В конце 1916 года появилась реальная надежда заполучить итальянскую субмарину. Завод "Фиат" построил для отечественного флота серию больших лодок, так что нужда в малых, надо полагать, отпала.
"4 декабря 1916 года. Секретно.
Справка морскому министру
Морской генеральный штаб полагал бы желательным вышеупомянутую подводную лодку по приемке ея отправить с нашим уже личным составом на Север для защиты Кольского залива.
Для осуществления этой операции представляется наиболее желательным назначение командиром лодки № 1 старшего лейтенанта Ризнич".
Резолюция морского министра: "Согласен".
* * *
В один прекрасный день сотрудница архива положила мне на стол две тоненькие папки: вахтенный журнал подводной лодки "Святой Георгий" и послужной список старшего лейтенанта И. Ризнича.
Жадно листаю личное дело командира "Святого Георгия" - фотографии нет, как нет ее в архиве вообще. Скупые анкетные данные. Первым делом ищу сведения о рождении. Вот они! "Ризнич Иван Иванович, из дворян Киевской губернии, православный, родился 19 января 1878 года". Все сходится! И отцу в год рождения сына было 37 лет. Выходило, что командир "Святого Георгия" вел свой род от "пушкинского" Ризнича и что он в самом деле приходился великому французскому романисту внучатым племянником.
Испытываю почти физическое блаженство от того, что круг замкнулся. Кажется, уже третий круг в розысках по делу "Святого Георгия".
Читаю послужной список дальше: "Окончил Морской кадетский корпус. Действительная служба началась в 1895 году в Черноморском флотском экипаже. Через четыре года - вахтенный начальник на эскадренном броненосце "Синоп", затем ревизор на минном крейсере "Гридень", ревизор и водолазный офицер на крейсере 1-го ранга "Память Меркурия".
В 1902 году - помощник начальника водолазной школы.
В русско-японскую войну "за труды по обстоятельствам военного времени" награжден орденом св. Анны III степени и светло-бронзовой медалью "В память 200-летия Гангутской победы".
Молодой офицер тянется к знаниям, посещает лекции Военно-юридической академии.
В декабре 1907 года Ризнич круто меняет службу - переходит в только что созданный учебный отряд подводного плавания.
Как отмечал в служебной аттестации Ризнича командир 8-го флотского экипажа: "В службе сего офицера не было обстоятельств, лишающих права на получение знака отличия беспорочной службы". Тем не менее 3 июля 1908 года Ризнич был уволен в запас. Почему?
Прежде чем найти ответ на этот вопрос, я решил съездить на родину моего героя. Может быть, там помнят его, может быть даже - но это была уж вовсе дерзкая надежда, - там живет кто-нибудь из его потомков, дальних родственников? Еду в Киев...
"Украинская энциклопедия" подсказала, где искать село Гопчица: Винницкая область, Погребищенский район, железнодорожная станция Ржевусская. Название станции обнадеживало: если фамилия бабушки моего героя сохранилась на вокзальной вывеске, то уж наверняка что-то осталось от Ризничей и в родовом селе. Как-никак, а Иван Стефанович выстроил там церковь и школу.
...Автобус мчался вдоль берега полноводной Роси. Золотые холмы полей накатывали к реке от дальних лесов. Под старыми ветлами паслись кони. Потом за зеленой колоннадой стройных тополей открылись домики Гопчицы - ладные кирпичные хаты в садах и виноградниках. Кое-где сохранились и мазанки под соломой, будто для того, чтобы помнить, каким было село лет сто назад.
Председатель местного колхоза Алексей Платонович Лесовой, человек нездешний и новый, с живым интересом выслушал историю "Святого Георгия" и его командира. И как ни осаждали его страдные летние дела, повел меня смотреть, что осталось от старого имения. Осталось, увы, немного: лишь зерновой амбар, сложенный из дикого -камня. Церковь Козьмы и Дамиана разобрали в 1953 году, тогда же снесли и старую школу. На ее месте сейчас новая, имени героя-пограничника Павленко.
- Знаете что, - посоветовал мне в утешение Лесовой, - сходите к бывшему директору школы. Он историю села писал. Может, он чего скажет?
Юрий Константинович Храбан, старый сельский интеллигент, усадив меня на лавочку в своем саду, повел рассказ о Гопчице со времен Богдана Хмельницкого. Я не торопил его и услышал наконец долгожданную фамилию. Правда, Храбан, кроме того, как "пан Ризнич" был здешним управляющим, поведать больше ничего не смог. Но зато он рассказал, как лет тридцать назад его ученики, роясь на месте сломанной церкви, наткнулись на склеп с дубовым гробом, накрытым железным колпаком с надписью "Ризничъ". Самодеятельные археологи гроб вскрыли и обнаружили на золотистом бархате скелет рослого человека. Пришли взрослые, гроб закопали, склеп засыпали, а железный колпак унесли на колхозный двор. До недавнего времени он служил поилкой для мелкой живности.
- Так и не сохранился?
- Нет. Наверное, на металлолом сдали. А вот место склепа могу вам показать точно.
И мы пришли к новой школе. На месте старой, ризничевской, лежал большой камень, но не памятный знак, как мне показалось, а просто валун, чтобы по лужайке не ездили.
Отсчитав от нижней ступеньки заднего крыльца полтора шага, Храбан показал мне чуть заметную впадину подле утоптанной дорожки.
- Вот здесь.
Я взял немного земли с места родовой усыпальницы Ризничей.
* * *
Из Гопчицы, родового имения Ризничей под Винницей, я возвращался подавленный тем, что увидел - сровненный с землей фамильный склеп предков моего героя. Коротая время в ожидании киевского поезда, я рассказал о своих поисках соседу-попутчику, пожилому железнодорожнику из местных жителей.
- А вы в Круподерницах не были? - спросил он меня. - Там какая-то церковь морская, с якорями.
На перроне затерянной в винницкой глубинке станции это сообщение прозвучало как известное присловье, обозначающее верх нелепости: "Подводная лодка в степях Украины". Кажется, я ответил что-то в этом духе, и железнодорожник принялся рьяно убеждать меня:
- Точно говорю - с якорями. Моряки там похоронены. А церковь строил граф Игнатьев... Да вы сходите, тут семь километров всего, до поезда успеете...
И я пошел. В старинное село Круподерницы, любимое имение графа Игнатьева, того самого, что заключал знаменитый Сан-Стефанский мир, меня подвез с полдороги попутный мотоциклист. Если бы не треск мотора, можно было бы представить, что вокруг ожили пейзажи из гоголевских поэм про сказочных виев, прекрасных утопленниц и отважных кузнецов. В камышовых зарослях на берегу пруда с кувшинками и, должно быть, с русалками прятались каменные стены некогда водяной, а потом машинной мельницы - круподерки, теперь полузаброшенной и потому таинственной.
Церковь, повторявшая черты воинского храма в Плевене, стояла на крутом холме в такой же буйной зелени, в какой утопала мельница и все село. И никаких якорей, равно как и колоколов, не просматривалось. Но за церковью, на погосте, по углам каменной глыбы, увенчанной дубовым крестом, лежали четыре адмиралтейских якоря. На камне едва проступали слова, выбитые, как мне объяснила сторожиха, по распоряжению графини Игнатьевой на символической могиле сына-моряка: "Крест сей воздвигнут в 1914 году в молитвенную память лейтенанта гвардейского экипажа графа Владимира Игнатьева, капитана 2-го ранга Алексея Зурова и всех наших славных моряков, с честью погибших в Цусимском бою 14-15 мая 1905 года".
Останки лейтенанта Игнатьева и старшего офицера крейсера "Светлана" кавторанга Зурова покоились за тысячи миль от этого камня на дне Желтого моря. А здесь, в зачарованной глуши, лопались от зноя стручки акаций и лениво гоготали гуси в чьем-то сонном саду.
Меньше всего я ожидал прочесть на памятнике имя Зурова. Для меня оно было связано лишь с забавным эпизодом, рассказанным академиком Крыловым в своих "Воспоминаниях": однажды перед "страшным" экзаменом по мореходной астрономии кадет Морского корпуса Леша Зуров проник по поручению однокашников в типографию, где печатались билеты, и, не имея времени на списывание задач, спустил брюки, сел на литографский камень, после чего товарищи добросовестно изучили оттиск. За эту лихую проделку Зуров едва не попал в штрафную роту. Спасла его резолюция генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича: "Вот такие офицеры и нужны русскому флоту, не теряющиеся при любых обстоятельствах".
От того литографского камня до этого - надгробного - Бурова отделяло немногое. Трудно было представить на мостике гибнущего корабля этого веселого удальца. Мне стало жаль его, как будто я знал его близко. Да ведь и знал: такие, как он, на флоте не переводятся...
Я стоял у черного камня. Сладковатая горечь цветущей сирени мешалась с пряной прелью погоста. Журчали птичьи голоса.
Я безнадежно опаздывал на поезд. Но ничуть об этом не жалел. Здесь, у камня с якорями, мне открылась та даль, что зовется былью веков, и в ней дымили высокие трубы обреченной эскадры, трепетали на реях сигнальные флаги и "готовые к бою орудия в ряд, на солнце зловеще" сверкали, в ней бурунили Японское море перископы первых русских подводных лодок - "Дельфина", "Сома", "Щуки"... И я понял, что рассказ о моем герое будет неполным, если обойти вниманием тех людей, что стояли рядом с ним. Ведь именно теперь, когда наш подводный флот - океанский, атомный, ракетоносный - стал национальной гордостью советского народа, его надежным морским щитом, и пришла пора рассказать о тех, кто начинал отечественное подводное плавание.
От якорного обелиска в украинском селе незримые нити тянулись в города немыслимо разные: в русский Порт-Артур, болгарскую Варну и латышскую Лиепаю, бывшую Либаву... Но прежде пришлось вернуться в Ленинград, под своды морского архива.
"КАПИТАН ЩА"
За десять лет до выхода "Святого Георгия" в историческое плавание в Либавском военном порту появились странные матросы. После побудки, молитвы и завтрака они уходили из казармы, неся клетки с белыми мышами. Лишь посвященные знали - это идут на свои таинственные корабли подводники. А мыши им нужны для того, чтобы определять по поведению зверьков загрязненность воздуха в отсеках. Ведь лодка уходила под воду с тем запасом кислорода, какой содержался в атмосфере отсеков. И только.
Так началось в Либаве отечественное подводное плавание, во главе которого стоял талантливый деятельный офицер - капитан I ранга (потом контр-адмирал) Эдуард Николаевич Щенснович. В русско-японскую войну Щенснович, или "капитан Ща", как его звали друзья, командовал самым быстроходным кораблем порт-артурской эскадры броненосцем "Ретвизан".
"Пойду таранить "Миказу", - частенько повторял каперанг Щенснович не то в шутку, не то всерьез. На флагмане японской эскадры, блокировавшей Порт-Артур, броненосце "Миказа", держал флаг адмирал Того. И когда русские корабли попытались прорваться из Порт-Артура во Владивосток и в Желтом море завязался жестокий бой, из кильватерной колонны неожиданно вышел "Ретвизан" и на всех парах ринулся на "Миказу". "Капитан Ща" вовсе не шутил, он вел свой броненосец на таран.
Очевидец, бывший минный офицер лейтенант Н. Иениш писал: "Японцы переносят огонь на "Ретвизана". Он быстро оказывается в кольце падения снарядов. Громадные столбы разрывов все более и более льнут к нему, вода кипит вокруг. Несколько попаданий - по-видимому, в броню, но вскоре уже невозможно их отличить в вихре пены и дыма. Внезапно он меняет курс, склоняясь быстро вправо на сближение с японцами, видимо, набирает, судя по буруну у форштевня, максимальную скорость и продолжает идти на головной корабль неприятеля. Огонь японцев доходит до бешенства. Временами "Ретвизан", весь с мачтами, исчезает в гигантском куполе столбов воды, дыма и взлетающей пены. Каждый раз кажется, что на этот раз кончено. Но несколько мгновений - и броненосец выходит из падающей массы этого купола и так же упорно продолжает свой исступленный бег, все так же держа курс на головного вражеской линии. Все так же ровны и резки залпы его башен. Его низкая, но соструненная масса с тремя трубами четко рисуется на фоне фиолетового горизонта. Ясно вижу, что на "Миказе" кормовая башня не действует и средняя артиллерия работает только частично. В моей памяти блеснули слова Щенсновича: "Пойду таранить "Миказу", и глаза мои приковываются к "Ретвизану".
Возможно, форштевень "Ретвизана" и взрезал бы борт "Миказы", если бы в смотровую щель боевой рубки не влетел осколок снаряда. Отрикошетировав от броневых стен, он ударил Щенсновича в живот. Тяжело контуженный каперанг потерял сознание. Вызванный в рубку старший офицер (он руководил тушением пожара), не зная замысла командира, велел рулевому вернуть броненосец в кильватерный строй.
Контузия и раны сказались на здоровье Щенсновича роковым образом. Эдуард Николаевич заболел и умер семь лет спустя, в 1911 году.
Отважному портартурцу и доверили в 1907 году организацию совершение нового на флоте дела - подплав.
В свой Учебный отряд подводного плавания - завязь будущих подводных сил России - Щенснович отобрал семь офицеров и двадцать матросов, руководствуясь такими критериями: "Каждый человек, выбранный на службу на лодках, должен быть высоконравственным, непьющим, бравым, смелым, отважным, не подверженным действию морской болезни, находчивый, спокойный, хладнокровный и отлично знающий дело". В эту великолепную семерку офицеров-подводников был зачислен и двадцативосьмилетний лейтенант Ризнич, бывший водолазный офицер с броненосца "Георгий Победоносец" (везло ему на Георгиев!), кавалер ордена святой Анны 3-й степени, полученного за "организацию подводного дела в 1904-1906 годах".
Ризнич пришел в отряд не учиться, а обучать, ибо ко времени создания "подводной дружины Щенсновича" он обладал изрядным опытом командира-подводника. Он наверняка гордился тем, что еще в 1904 году стажировался на "Дельфине" - первой русской субмарине - у самого кавторанга Беклемишева, подводника № 1. Правда, стажировка началась почти сразу же после трагедии, разыгравшейся на "Дельфине" летом того же года...
Утром 16 июня 1904 года "Дельфин" начал учебное погружение у западной стенки Балтийского завода. Вместо Беклемишева, который уехал по делам службы в Кронштадт, "Дельфином" командовал его помощник - лейтенант Черкасов. Это было первое его самостоятельное погружение и... последнее. Стравливая избыточное давление через рубочный люк, Черкасов не успел вовремя опустить крышку, и в лодку хлынула вода. "Дельфин" затонул. На поверхность успели вынырнуть лишь десять матросов и два офицера. Лейтенант Черкасов и двадцать четыре матроса погибли. Труп Черкасова нашли не в прочной рубке, а в корме. Это послужило поводом, чтобы обвинить лейтенанта в трусости, мол, бросил свой боевой пост. Однако Беклемишев сумел доказать следственной комиссии, что его помощник ушел в корму, уступая место под рубочным люком спасающимся матросам. Как командир, пусть даже временный, лейтенант Черкасов должен был покинуть корабль последним, и он остался верным этой старой морской традиции.
"Дельфин" подняли, отремонтировали, покрасили... Но мрачный ореол стального гроба, в котором задохнулись двадцать пять человек, не могли рассеять никакие доковые поновления. Так что стажировка Ризнича началась в атмосфере, весьма способствующей размышлениям о бренности жизни подводника. Впрочем, вряд ли он им предавался, этот энергичный и решительный моряк. Выбор был сделан раз и навсегда: подводные лодки.
Пройдя "школу Беклемишева" (Ризнич был участником, отличных торпедных стрельб на кронштадтском рейде), лейтенант-стажер получил назначение на одну из первых подводных лодок Невского завода - "Щуку". Он принял ее еще на стапелях, достраивал, спускал на воду, испытывал в море и... расстался с ней сразу же, как только лодку приняла комиссия. "Щуку" увезли на специальном железнодорожном транспорте во Владивосток, на Тихий океан, где разгоралась русско-японская война.
Ризнич получил новехонькую - только что со стапелей - подлодку "Лосось".
Корпус этого корабля-долгожителя мне довелось видеть еще несколько лет назад на севастопольской базе Вторчермета, где редчайший памятник отечественного судостроения был безжалостно разрезан на лом. Металла-то из него с гулькин нос...
В ноябре 1905 года Ризнич принял "Белугу" и одновременно исполнял дела начальника отряда подплава. Но самым памятным для Ризнича кораблем стала подводная лодка "Стерлядь". На ней он совершил беспримерный по тому времени переход в штормовую погоду из Либавы в Ригу без судна-конвоира. О ней он написал брошюру "Подводная лодка "Стерлядь", которая стала едва ли не первым учебником по практике подводного плавания. Брошюру морской генеральный штаб засекретил, так как речь в ней шла о субмарине отечественной постройки, а не иностранной, вроде лодок Лэка и Голанда.
К сожалению, это уникальное издание исчезло бесследно. Нет его ни в Ленинке, ни в научной библиотеке Военно-морской академии... Там, где слишком долго царила тайна, поселяется забвение.
...В Лиепае (бывшей Либаве) и сейчас еще стоят краснокирпичные фигурные корпуса казарм, в которых жили первые русские подводники. Какая отважная, дерзновенная жизнь кипела в этих стенах на заре века! Все вновь, все неизведанно - и каждый фут глубины, и каждая походная миля на утлых, опасных подводных снарядах, в которых скептики видели скорее "аппараты", чем боевые корабли. Невольно хочется сравнить эту когорту энтузиастов с отрядом космонавтов: ведь и они, эти "охотники", мичманы и лейтенанты, стояли перед тем же порогом небывалого, за которым простиралась пусть не бездна Вселенной, но бездна океана. Недаром водные недра нашей планеты называют "гидрокосмосом".
Дух поиска и эксперимента, риска и удали разительно отличал Учебный отряд подплава от других частей и заведений императорского флота, погруженного после Цусимы в анабиоз позора и уныния.
Командир Либавского военного порта возмущался тем, что подводники не впускают его в эллинги с засекреченными субмаринами, тогда как простые мастеровые входили туда беспрепятственно.
Командир Либавского порта писал в Петербург жалобы и доносы на Щенсновича и его людей. А Щенснович в ту пору работал над документом, который по праву можно назвать первым "Уставом подводного плавания". Щенснович добивался строительства бассейна для своих лодок, теребил начальство, требуя средств на развитие учебной базы отряда. Столь же беспокойными и деятельными были и ближайшие его помощники - командиры учебных подводных лодок лейтенанты Ризнич, Власьев, Белкин, Заботкин...
Ризнич составил первый "Словарь командных слов по управлению подводными лодками". Лейтенант Белкин разрабатывал тактику ночных атак. Это стоило ему жизни. В 1909 году во время ночной учебной атаки Черноморской эскадры "Камбала", на которой находился Белкин, была нечаянно протаранена броненосцем "Ростислав".
Питомцы отряда учились не в классах, учились прямо на подводных лодках, учились в море. Тонули, горели, садились на мели, но горькая соль морского опыта насыщала инструкции, правила, рекомендации для тех, кто поведет потом свои "Барсы" и "Пантеры" в боевые походы сначала первой мировой, а потом и гражданской войны...