскому,
По обычаю древнерусскому...
Нам нельзя никак без шампанского
И без табора без цыганского...
Как аплодировали, как на бис вызывали! Что там цветы - лавочники кошельки бросали...
Люди говорят: седина в голову, а бес в ребро. Влюбился ювелир в певичку. Стыдно признаться, светлячков с нею ночью в парке ловил, со скамейки прыгал, будто дочери его не двадцать лет было, а только двадцать месяцев.
За один сезон Роза разорила деда. И плаксивой осенью убыла в Екатеринодар вместе с труппой. А дед, лишившись сразу всего - мастерской, честного имени, - снял вот эту комнату с широкой прихожей.
Он много пил. Напившись, буйствовал. На какие средства жил, никто не знал. Полиция подозревала его в связях с контрабандистами. Вполне возможно, что филеры не ошибались. Знания деда по части золота и драгоценностей могли пригодиться молодым и ловким контрабандистам.
Осенью восемнадцатого года деда, зарезанного, нашли на камнях в ближайшей гавани. Что занесло его на эти громадные бетонные глыбы, в беспорядке лежавшие друг на друге, куда лишь иногда наведывались любители-рыболовы, остается загадкой. Известно совершенно достоверно: дед никогда рыбалкой не увлекался. И все местные "мокрушники" были его друзьями.
С того самого дня в комнате деда поселились Варвара и ее мать,
Граф познакомился с Варварой год назад. В то время ее мужа, технолога мясокомбината, посадили за групповое хищение... И Варвара вернулась к занятию, освоенному еще в годы ранней юности. Она стала наводчицей. И теперь сама искала связи с жульем.
Работая маникюршей, она легко знакомилась с клиентами. И наиболее интересным из них вполголоса рассказывала, что у нее старушка мать на руках и что после работы она обслуживает часть клиенток на дому. В ее распоряжении всегда имелось десятка два адресов с планами квартир и примерной стоимостью "улова".
- Торопиться не надо, - повторил Граф, возвращаясь к дивану. - Пусть Варя планчик сработает. Мы должны быть особенно осторожными...
9
Вечером Каирову, когда он после ужина читал газету, позвонила Нелли. По взволнованному голосу своей секретарши он догадался - произошло что-то серьезное. Она просила о встрече. О немедленной встрече.
Каиров велел ей прийти к нему домой.
Жена, убиравшая со стола, сказала:
- Мирзо, ты посмотри, что творится за окном. Дождь, тьма. И ни одного фонаря на нашей улице. Ты бы встретил Нелли. Девушке неловко одной...
Жена Каирова - полная красивая армянка с седеющими волосами, стянутыми в тугой узел, - принесла плащ.
- Нелли - смелый человек, - сказал Каиров, которому не хотелось выходить из теплой комнаты, такой уютной и светлой.
- Мирзо - старый человек, - насмешливо заметила жена.
Каиров вздохнул, поднял вверх руки, потом развел их в стороны, будто вспоминая гимнастическое упражнение. Он теперь ежедневно занимался гимнастикой. Доктор Челни как-то выслушал его тщательно и вынес приговор:
- Ежедневная гимнастика или ожирение сердца.
Надев плащ, Каиров долго возился с капюшоном. Капюшон сползал на глаза, и его пришлось зашпилить булавкой.
Переложив в карман плаща пистолет и зажав в руке английский фонарик - трубку коричневого цвета, - Каиров вышел на крыльцо. Свет из окна падал на ступеньки и на часть дорожки, выложенной плоским камнем.
Батарейки были редкостью, и Каиров решил пройти до калитки, не включая фонарика.
Дождь лил не ливневый, а обыкновенный мелкий осенний дождь, который не кончался неделями. И ветер метался. И шумело море...
Вдруг Каиров различил человеческую фигуру, копошащуюся у забора. Правая рука машинально скользнула в карман за пистолетом.
- Мирзо Иванович, батенька! - услышал он голос доктора Челни. - Я потерял галошу...
- О боже! - удивился Каиров, - Ему не спится и в дождь...
- Я составил оригинальную задачу. Белые начинают и делают мат в четыре хода... - сказал доктор Челни.
Вероятно, доктор споткнулся, потому что галоша соскочила на плите, где и грязи-то не было. Да и соскочила недавно... Когда Каиров включил фонарик, лиловая подкладка галоши еще была сухой...
- Хорошо, - сказал Каиров. - Пройдите в дом... Аршалуз обсушит вас и напоит чаем. А я через четверть часа вернусь...
- Спасибо, Мирзо Иванович. Я ведь тоже лишь на минутку.
Улица, виляя, спускалась к шоссе, с которого открывался вид на порт. Порт лежал внизу, под горой. И пристани, обозначенные желтыми точками огней, и зеленые и красные огоньки над выходом в море, и корабли, стоящие у причалов, со светлыми прорезями палуб - все это было знакомо Каирову, как собственная квартира. Сейчас справа покажется маяк - домик, похожий на пчелиный улей. Он стоит на белой треноге высотою с большой тополь. И светит нежно, фиолетово. Выше, на горе, есть еще один точно такой же маяк. Маяки - поводыри капитанов кораблей, приходящих в порт ночью. Огни обоих маяков должны совместиться. Это будет означать, что курс правильный.
Выйдя на шоссе, Каиров огляделся. Из города, разгоняя тьму метлами света, полз автобус. Когда автобус подошел, Каиров увидел Нелли. Она стояла у выхода, прижимая к груди черную сумочку.
- Мирзо Иванович, у меня в квартире что-то искали, - сразу же сказала она.
- Обыск? Кто давал разрешение?
- Это не обыск. И не кража. Это совсем другое... Перерыты все вещи Геннадия...
Каиров вспомнил, что за несколько дней до своей гибели Мироненко переселился к Нелли.
- Что же они могли искать?
- Плакаты, - сказала Нелли. - К счастью, я собралась перепечатать записи и взяла сегодня плакаты на работу...
- Ты их читала?
- Да.
- Что-нибудь серьезное?
- У Геннадия были подозрения, но он не доверял их бумаге...
- Плакаты с собой?
- Да. - Она открыла сумочку и вынула из нее бумажный сверток.
Каиров спрятал его под плащ.
- Я боюсь возвращаться домой.
- Придется, Нелли. Я сейчас позвоню оперативному дежурному, чтобы прислали сотрудников с собакой. Может, собака возьмет след. Или нам удастся заполучить отпечатки пальцев.
Когда Каиров пришел домой, доктор Челни пил чай и рассказывал Аршалуз какую-то веселую историю. Каиров отдал распоряжение по телефону. Челни спросил:
- Займемся задачкой, Мирзо Иванович?
- У меня задачка посложнее, - буркнул Каиров и заперся в кабинете.
Доктор Челни поболтал с Аршалуз еще четверть часа и вежливо откланялся.
Каиров стал смотреть записи. Записи не в тетради, не в блокноте, а на оборотной стороне плакатов. На плакатах была нарисована физкультурница, метающая диск. Рослая красивая девушка. Она улыбалась. Где-то на втором плане целился из ружья стрелок, стартовали бегуны, мчались мотоциклисты. Ниже белели стихи.
Работать, строить
и не ныть!
Нам к новой жизни
путь указан.
Атлетом можешь
ты не быть,
Но физкультурником -
обязан.
Знакомые плакаты. Всего три...
Плакат первый
Луна лежала поперек моря. Длинная, серебристая. Она рассекала его надвое - от берега до горизонта. Волны мягко накатывались и отступали, словно тая, незаметно, с тихим клокочущим шепотом.
Колченогий шезлонг, беспризорный, забытый отдыхающими, приткнулся к зонту. Круглый, будто дыня, камень заменял ему обломанную ножку. Я присел, твердо решив разуться. Сапоги у меня брезентовые, узкие. Стащить их не так просто. Клок парусины свисал над реей. Я поднял глаза кверху и увидел дырку, залатанную небом и звездами. Перевернутый баркас, темневший метрах в пятнадцати, заслонял огни города. И море казалось мне большим. Я видел все это впервые. И длинную пристань, и маяки, словно цветы, у входа в порт...
Со стороны города послышались шарканье шагов и негромкие мужские голоса. Двое остановились по ту сторону баркаса.
Черный буксир, входя в порт, обрадовался таким пронзительным гудком, что я невольно вздрогнул. Буксир - маленький и низкий, но габариты баржи, которую он тащил, внушали уважение. Словно муравей, он старательно волочил свою ношу. Слабый, мутноватый прожектор щупал воду. Белесая в ночи дымка изгибалась над трубой, будто парус. Буксир развернулся и пошел к пристани...
Мне почему-то стало радостно. Просто по-человечески - и все... Хорошо, что я приехал в этот город, где пахнет рыбой и нефтью, где растут магнолии и крошечные буксиры таскают баржи-великаны. И может, совсем зря мне не понравился Волгин, дежурный по отделению, небритый и заспанный, который с лабораторной тщательностью исследовал мои документы и в завершение предложил на ночь диван в комнате угрозыска. Облезлый, с двумя горбами, почище верблюжьих, в котором, наверное, столько клопов, что и до утра не сосчитать...
За баркасом кто-то застонал, почти вскрикнул. Секунду спустя что-то с глухим стуком подмяло гальку... Нет ничего хуже, чем быть застигнутым врасплох. Истина древняя, как сама жизнь. И тем не менее каждый открывает ее заново. Меня словно подбросило. Однако бежать в лишь наполовину снятом сапоге оказалось не очень ловко. Я запрыгал, потом, ругаясь, опустился на камни, стащил сапог обеими руками.
Человек лежал лицом вниз. Я осветил его фонариком. Крови почти не было. Только на затылке короткие, как щетка, волосы казались смоченными чем-то темным.
У пристани дрожали огни. Там должны быть люди. Я поспешил... Близ причала какой-то человек шпаклевал лодку.
- Слушай, товарищ, - сказал я, - нужно позвонить в милицию. Случилось убийство...
Человек выпрямился. Я включил фонарик. Человек вздрогнул и замахнулся на меня веслом.
- Полегче! - успел сказать я и вцепился в весло. - Брось дурить... Где ближайший телефон?
Опустив руки, он недоверчиво спросил:
- Вправду говоришь... убийство?
Он был немолод. Лет шестидесяти. Лицо морщинистое. Под лохматыми ресницами зоркие, как у птицы, глаза.
- Милиционер... Сейчас будет милиционер...
Он поднял с камней кепку и, сутулясь, пошел к пристани...
Вернулся с милиционером. Худым и длинным, как каланча. Осмотрев труп, милиционер сказал мне:
- Вы задержаны.
- Мне нужно обуться, - сказал я. - Мои сапоги там...
- Ничего не знаю, - сказал милиционер, расстегивая кобуру. - Вам лучше постоять... Следствие разберется.
Постоять так постоять. Только вот камни влажные, словно вспотели от страха. Это ложится роса. И чайки кричат громко и тревожно, будто не могут отыскать свои гнезда.
Подкатил новый, блестящий черным лаком ГАЗ-А. Два оперативных работника и врач, все в штатском, спустились к баркасу.
Вспышка магния - желтая клякса - легла на кусок берега. Щелкнул затвор фотоаппарата. Труп перевернули. Из кармана выпал бумажник. Оперативники не торопясь разглядывали его содержимое.
Я сказал милиционеру, что пойду обуюсь. Он кивнул, но тут же, спохватившись, шепнул:
- Кузьмич, иди с ним...
Кузьмич, тот самый лодочник, что едва не огрел меня веслом, с явной неохотой поплелся за мной.
- Сам-то не из ближних краев? - спросил он.
- С дальних.
- Брюхо рыбу чует. Публики нынешнее лето понаехало. Только рыба не дура. Такого паршивого клева пятнадцать лет не было.
Никогда сапоги не казались мне такими легкими и удобными. Кузьмич не отставал, будто тень.
У баркаса никто не обратил на меня внимания. Невысокий оперативник, видимо возглавлявший группу, спросил:
- Как вы полагаете, доктор, когда произошло убийство?
- В двадцать часов семнадцать минут, - ответил я.
Все с удивлением посмотрели в мою сторону.
- Документы! - потребовал невысокий оперативник.