Ливилла и Агриппина, склонившись над кроваткой, разглядывали спящего малыша. Крепко сжав кулачки, тот мирно спал, сердито насупив маленький носик.
– Какой он хорошенький! – завистливо вздохнула Ливилла. – И такой же рыжий, как отец. Очевидно, Домиция Лепида нашла ему хорошую кормилицу, мальчишка прибавил в весе и, сразу видно, вырастет таким же великаном, как и Агенобарб. Лишь бы не унаследовал его нрав!
– Типун тебе на язык, сестра! – возмущенно запротестовала Агриппина. – Даже не смей упоминать при моем сыне это дикое чудовище! Я все на свете отдала бы, чтобы сказать с уверенностью, что Луций не от него! Но. увы, это не так! Хотя он не может называться отцом этого милого малыша после того, как публично проклял мое маленькое счастье. Тогда от обиды я чуть не избавилась от ребенка ценой собственной жизни! Я до сих пор помню, кому обязана я и обязан мой сын! Я ходила сегодня в гробницу Юнии, чтобы показать ей моего Луция и рассказать, что творит ее муж.
Ливилла с удивлением посмотрела на сестру.
– Не ожидала, что ты продолжаешь чтить ее память, когда наш брат и думать забыл о той, кого любил больше жизни. Даже все статуи ее в одну ночь исчезли с улиц Рима.
– Он не забыл. И никогда не забудет. У ее усыпальницы каждый день стоят свежие лилии. Я знаю, что он лично приносит их туда каждое утро. А от Друзиллы я знаю и другое, – Агриппина придвинулась ближе к Ливилле и зашептала: – Наша сестра – потаскуха, да падет проклятье на ее голову, как-то рассказала мне о причине, по которой наш император делит с ней ложе.
– О, нет! Это не тайна! – запротестовала Ливилла. – И так это понятно всем! Не зря же она выкрасила волосы. И никто в Риме не осуждает ее и не называет потаскухой, потому что именно она вызволила нашего императора из царства Аида благодаря такой подмене.
– Это благодеяние минувших дней! У нее нет повода открыто прелюбодействовать с собственным братом! – гневно возразила Агриппина.
– Тихо, сестра! Нас могут услышать! Мы не вправе осуждать поступки нашего брата, объявившего себя богом. Бессмертные выше человеческого суда! К тому же Гай сейчас подыскивает себе невесту. – Ливилла испуганно прикрыла ей рот ладошкой. – Лучше расскажи, что сказал астролог, который вчера принес гороскоп Луция!
Агриппина вздохнула и потянула сестру к выходу, дав знак рабыне присмотреть за колыбелькой.
Еще накануне она попросила их бабку Антонию заказать лучшему астрологу в Риме подробный гороскоп ребенка. Очень уж ее взволновало, не стала ли выходка Калигулы в день очищения мальчика злым знамением, когда Агриппина возложила его на руки брату и попросила дать имя. А полупьяный Калигула с глумливой усмешкой посмотрел на дядю Клавдия, хромого, косматого и страшного, с трясущейся головой, и предложил имя Тиберий. Агриппина тогда не побоялась гневно возразить Калигуле, что ее сын никогда не будет носить это мерзкое имя, потому что его носят или дураки, или ненавистные тираны. Она выхватила сына из рук брата и в слезах убежала, толкнув Клавдия так сильно, что он упал со ступенек и расшиб себе голову под громкий смех присутствующих. С тех пор она возненавидела его, невиновного в этой дурацкой шутке, и из-за ее бешеных нападок старику пришлось уехать в Капую. Хотя он только был рад этому предлогу покинуть шумный дворец.
Сестры потом долго не могли утешить ее, а у Калигулы с тех пор появилась новая шутка: едва завидев сестру, он всегда с притворным интересом спрашивал, как чувствует себя маленький Тиберий, и любовался, как меняется цвет лица Агриппины и загораются злобой ее темно – зеленые глаза.
– Никто не должен знать, что этот гороскоп вообще был когда-либо составлен, – прошипела Агриппина в ухо Ливилле.
– Но почему? Что такого мог сказать астролог?
– Т-сс, даже не упоминай об этом в стенах дворца, – Агриппина, подталкивая в спину сестру, потащила ее в сад.
Ливилла недоумевала, почему ее сестра так боится быть услышанной.
Агриппина завела ее в самую дальнюю часть палатинского сада, выбрав обширную поляну без единого деревца, у маленького пруда. Она расстелила на земле свой плащ и, приказав Ливилле сесть, сама опустилась рядом. Поляна продувалась со всех сторон, и Ливилла немедленно замерзла. О чем тут же не преминула сердито заметить сестре.
– Зато нас никто не сможет подслушать, оставшись незамеченным.
– Но, Агриппина, к чему все эти тайны? Здесь довольно прохладно. Неужели во всем дворце нет такого места, где не было бы чужих ушей? – возмутилась Ливилла.
– Еще чего. Тут, по крайней мере, видны все четыре стороны, и никто не подкрадется к нам из-за угла. Слушай! Составленный гороскоп поначалу ужаснул меня.
– Но чем?
– Мой сын будет императором. Самым великим, каких видел Рим. Но… – Агриппина запнулась, не в силах вымолвить.
– Но… – Ливилла нетерпеливо придвинулась, ее губы касались уха сестры. – Но?
– Он убьет меня, свою мать…
– Не может быть! – Ливилла порывисто вскочила. – Как тебя понимать?
– Как понимать? – Агриппина поднялась вслед за ней. – А так. Пусть убьет, лишь бы царствовал!
Ливилла, потрясенная, смотрела на сестру. Величием вдруг повеяло от хрупкой фигурки Агриппины. Гордо вскинув голову, она стояла, устремив взор куда-то вдаль, а порыв ветра развевал ее роскошные волосы.
– Пусть убьет! – решительно и жестко повторила она, отбрасывая со лба рыжую прядь. – Лишь бы царствовал!
– Ты – великая мать! – восхищенно произнесла Ливилла и обняла сестру. – И у тебя родился великий сын!
– Держи все в тайне, ведь наш брат сам вознамерился заделать наследника. Он молод, и приемный сын у него уже был. Калигуле лучше не знать, что у его детей нет будущего. Бедная Юлилла! Неужели дочь моей подруги исчезла без следа? Она стала бы надежной женой и верной подругой моему Луцию.
Едва последние слова сорвались с языка Агриппины, как огромный черный лебедь на крыльях ветра опустился на воду маленького пруда, а следом и его прекрасная черная подруга. И величественные в своей красоте и мощи птицы, соприкасаясь клювами, застыли друг напротив друга, образовав сердце.
Но сестры уже удалялись в сторону дворца. Они не вняли знамению, что послала им в утешение темная богиня.
Калигула наслаждался, наблюдая, как его любимый конь Инцитат, самый быстроногий в империи, похрустывает отборным зерном из золотой кормушки.
– Подлей ему еще немного пива, Евтих, видишь, его мучает жажда, – велел он маленькому возничему и погладил коня по холеной и лоснящейся морде. – Красавчик мой! Нет тебе равных!
Кобыла Пенелопа тоже потянулась к угощению, но Евтих осторожно оттолкнул ее:
– Подожди, девочка! Тебе еще рано обедать, сначала сходим прогуляться.
– Накинь на нее уздечку, я сам пойду с ней, – сказал Гай. – Мы сходим на палатинский луг, там прекрасная зеленая травка.
Он коснулся ее челки, и кобыла радостно заржала в ответ на ласку хозяина.
– Приветствую тебя, внук! Надеялась застать тебя в курии, но мне сказали, ты сегодня там не появлялся, – неожиданно раздавшийся за спиной голос его бабки Антонии был резок. Калигула привычно втянул голову в плечи, как будто ожидая наказания за пропущенное заседание сената, но быстро опомнился и выпрямился.
– И тебе здравствовать, достопочтимая матрона! Какое дело привело тебя? Ты можешь пройтись со мной, пока я буду выгуливать Пенелопу. Глоток свежего воздуха никому не повредит.
– Ну уж нет, внук! Удели время мне, а не своей кобыле, я надолго не задержу тебя.
Калигула досадливо поморщился и передал повод Евтиху со словами:
– Я вас догоню! Евтих ушел.
– Я слушаю тебя, Антония!
– Даже не знаю, с чего и начать, – вымолвила старуха. Гая, глядящего на ее хмурое и недовольное лицо, вдруг посетила мысль, а видел ли он когда-нибудь, чтобы она улыбалась. – Ты осыпал меня небывалыми почестями, но позабыл спросить, нуждаюсь ли я в них. Ты не подумал, как тяжело мне, старухе, исполнять обязанности жрицы Августа. Освободи меня, мне хочется покоя на старости лет.
Калигула скривился:
– Считай, что уже сделано. Можешь продолжать жизнь затворницы, если тебе это по душе. Это все?
Антония кивнула, но уходить не собиралась, слишком многое хотелось ей сказать внуку, преступившему земные законы.
– Кто дал тебе право ломать и переделывать храм римских богов? Ты попираешь устои, веками складывавшиеся в нашем государстве. Ты перестал уважать римскую веру и лезешь в божественный пантеон, не боясь гнева небожителей. Кто дал тебе право объявлять себя богом? Октавиан заслужил это, оставив Рим мраморным, казну полной, а границы раздвинутыми. Ты же ничего не сделал для империи! Ты убил Тиберия Гемелла, своего приемного сына! Ты опустошаешь казну, растрачивая деньги на игры и скачки. Ты даешь должности за взятки, а не за заслуги. Ты открыто сожительствуешь с сестрой! Что за пример для добропорядочных римлян?! Остановись, внук! Остановись!
Калигула, склонив голову, на первый взгляд почтительно слушал обличительную речь старухи, но внутри его клокотала ярость.
– Иди, бабушка, я… – не в силах продолжить из-за душившего его гнева, он повернулся и пошел прочь. Антония удовлетворенно смотрела ему вслед, полагая, что сумела пристыдить цезаря.
Она подумала, что завтра ей надо вернуться сюда вновь, что упрочить свою победу и возделать проросшие, как она считала, ростки благоразумия в сердце непутевого внука.
Но ее надеждам не суждено было сбыться. Вечером дворцовый раб с почтением вручил ей дары императора, куда входил и превосходный ароматный пирог с начинкой из белых грибов и мяса кролика. Записка Калигулы была просто пропитана раскаяньем и благодарностью за совет. А утром старую Антонию нашла в ее кубикуле служанка. У старухи почернели язык и ногти. Судя по запачканным рвотой простыням и беспорядку, умирала она долго и мучительно, но позвать на помощь у нее не было сил. Так же мучительно и страшно, как и ее любимый сын Германик.
Похороны император устроил скромные и сам даже не счел нужным явиться, лишь один раз бросив довольный взор из окна на ее погребальный костер.
Когда до Клавдия в Капуе дошло печальное это известие, он, ненавистный сын, "ничтожный и скудоумный калека", "позор рода", горько плакал, надев траур и посыпав пеплом голову. Он, единственный из детей, кто любил суровую мать больше всего на свете, так ни разу и не увидел от нее ласки.
VIII
Пираллида в молчании сидела перед зеркалом, невидяще уставившись на свое отражение. Тонкие пальцы нервно сворачивали и разворачивали свиток с посланием. Его содержание повергло ее в глубочайшее недоумение. Недоумение от безмерной наглости написавшего. Перед ее мысленным взором вставали картины прошлого. Рабский ошейник на загноившейся шее, побои бешеного Агенобарба, страшное обвинение, тюрьма и долгая дорога на несостоявшуюся казнь. И лицо того, кто обрек ее на эту участь сладкими лживыми обещаниями. Ирод Агриппа! Возвеличенный в миг и бросивший ее умирать ради этого величия. А теперь он пишет, как ни в чем не бывало, что возвращается в Рим и жаждет увидеть свою любимую Пираллиду.
– Ласточка, ты скоро? Я замерз без твоих жарких объятий, – голос клиента из купальни оторвал ее от мрачных раздумий.
– Иду – иду, дорогой! – крикнула она и смахнула с глаз злые слезы. Послать бы его к Гадесу! Ей надо подумать в одиночестве и прийти в себя.
Но гость заплатил за визит звонкими сестерциями и принес в дар дивное золотое кольцо. Девушка тряхнула медными кудрями и медленно поднялась.
Вернувшись в свой дом, она быстро вернула былую славу и опять стала самой популярной гетерой Рима. Ей недолго пришлось ломать голову над тем, кто был тот таинственный благодетель, что выручил ее из добровольного заточения у весталок.
Поздно вечером, когда ушла Лара Варус, в дверь постучали, и Пираллида увидела перед собой Друзиллу. Та кинулась ей на шею, как добрая подруга, будто и не было с ее стороны издевательств в доме Агенобарба, когда она заставляла Пираллиду мыть ей ноги и вытирать их облаком своих волос.
– Ах, как ты изменилась! – вскрикивала Друзилла. – Но ничего, мы скоро вернем тебе былую красоту и стать! Проклятый Домиций! Ему воздалось по заслугам!
Пираллида с интересом внимала ее рассказам. О внезапной смерти Агенобарба на пиру у императора, о смерти Юнии Клавдиллы, о болезни Калигулы и о том, как Друзилла спасла брата и империю. И о том, что Гай Цезарь скоро женится на ней по примеру Юпитера, так как все в Риме почитают его как бога.
– Давай позабудем все недоразумения, – предложила Друзилла. – Пусть все у нас будет как прежде. Дай мне обнять тебя, дорогая подруга. Поверь, я счастлива видеть тебя после долгой разлуки.
Пираллида вежливо, но непреклонно отстранилась от ее объятий.
– Так значит, ты затем спасла меня, чтобы продолжать принимать любовников в этом доме, прикрываясь моим именем?
– Ну, Пираллида, неужели ты считаешь, что я могу делать добрые дела без выгоды для себя? – искренне удивилась Друзилла. – Да, это так. Но тебе нравилась такая жизнь прежде, и мы неплохо дружили. Или ты решишься возражать желаниям сестры императора? К тому же путь к его сердцу отныне свободен для тебя. Покоришь Гая, и он даст тебе богатство! Наш общий враг мертв, и ничто отныне не мешает ни одной из нас!
Пираллида вздохнула. В правоте Друзилле не откажешь, широкая дорога, умащенная златом и вседозволенностью, открывалась перед гетерой, чья жизнь еще вчера висела на волоске. И с чистым сердцем она распахнула объятия для вновь обретенной подруги.
– Кстати, кое-кто хочет с тобой познакомиться, – сказала Друзилла и дала знак кому-то за дверью. Впорхнула тоненькая девушка с черными буйными кудрями и такая красивая, что у Пираллиды захватило дух.
– Моя новая подруга Валерия Мессалина, дочь Марка Валерия Мессалы Барбата и Домиции Лепиды Младшей.
– О, нет! – простонала гетера. – Она же племянница проклятого богами Агенобарба! Как ты можешь вводить ее в мой дом?
Мессалина обиженно надула губки и сердито посмотрела на Друзиллу.
– Твой дом, кстати, выкуплен у Лары мной. И Мессалина не выбирала себе родственников, не стоит укорять ее в том, в чем нет ее вины.
Пираллида извинилась и протянула девушке руку, тем более, что Валерия ей понравилась с первого взгляда. Чело Мессалины разгладилось, и она приветливо улыбнулась гетере, облизнув розовым язычком пухлые губки.
– У моей подруги проблема, которая гложет ее уже давно, – доверительно сообщила Друзилла. Мессалина покраснела. – Ей нужен любовник, причем опытный. Малышке хочется побыстрей распрощаться с таким досадным недоразумением, как девственность.
Пираллида расхохоталась и обняла Мессалину.
– О, это мы устроим с легкостью. Самые красивые юноши из лупанара Лары Варус будут сегодня вечером к твоим услугам, красотка. Выберешь любого, кто покажется тебе достойным.
Тем же вечером Друзилла и Валерия прибыли к Пираллиде. Гетера затянула маленький атриум белой тканью, развесила цветочные гирлянды и расставила статуэтки Приапа, намекая на то, что сегодня должно было произойти.
Довольная Мессалина разглядывала обнаженных юношей, выстроившихся напоказ в центре атриума. Пираллида лично отобрала их, постаравшись угодить новой подруге. Тут был и мускулистый галл, чьи волосы золотились при свете огней, и красивый грек с буйными кудрями, и смуглый египтянин, чьи чресла прикрывал прозрачный муслин, согласно обычаю страны, и гигантский нубиец из школы гладиаторов, и пылкий испанец с горящими черными очами.
В волнении облизывая пунцовые губки своим кошачьим язычком и дрожа от возбуждения, Мессалина прохаживалась вдоль этого парада мужской красоты, не в силах выбрать, как вдруг сказала, умоляюще сложив узкие ладони:
– А можно, они все пойдут со мной?
Пираллида поперхнулась вином. Зато Друзилла довольно усмехнулась, хотя и не сумела скрыть удивление:
– Конечно, можно, моя девочка. Но не будешь ли ты настолько милостива, чтобы оставить хотя бы одного для меня?
Мессалина в смущении прикрыла рот рукой, но потом, оправившись, сказала:
– Я бы с удовольствием, тетя Друзилла, но. может, ты пойдешь вместе с нами?
Пираллида закашлялась.
Для гетеры настали славные времена. Маленькая Мессалина проводила почти все ночи в ее доме, уже не нуждаясь в наставлениях Друзиллы. Она с удовольствием помогала Пираллиде обслуживать клиентов, выбирая богатых перегринов, которые не смогли бы узнать в ней дочь известных родителей. Но по Риму уже пошла молва о новой гетере по имени Лициска, чье тело было совершенным, а ласки отменными и страстными. Однако все хорошее быстро кончается. Послание Агриппы внесло сумятицу и страх перед будущим. Пираллида боялась встречи с ним. Она не могла не признаться себе, что, несмотря на все с ней произошедшее по его вине, она продолжает любить этого хитрого иудея, который когда-то дал ей все, а потом одним мановением руки вверг в пучину ужаса и страданий.
В Палатинском дворце царил переполох, лучшие лекари Рима были незамедлительно призваны в покои сестры императора. У Друзиллы пошла горлом кровь, она беспрестанно кашляла, как будто выплевывала свои легкие темными сгустками. Грудь болела так сильно, что, казалось, там пылает самый настоящий огонь. Девушке подносили травяные отвары, она через силу пила, но тут же с кашлем извергала все обратно. Казалось, жуткому приступу не будет конца.
Когда об этом доложили императору, тот, как ни в чем не бывало, продолжил завтракать в компании сенаторов, обсуждая насущные дела. Лишь под вечер он соизволил заглянуть к сестре, когда она уже крепко спала, опоенная настоем маковых зерен.
Сопровождавший его Кассий Херея сообщил, что Друзилла все время звала брата. Калигула равнодушно пожал плечами и ответил:
– Она уже не знает, как привлечь мое внимание. Наверняка, это кровохарканье было лишь хитрой уловкой. Моя сестричка абсолютно здорова. Я считаю, ее пора выдать замуж. Скажи, мой верный друг, тебе известно, кто был ее последним любовником? До меня, естественно.
– Кажется, наш красавчик Ганимед. Калигула хихикнул.
– Ну, вот! Все, оказывается, знали об этом, кроме меня. Завтра же вызови его для конфареации во дворец. Я, как великий понтифик, лично сочетаю браком эти два любящих сердца. Вели прямо сейчас начать приготовления к свадьбе. Да, и можешь не ставить об этом в известность главных виновников торжества. Пусть это станет для них приятной неожиданностью. Ох, Кассий, как славно повеселимся мы завтра!
Друзиллу разбудила суета около ее ложа. Она с трудом разлепила опухшие веки и увидела довольное личико Мессалины.
– Ой, тетя! Во дворце такое творится!
В глазах у Друзиллы все расплывалось, а разлившаяся по телу слабость не давала оторвать голову от подушки. Мессалина продолжала теребить ее и что-то говорить, но гул в ушах мешал расслышать возбужденную речь девушки.
– Свадьба! Свадьба! Здесь, во дворце!
– Чья свадьба? – еле ворочая распухшим языком, произнесла Друзилла. Во рту еще чувствовался солоноватый привкус крови. По – прежнему ныло в груди.