IX
ПЕРЕД МЕРТВЫМИ ВСЕ РАВНЫ
В тот же день, часа в два пополудни, мэр Ла-Ложери отправился в Машкуль, чтобы купить, как он сказал, вола; на самом же деле он хотел разузнать подробности событий прошлой ночи, потому что сей достойный государственный муж имел к ним свой особый интерес, о чем легко может догадаться читатель.
Доехав до брода Пон-Фарси, он увидел, что подручные мельника поднимали на руки тело сына Тенги, в то время как вокруг теснились женщины и мальчишки, наблюдавшие за происходившим с присущим их полу и возрасту любопытством.
Когда мэр Ла-Ложери ударил свою клячу хлыстом, чтобы заставить ее въехать в воду, головы крестьян повернулись в его сторону и, словно по приказу, разговоры стихли, хотя только что велась оживленная, если не сказать горячая перебранка.
- Эй, парни, что здесь происходит? - спросил Куртен, чья лошадь наискось пересекла реку и вышла к собравшимся на берегу крестьянам.
- Мертвец, - ответил лаконично, как истинный вандейский крестьянин, один из подручных мельника.
Посмотрев на покойника, Куртен увидел, что тот был одет в военную форму.
- К счастью, - сказал он, - он не из наших мест.
Несмотря на свои верноподданнические взгляды, мэр Ла-Ложери остерегся проявить сочувствие к солдату Луи Филиппа.
- Господин Куртен, как раз вы и не угадали, - ответил мрачным голосом человек в коричневой куртке.
Обращение "господин", произнесенное с некоторым почтением в голосе, отнюдь не польстило самолюбию арендатора из Ла-Ложери, учитывая обстановку, сложившуюся в округе и в целом по стране; ему было известно, что это слово в устах крестьянина, когда он не хотел выказать особое уважение, было сродни ругательству или содержало угрозу, что не могло не насторожить Куртена.
В самом деле, мэр Ла-Ложери - надо отдать ему должное - не принял обращение "господин" за проявление почтительного к себе отношения и тут же решил действовать с особой осмотрительностью.
- Между тем, как мне кажется, - продолжал он елейным голосом, - военная форма свидетельствует о принадлежности покойника к полку егерей.
- Ба! Военная форма! - прервал его все тот же крестьянин. - Как будто вам неизвестно, что охотники на людей (Именно так вандейцы называют рекрутский набор.) проявляют к нашим сыновьям и братьям не больше уважения, чем к другим. Как мэр может этого не знать?
Вновь наступившая мертвая тишина показалась Куртену столь тяжелой, что он заговорил.
- И вам известно имя несчастного парня? - спросил Куртен, безуспешно пытавшийся выдавить из глаз хотя бы одну слезинку.
Все по-прежнему молчали.
Тишина становилась все многозначительнее.
- А были ли еще жертвы? Например, среди местных крестьян? Я слышал, что было несколько ружейных выстрелов.
- Что касается других жертв, - ответил все тот же крестьянин, - я знаю только вот эту, хотя над телом усопшего христианина грех ее так называть.
И с этими словами крестьянин повернулся и, глядя в упор на Куртена, указал пальцем на труп пса Жана Уллье, оставшийся лежать на берегу наполовину погруженным в воду реки.
Метр Куртен смертельно побледнел. Он закашлялся так, словно чья-то невидимая рука схватила его за горло.
- Что это? - спросил он. - Собака! Ах, к чему оплакивать подобные жертвы, если лучше приберечь слезы для более подходящего случая.
- Э! Господин Куртен, - заметил крестьянин в коричневой куртке, - за кровь собаки тоже кто-то должен ответить, и я уверен, что хозяин несчастного Коротыша расквитается с тем, кто пристрелил его пса на выезде из Монтегю свинцовой дробью, предназначенной для волков. В теле собаки остались три дробины.
После этих слов крестьянин, словно посчитав, что он сказал достаточно, и не ожидая ответа, повернулся к Куртену спиной, перебрался через изгородь и скрылся за ней.
Что же касалось подручных мельника, то они возобновили свой путь, неся покойника на руках.
Женщины и дети последовали за траурной процессией, громко и взволнованно молясь.
Куртен остался один.
- Хорошо! Чтобы свести со мной счеты, - произнес мэр Ла-Ложери, ударив единственной шпорой свою клячу, которая вовсе не испытывала желания двигаться дальше, - Жан Уллье должен освободиться из когтей, в которых оказался с моей помощью; это не легко, хотя, строго говоря, возможно.
Метр Куртен продолжил свой путь, но его все больше и больше разбирало любопытство. И он решил, что не сможет долго томиться ожиданием, оставаясь в неведении, пока его лошадь тихой иноходью плетется до Машкуля.
В это время он как раз проезжал мимо креста Ла-Бертодьер, где оканчивалась проселочная дорога, ведущая к дому Пико.
Он подумал, что Паскаль, накануне показывавший солдатам дорогу, мог бы лучше, чем кто-либо другой, сообщить ему новости.
"Ну и глупец же я! - воскликнул он про себя. - Вместо того чтобы еще целых полчаса мучиться в неведении, я могу уже сейчас узнать обо всем, что произошло, и от человека, который ничего не утаит от меня. Скорее к Паскалю: он мне расскажет, что случилось на самом деле".
И метр Куртен свернул направо и через пять минут уже выезжал из небольшого фруктового сада к куче навоза, лежавшего во дворе дома Паскаля Пико.
Жозеф сидел на хомуте и курил трубку перед дверью, ведущей в комнаты его семьи.
Увидев мэра Ла-Ложери, он даже не привстал.
Метр Куртен, обладавший замечательной способностью все замечать и в то же время не показывать это, привязал свою клячу к железному кольцу, вделанному в стену.
Затем, обернувшись к Жозефу, он спросил:
- Ваш брат дома?
- Да, он еще там, - ответил Пико, выделяя голосом слово "еще" с таким загадочным видом, что мэру Ла-Ложери это показалось странным. - Он вам и сегодня понадобился, чтобы отвести красные штаны в замок Суде?
Куртен прикусил язык и ничего не сказал Жозефу в ответ.
"И как это Паскаль оказался таким дурнем, чтобы выложить своему мерзавцу-брату, что именно я дал ему такое поручение? - подумал он, когда постучал в дверь, ведущую на половину, где проживал второй брат Пико. - Вот уже и шагу нельзя ступить в течение последних суток, чтобы об этом не стали судачить все в округе".
Погруженный в размышления, Куртен не заметил, что его не спешили впускать в дом: дверь его была заперта изнутри, что было совсем не свойственно сельским жителям, привыкшим доверять соседям.
Наконец дверь отворилась.
Но стоило только Куртену заглянуть в полуоткрытую дверь, как он отпрянул перед открывшейся перед ним картиной: меньше всего можно было ожидать такое.
- Кто здесь умер? - спросил он.
- Посмотрите сами, - ответила вдова, не вставая со стула, стоявшего у очага (она присела там после того, как открыла мэру дверь).
Куртен взглянул на постель, и, хотя через простыню проступали только очертания покойника, он тут же догадался обо всем.
- Паскаль! - воскликнул он. - Паскаль!
- Я думала, что вы знаете, - сказала вдова.
- Я?
- Да, вы… Из-за вас он и погиб.
- Из-за меня? Из-за меня? - переспросил Куртен, тут же вспомнив только что услышанные слова брата убитого и поняв, насколько важно было ему поскорее отвести от себя подобное обвинение. - Из-за меня? Клянусь вам, честное слово, что вот уже больше недели, как я не встречался с вашим покойным мужем.
- Не клянитесь, - ответила вдова, - Паскаль никогда не клялся, потому что никогда не лгал.
- Однако, в конце концов, кто вам сказал, что я с ним виделся? - спросил Куртен. - Этот человек, часом, не рехнулся?
- Не лгите при покойнике, господин Куртен, - сказала Марианна, - это принесет вам несчастье.
- Я и не обманываю вовсе, - пробормотал арендатор.
- Он вышел из дома, чтобы пойти к вам. Именно вы уговорили его стать проводником у солдат.
Куртен хотел было снова все отрицать.
- О! Я вовсе не собираюсь вас за это бранить, - продолжила вдова, пристально взглянув на худенькую крестьянку лет двадцати пяти-тридцати, которая пряла, сидя по другую сторону очага. - Он считал своим долгом помогать тем людям, кто не хотел, чтобы нашу страну еще раз опалила гражданская война.
- Я преследую ту же цель, единственную для меня цель, - ответил Куртен так тихо, что молодая крестьянка едва ли могла его услышать. - Я бы хотел, чтобы правительство раз и навсегда очистило наш край от всех этих смутьянов, от всех этих аристократов, что подавляют нас своей роскошью в мирное время и посылают нас на смерть, когда разгорается война. Хозяйка Пико, я работаю на них, но, видите ли, не обольщаюсь на их счет, ибо слишком хорошо знаю, на что способны эти люди.
- И это говорит человек, получающий пинки от этих людей, но слишком трусливый, чтобы открыто выступить против них? - произнесла Марианна с глубоким презрением в голосе.
- Что вы хотите, хозяйка Пико; можно делать только то, на что способен, - ответил в замешательстве Куртен, - не каждому дано быть бесстрашным, как ваш покойный муж. Но мы отомстим за беднягу Паскаля! Клянусь вам, мы за него отомстим!
- Спасибо! Я не нуждаюсь в вашей помощи, господин Куртен, - почти угрожающим тоном произнесла вдова. - Вы и так уже достаточно вмешивались во все, что происходило в нашем несчастном доме, впредь приберегите для других ваши благие намерения.
- Ну, как хотите, хозяйка Пико. Увы! Я настолько любил вашего покойного супруга, что пойду на все, чтобы вам угодить…
Затем, обернувшись к молодой крестьянке, на которую он незаметно поглядывал краешком глаза во время разговора с вдовой, арендатор спросил:
- Кто эта молодка?
- Моя кузина. Она пришла сегодня утром из Пор-Сен-Пера, чтобы помочь мне отдать последний долг бедному Паскалю и скрасить мое одиночество.
- Сегодня утром из Пор-Сен-Пера? Э, хозяйка Пико, она, должно быть, быстро ходит, если смогла за короткое время преодолеть немалое расстояние.
Бедная вдова, не привыкшая лгать и не имевшая никогда причины говорить неправду, не умела обманывать. Она поджала губы и гневно посмотрела на Куртена, чего, к счастью, он не заметил, так как в эту минуту был всецело поглощен изучением крестьянской одежды, развешанной сушиться над очагом.
Однако, казалось, из всей одежды лишь пара башмаков и рубашка возбудили любопытство мэра.
Несмотря на то что подошва была подбита гвоздями, как это было принято у крестьян, обитатели сельских хижин не часто носили башмаки такой формы и из такой хорошей кожи, в то время как рубашка была сшита из самого тонкого батиста, который только существовал.
- Какой замечательный лен! Какой замечательный лен! - бормотал арендатор, ощупывая пальцами тонкую ткань. - Я уверен, что рубашка не поцарапает кожу той, кто ее носит.
Молодая крестьянка решила, что пришло время прийти на помощь вдове, чувствовавшей себя так, словно она сидела на иголках, в то время как лицо ее все более мрачнело.
- Да, - произнесла она, - я купила это тряпье в Нанте у старьевщика, чтобы выкроить из него рубашку для племянника моего бедного покойного кузена Паскаля.
- И вы его постирали, прежде чем начать переделывать? Честное слово, красавица, вы правильно поступили, потому что, - добавил Куртен, с еще большим вниманием разглядывая молодую крестьянку, - у старьевщика можно купить что угодно: еще неизвестно, кто это прежде носил - может быть, принц, а может быть, больной чесоткой.
- Метр Куртен, - прервала его Марианна, которую этот разговор начал выводить из себя, - мне кажется, что ваша лошадь за дверью бьет копытом.
Куртен сделал вид, что он стал прислушиваться.
- Если бы я не слышал шаги вашего деверя, который ходит взад и вперед на чердаке над нашими головами, я бы сказал, что именно он, зловредный, изводит мою лошадь.
Еще раз убедившись в незаурядной наблюдательности мэра Ла-Ложери, молодая крестьянка побледнела. И ее бледность стала еще более заметной, когда она услышала, как Куртен, подошедший к окну, чтобы выглянуть во двор, произнес, как бы рассуждая про себя:
- Да нет, он во дворе, этот мерзавец! И он щекочет мою лошадь концом кнута.
Затем обращаясь к вдове, он спросил:
- Хозяйка, а скажите-ка мне, кто там прячется на чердаке?
Девушка уже собиралась ответить, что у Жозефа были жена и дети, а чердак принадлежал двум семьям на равных правах; однако вдова не дала ей и рта раскрыть.
- Метр Куртен, - произнесла она, вставая во весь рост, - когда же вы, наконец, прекратите свой допрос? Предупреждаю вас, что я в равной степени ненавижу и красных и белых шпионов.
- Но с каких это пор, хозяйка Пико, простая болтовня друзей стала называться шпионством? Вы слишком обидчивы.
Молодая крестьянка умоляющими взглядами призывала вдову к осторожности, однако ее порывистую хозяйку уже ничто не могло остановить.
- Друзей? Друзей?.. - вскричала она. - О! Поищите себе друзей среди себе подобных, то есть среди предателей и трусов, и знайте, что среди них никогда не будет вдовы Паскаля Пико. Убирайтесь! И оставьте нас наедине с нашим горем: вы слишком долго испытывали наше терпение.
- Да, да, - произнес Куртен с наигранным добродушием в голосе, - мое присутствие вам неприятно; я должен был это понять раньше; прошу прощения, что не сразу догадался. Вы упорно продолжаете видеть во мне виновника гибели вашего бедного мужа. О! Это меня по-настоящему печалит, очень печалит, ведь я его любил всей душой и никогда бы не причинил ему никакой неприятности. Однако, раз вы настаиваете, раз вы меня прогоняете, я ухожу, ухожу, не надо так волноваться.
В этот миг вдова (ее, казалось, что-то особенно начало тревожить) бросила быстрый взгляд на хлебный ларь, стоявший за дверью, и подала глазами знак молодой крестьянке.
На ларе лежал письменный прибор, видимо оставленный после того, как был написан приказ, который этим утром Жан Уллье отнес маркизу де Суде.
Письменный прибор находился в картонном пенале, обернутом чехлом из зеленого сафьяна.
Направляясь к двери, Куртен не мог не заметить портфель и наполовину прикрывавшие его разбросанные бумаги.
Молодая крестьянка, поняв поданный сигнал, увидела, откуда грозила опасность. Прежде чем мэр Ла-Ложери обернулся, она с проворством лани скользнула к двери и так уселась на ларь, что прикрыла юбкой забытый портфель.
Куртен, казалось, не обратил внимания на то, что происходило у него за спиной.
- Ладно, ладно! Прощайте, хозяйка Пико! - сказал он. - В лице вашего супруга я потерял товарища, которого очень любил, хотя вы и сомневаетесь в этом; однако будущее покажет, кто из нас прав. Если вас в округе станут вдруг обижать или донимать, обращайтесь прямо ко мне, вы меня слышите? У меня же есть перевязь, и вы увидите, что я в силах вам помочь.
Вдова не ответила Куртену, направившемуся к выходу; она высказала арендатору все, что хотела, и теперь, казалось, не обращала на него ни малейшего внимания: стоя неподвижно со скрещенными на груди руками, она не сводила глаз с покойника, чей застывший силуэт вырисовывался под накрывавшей его простыней.
- А, вот вы где, прелестное дитя? - произнес Куртен, проходя мимо крестьянки.
- Да, мне стало слишком жарко у очага.
- Дочка, получше ухаживайте за кузиной, - продолжал Куртен, - из-за смерти мужа она превратилась в дикого зверя; теперь она не любезнее Волчиц из Машкуля! И прядите получше! Однако сколько бы вы ни старались крутить веретено, вам не удастся вытянуть такую же тонкую нить, как та, из которой соткана ткань для рубашки, что висит у огня!
Затем, решившись наконец уйти, Куртен повторил, закрывая дверь:
- Какой замечательный лен! Какой замечательный лен!
- Спрячьте поскорее все эти принадлежности, - сказала вдова, - он вот-вот вернется.
Молодая крестьянка поспешила задвинуть письменный прибор за хлебный ларь, однако, как ни проворна она была, все же не успела.
Верхняя створка, делившая дверь пополам, неожиданно раскрылась и в проеме показалась голова Куртена.
- Я вас напугал… Простите, - сказал Куртен, - но у меня важный вопрос. Скажите, когда состоятся похороны?
- Завтра, как я думаю, - ответила крестьянка.
- Злой дух, ты когда-нибудь уйдешь? - воскликнула вдова и метнулась в сторону Куртена, подняв над головой огромные щипцы - она переворачивала ими головешки в очаге.
Куртен испуганно ретировался.
Хозяйка Пико, как называл ее Куртен, с силой захлопнула створку.
Мэр Ла-Ложери отвязал свою клячу, поднял пучок соломы и обтер седло, поскольку Жозеф то ли в насмешку, то ли потому, что внушал ненависть к недоумкам своим детям, заставил их обмазать его коровьим навозом - от передней луки до задней.
Не жалуясь и не проклиная никого, словно случившееся с ним было делом вполне естественным, мэр с равнодушным видом оседлал лошадь. Затем он надолго задержался в саду, с интересом любителя рассматривая завязи на яблонях. Однако, подъехав к кресту Ла-Бертодьер и свернув на дорогу, ведущую в Машкуль, он с такой яростью стал колотить по бокам своей клячи кожаной плеткой с одной стороны, и единственной шпорой - с другой, что ему удалось заставить лошадь перейти на рысь, на которую никто до сих пор не считал ее способной.
- Наконец-то он убрался отсюда! - сказала молодая крестьянка, когда мэр Ла-Ложери скрылся из вида; стоя у окна, она следила за всем, что делал Куртен во дворе.
- Да, но вам, сударыня, от этого не легче.
- То есть как?
- Я так думаю.
- Вы считаете, что он уехал, чтобы нас выдать?
- Говорят, что он на такое способен. Лично я об этом ничего не знаю: не люблю прислушиваться к сплетням. Однако злое выражение его лица всегда наводило меня на мысль, что слухи о нем отнюдь не преувеличены даже в том случае, если их распространяют белые.
- В самом деле, - произнесла с волнением в голосе молодая крестьянка, - его физиономия совсем не внушает мне доверия.
- Ах, сударыня, почему вы не оставили при себе Жана Уллье? - спросила вдова. - Он человек надежный и честный.
- Мне надо было отослать распоряжение в замок Суде, а потом вечером он должен привести нам лошадей, чтобы мы смогли как можно быстрее покинуть ваш дом, ибо мое присутствие лишь усиливает вашу боль и я вам мешаю.
Вдова ничего не ответила.
Закрыв лицо руками, она плакала.
- Бедная женщина! - прошептала герцогиня, - ваши слезы капля за каплей падают на мое сердце, и каждая из них оставляет после себя болезненный след. Увы! Это и есть ужасное и неминуемое следствие революций: все слезы и кровь должны пролиться на голову тех, кто их делает.
- Не лучше бы было, если бы Бог проявил высшую справедливость и пролил их на голову тех, из-за кого они происходят? - произнесла вдова глухим голосом, заставив вздрогнуть свою собеседницу.
- Вы так нас ненавидите? - спросила с болью в голосе молодая крестьянка.
- О да, я вас ненавижу! - ответила вдова. - За что же мне вас любить?
- Увы! Да, я понимаю, смерть вашего мужа…
- Нет, вы не понимаете, - сказала, встряхнув головой, Марианна.
Молодая крестьянка сделала жест, как бы говоря: "Тогда объясните".