Баронесса представляла собой весьма распространенный тип женщины, чьи достоинства заключались в отсутствии недостатков. Пороки госпоже баронессе были совершенно чужды, страсти неведомы. Попав семнадцатилетней девушкой под супружеское ярмо, она следовала за своим мужем, не сворачивая ни вправо, ни влево и даже не задавая себе вопроса, существует ли другая дорога; ни разу не пришло ей в голову, что женщина может противиться стрекалу. Лишившись ярма, она испугалась обретенной свободы и ощутила безотчетную потребность в новых цепях. Эти новые цепи дала ей религия, и, подобно всем ограниченным умам, она погрузилась в фальшивое благочестие, казавшееся чрезмерным, но при этом вполне подвластным разуму.
Госпожа баронесса всерьез считала себя святой; она не пропускала ни одной мессы, соблюдала посты, неукоснительно выполняла все наставления Церкви и страшно удивилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она грешит семь раз в день. А между тем это была чистая правда; если говорить, например, о христианском смирении, то баронессу де ла Ложери можно было бы чуть ли не ежеминутно уличать в нарушении заветов Спасителя, ибо ее аристократическая гордость, как бы мало она ни была оправдана, граничила с умопомешательством.
Мы видели, как наш деревенский хитрец метр Куртен, называвший молодого хозяина просто господином Мишель, ни разу не забыл назвать его матушку баронессой.
Разумеется, г-жа де ла Ложери питала глубочайшее отвращение к тому миру и к тому времени, в которые ей довелось жить. Она не могла прочесть в газете отчет уголовной полиции, чтобы не обвинить и то и другое (и мир и время) в самой чудовищной безнравственности; послушать ее, так железный век начался в 1800 году. И потому главной ее заботой было уберечь сына от тлетворного влияния современных идей, воспитав его вдали от общества и связанных с ним опасностей. Она и слышать не хотела о том, чтобы отдать его в школу; даже учебные заведения иезуитов не внушали ей должного доверия, поскольку преподобные отцы слишком легко мирились со светскими занятиями своих юных воспитанников. И если наследник баронского титула взял несколько уроков у посторонних людей, к чьим услугам все же пришлось прибегнуть, чтобы научиться тому, что должен знать и уметь молодой человек, занятия эти проходили не иначе как в присутствии матери и по одобренной ею программе, ибо только она сама должна была руководить обучением сына как в практическом, так и теоретическом плане, обращая при этом особое внимание на воспитание необходимых моральных качеств.
Только незаурядный ум, каким, на свое счастье, обладал юный барон, мог вынести эту десятилетнюю пытку и остаться целым и невредимым.
Однако, как мы видели, она сделала сына слабым и бесхарактерным человеком, полностью лишенным той силы и упорства, какими должен обладать настоящий мужчина, воплощающий в себе твердость, решимость и здравомыслие.
IX
ПОЗУМЕНТ И АЛЛЕГРО
Как и предполагал Мишель и чего он в особенности опасался, мать сильно отругала его.
Рассказ метра Куртена ее не убедил: рана на лбу ее сына вовсе не походила на царапины, оставленные какой-то колючкой.
Не зная, почему ее сын вдруг решил скрыть истинную причину происшествия, но чувствуя, что никакими расспросами ей не удастся добиться правды, она удовольствовалась тем, что время от времени устремляла пристальный взор на загадочную рану, покачивая головой, вздыхая и морща строгое материнское чело.
Во время ужина молодому человеку было не по себе, он сидел, не поднимая глаз, и едва прикоснулся к еде; однако следует признать, что его смущал не только испытующий взгляд матери.
Между его опущенными ресницами и материнским взглядом словно бы непрестанно витали две тени.
Этими двумя тенями были Берта и Мари.
Надо признаться, о Берте Мишель думал с некоторым раздражением, не зная на чем остановиться, к какому выводу прийти. Кто же была та амазонка, которая управлялась с ружьем как заправский охотник, умела перевязать рану не хуже хирурга, а если пациент сопротивлялся, удерживала его запястья своими белыми ручками точно так же, как бы это сделал своими мозолистыми ручищами Жан Уллье?
Но зато как прелестна была Мари с ее длинными белокурыми волосами и большими голубыми глазами! Как нежен был ее голос, как убедительно он звучал! С какой легкостью она прикасалась к ране, смывала кровь, накладывала повязку!
По правде говоря, Мишель вовсе не жалел, что поранился: если бы не эта рана, рассуждал он, у двух девушек не было бы причины заговорить с ним и позаботиться о нем.
Гораздо неприятнее самой раны были дурное настроение его матери и подозрения, которые не могли у нее не появиться. Но гнев баронессы де ла Ложери со временем пройдет, а след в его сердце, оставленный недолгими мгновениями, пережитыми им, когда он держал в своей руке ладонь Мари, не изгладится никогда.
Как всякое сердце, начинающее любить, но еще не уверенное в том, что любит, сердце молодого человека сейчас больше всего жаждало одиночества.
А потому, сразу же после ужина, улучив минуту, когда мать разговаривала с одним из слуг, он удалился, не слушая, что сказала мать, или, вернее, не вникая в смысл обращенных к нему слов.
А между тем к словам этим все же стоило прислушаться.
Госпожа де ла Ложери запретила сыну всякие прогулки или поездки в сторону Сен-Кристоф-дю-Линьерон, где, как сказал ей слуга, свирепствовала лихорадка.
Она также приказала выставить вокруг Ла-Ложери санитарный кордон, чтобы ни один житель зараженной деревни не мог проникнуть в замок.
Этот приказ следовало сразу же исполнить и по отношению к молодой девушке, которая пришла просить у баронессы де ла Ложери помощи заболевшему отцу, охваченному первым приступом горячки.
Если бы Мишель не был так поглощен собственными мыслями, он, несомненно, прислушался бы к словам матери, ибо этот несчастный был муж его кормилицы, арендатор Тенги, а фермерша, пришедшая просить о помощи, - его молочная сестра Розина, к которой он сохранил нежную привязанность.
Но в это мгновение взор юноши был обращен к замку Суде, и та, о ком он думал, была очаровательная Волчица по имени Мари.
Вскоре он забрел в самый дальний и самый глухой уголок парка.
Он взял с собой книгу как предлог для уединения и, пока не дошел до аллеи с высокими тенистыми деревьями, делал вид, будто прилежно читает; но тот, кто вздумал бы спросить у него название книги, привел бы его в большое замешательство.
Он уселся на скамью и погрузился в размышления.
О чем думал Мишель?
Ответ напрашивался сам собой.
Как ему снова увидеть Мари и ее сестру?
Встретиться с ними впервые ему помог случай, но произошел он лишь через полгода после его возвращения в родные края.
Выходит, ожидать случая пришлось долго.
А если он снова увидится с соседками только через шесть месяцев, это будет нестерпимо долго, учитывая состояние его души!
С другой стороны, завязать отношения с обитателями замка Суде было отнюдь не простым делом.
Маркиз де Суде, эмигрант 1790 года, и барон Мишель де ла Ложери, дворянин Империи, не испытывали друг к другу особенно теплых чувств.
К тому же, по тем немногим словам, что Жан Уллье успел сказать молодому человеку, незаметно было, чтобы он испытывал сильное желание продолжить с ним знакомство.
Оставались только обе девушки, проявившие к нему участие: грубоватое у Берты, ласковое у Мари; но как добраться до девушек, которые, правда, охотятся два-три раза в неделю, но никогда не выезжают из замка без отца и Жана Уллье?
Мишель намеревался прочесть один за другим все романы, какие только были в библиотеке замка, надеясь обнаружить в каком-нибудь из них простое и остроумное решение этой задачи: он опасался, что собственного ума для этого ему будет недостаточно.
Неожиданно Мишель почувствовал, как кто-то осторожно тронул его за плечо; он вздрогнул и обернулся.
Это был метр Куртен.
Лицо достойного фермера излучало удовлетворение, и он даже не пытался скрыть его.
- Прошу прощения, господин Мишель, - сказал арендатор, - увидев, как вы сидите тут неподвижно, словно пень, я решил, что это не вы, а ваша статуя.
- Теперь, Куртен, ты видишь, что это я.
- И очень тому рад, господин Мишель. Я беспокоился и хотел узнать, чем для вас закончился разговор с госпожой баронессой.
- Она немножко поругала меня.
- О! Надо думать. А вы сказали ей про зайца?
- Нет, я поостерегся!
- А о Волчицах?
- О каких волчицах? - переспросил молодой человек, который был не прочь перевести разговор на эту тему.
- О Волчицах из Машкуля… Я вроде говорил вам, что так называют девушек из Суде.
- Сам понимаешь, Куртен, если я умолчал о зайце, так уж о них - тем более! Полагаю, что собаки из Суде и Ла-Ложери, как говорится, не охотятся вместе.
- Так или эдак, - продолжил Куртен с тем насмешливым видом, какой, несмотря на все его усилия, ему не всегда удавалось скрыть, - но если ваши и их собаки не охотятся вместе, то вы сами можете поохотиться с их собаками.
- Что ты имеешь в виду?
- Вот, поглядите, - сказал Куртен, потянув за поводок и, можно сказать, выведя на сцену двух гончих.
- Что это? - спросил молодой барон.
- Что это? Позумент и Аллегро, что же еще!
- Но я не знаю, что такое Позумент и Аллегро.
- Собаки этого разбойника Жана Уллье.
- Зачем ты увел его собак?
- Я их у него не уводил, я их просто задержал.
- А по какому праву?
- По двум сразу: во-первых, по праву землевладельца, во-вторых, по праву мэра.
Куртен был мэром деревни Ла-Ложери, насчитывавшей два десятка домов, и чрезвычайно гордился этим.
- Может быть, ты объяснишь мне, в чем твои права, Куртен?
- Значит, так, господин Мишель: во-первых, я как мэр конфискую их потому, что они охотились в неположенное время.
- Я не знал, что бывает такое время, когда не положено охотиться на волков, а тем более маркизу де Суде, ведь он начальник волчьей охоты…
- Вот и славно! Коли он начальник волчьей охоты, пускай травит своих волков в Машкульском лесу, а не в поле. Впрочем, вы же сами видели, - продолжал метр Куртен со своей лукавой улыбкой, - вы же сами видели, то была не волчья охота, раз они гнались за зайцем, да вдобавок одна из Волчиц подстрелила этого зайца.
У молодого человека чуть не сорвалось с языка, что ему неприятно слышать, как мадемуазель Суде называют этим прозвищем, и что он просил бы никогда впредь его не повторять, однако он не осмелился выразить свою просьбу так откровенно.
- Застрелила его действительно мадемуазель Берта, Куртен, но сначала я ранил его своим выстрелом. Выходит, виноват я.
- Ну и ну! Как прикажете понимать ваши слова? Разве вам пришлось бы в него стрелять, если бы собаки не выгнали его на вас? Нет. Стало быть, это собаки виноваты в том, что вы стреляли в зайца, а мадемуазель Берта прикончила его. И потому я как мэр наказываю этих собак за то, что они под предлогом травли волков охотились за зайцем в неположенное время. Но это еще не все; уже наказав их как мэр, я наказываю их снова как землевладелец. Разве я дозволял собакам маркиза охотиться на моих землях?
- На твоих землях, Куртен? - смеясь спросил Мишель. - По-моему, ты ошибаешься: они охотились на моих землях, а точнее, на землях моей матери.
- А это все едино, господин барон, поскольку эти земли арендую у вас я. Теперь, знаете ли, не тысяча семьсот восемьдесят девятый год, когда сеньорам было дозволено носиться с гончими по крестьянским полям и валить спелые хлеба, ничего не платя за это. Нет, нет и нет! У нас сейчас тысяча восемьсот тридцать второй год, господин Мишель, каждый хозяин на своем поле, и дичь принадлежит тому, у кого она кормится. И выходит, что заяц, которого травили собаки маркиза, принадлежит мне, поскольку он питался пшеницей, посеянной мной на землях госпожи Мишель, и мне положено съесть этого зайца, подстреленного вами и добитого Волчицей.
Мишель вздрогнул, и Куртен краем глаза подметил это; однако молодой человек не решился открыто выразить свое недовольство.
- Не могу понять одного, - сказал Мишель. - Как эти собаки, которые так натягивают поводок и, судя по всему, идут за тобой так неохотно, позволили тебе увести их?
- Э! - ответил Куртен. - Мне это было совсем нетрудно. Вернувшись после того, как я поднял поперечину изгороди перед вами и госпожой баронессой, я застал эту парочку за столом.
- За столом?
- Да, столом им служила изгородь, куда я спрятал зайца. Они нашли его и поужинали. Похоже, их не очень-то сытно кормят в замке Суде и охотятся они для самих себя. Поглядите, что они сделали с моим зайцем.
Сказав это, Куртен вытащил из обширного кармана куртки заднюю часть зайца в качестве вещественного доказательства.
Голова и вся передняя часть исчезли бесследно.
- Подумать только, - добавил Куртен, - они успели провернуть это дельце, пока я провожал вас. У! Придется этим голубчикам загнать нам не одного зайца, чтобы заставить меня забыть этого!
- Куртен, можно тебе кое-что сказать? - спросил молодой барон.
- Говорите, господин Мишель, не стесняйтесь.
- Видишь ли, будучи мэром, ты должен особенно строго соблюдать законы.
- Законы я знаю наизусть. Свобода! Общественный порядок! Разве вы не заметили, что эти слова написаны над входом в мэрию, господин Мишель?
- Что же, с тем большим основанием я могу сказать тебе, что твой поступок противозаконен и наносит ущерб свободе и общественному порядку.
- Как это? - спросил Куртен. - Разве собаки Волчиц не нарушают общественный порядок, охотясь на моих землях в неположенное время, и я не вправе их задержать?
- Они не нарушают общественный порядок, Куртен; они задевают интересы частного лица, и ты вправе не задерживать их, а составить по этому поводу протокол.
- О! Это слишком долгая история; коли позволять собакам охотиться где попало и ограничиваться тем, что составлять на них протокол, то выйдет, что свобода у нас для собак, а не для людей.
- Куртен, - сказал молодой человек с некоторой напыщенностью, в большей или меньшей степени присущей всем людям, перелиставшим Кодекс, - ты совершаешь весьма распространенную ошибку, путая свободу с независимостью: независимость, есть свобода людей, которые сами по себе несвободны, друг мой.
- Но что же такое тогда свобода, господин Мишель?
- Свобода, милейший Куртен, есть отказ каждого человека от собственной независимости во имя общего блага. Весь народ, как и отдельный гражданин, черпает свободу из общего источника независимости; мы обладаем свободой, Куртен, но лишены независимости.
- Эх! Я в этом не разбираюсь, - отвечал Куртен. - Я мэр и землевладелец, у меня две лучшие гончие маркиза, Позумент и Аллегро, и я их не отпущу. Пускай, если ему угодно, он придет за ними, а я тогда у него спрошу, что он будет делать на сборищах в Торфу и в Монтегю.
- Что ты хочешь этим сказать?
- О! Мне все ясно.
- Может быть, но мне-то неясно.
- А вам без надобности, вы же не мэр.
- Да, но ведь я здешний житель, и мне хочется знать, что происходит вокруг.
- Что тут происходит, заметить нетрудно. Господа опять что-то замышляют, вот что происходит.
- Господа?
- Ну да, дворяне! То есть те, что… Ладно, умолкаю, хотя вы-то не из этих дворян.
Молодой человек вспыхнул до корней волос.
- Так ты говоришь, Куртен, дворяне что-то замышляют?
- А зачем бы им иначе устраивать сборища по ночам? Собирались бы они, бездельники, днем, чтобы поесть и выпить, - так на здоровье, это разрешается, и власти ничего не имеют против; но если люди собираются по ночам, у них явно недобрые намерения. Так или эдак, но пусть ведут себя смирно! Я с них глаз не спущу. Я здешний мэр, и если это не дает мне права задерживать собак, то зато позволяет отправлять людей за решетку. Я знаю, так написано в Кодексе.
- Говоришь, маркиз де Суде посещает эти собрания?
- Ясное дело, как же ему их не посещать, этому старому шуану, бывшему адъютанту Шаретта! Пусть только явится сюда и потребует обратно своих собак, да, пусть только явится, я пошлю его в Нант вместе с его Волчицами! Пускай девицы там объяснят, с чего это у них появилась привычка носиться по лесу ночью.
- Но, Куртен, - сказал Мишель с живостью, причину которой нетрудно было угадать, - ты же сам говорил: если они ночью носятся по лесу, то только затем, чтобы оказывать помощь бедным больным.
Куртен отступил на шаг и со свойственным ему смешком указал пальцем на молодого хозяина:
- Эге! Вот я и поймал вас!
- Поймал меня? - покраснев, вымолвил молодой человек. - На чем же ты меня поймал?
- Вы к ним неравнодушны.
- Я?
- Да, да, да… О! Я вас за это не осуждаю, совсем напротив: они хотя и барышни, однако, спору нет, прехорошенькие. Полноте, не краснейте. Вы же не в семинарии учились, вы не священник, не дьякон, не викарий, вы красивый двадцатилетний юноша. Приступайте к делу, господин Мишель; если вы придетесь им не по вкусу, в то время как они сами пришлись по вкусу вам, значит, вкус у них чересчур пресыщенный.
- Но, мой дорогой Куртен, - ответил Мишель, - если даже предположить, что ты сказал правду - а это не так, - то разве я знаком с ними? Разве я знаком с маркизом? Разве можно просто встретиться с двумя девушками, сидящими верхом на лошадях, а потом вдруг явиться к ним в гости?
- Ах, да, понимаю, - с ухмылкой заметил Куртен. - У них ведь в кармане ни су, а замашки большие. Тут нужен какой-нибудь случай, повод, предлог. Думайте, господин Мишель, думайте; вы человек ученый, говорите по-латыни и по-гречески, изучали Кодекс - вы должны найти выход.
Мишель покачал головой.
- Так! - сказал Куртен. - Вы думали и не придумали.
- Я этого не говорил, - живо отозвался молодой барон.
- Верно! Вы не говорили, зато я скажу… В сорок лет человек еще не так стар, чтобы не помнить время, когда ему было двадцать…
Мишель стоял молча, опустив голову: он чувствовал на себе сверлящий взгляд крестьянина.
- Ну что, так и не придумали никакого повода?.. А я вот придумал.
- Ты?.. - воскликнул молодой человек, встрепенувшись.
Но тут же спохватился, что выдал свои самые сокровенные помыслы.
- С чего это, черт возьми, ты взял, будто мне хочется в замок? - спросил он, пожав плечами.
- А повод, - продолжал Куртен, словно его хозяин не попытался только что все отрицать, - а повод вот какой…
Мишель сделал равнодушное и рассеянное лицо, однако весь ушел в слух.