Ветер не проникал в узкую щель. Накаленный восьмидесятиградусной жарой воздух отчетливо видными струйками поднимался вверх, и казалось, что скалы, глыбы известняка, каменные стены непрерывно трепещут и шевелятся.
Внезапно на гребнях скал, с обеих сторон нависших над ущельем, появились крошечные фигурки всадников.
- Ну, кажется "они", - с равнодушием обреченности заметил кто–то.
Джалалов потащил через голову винтовку. Глухо прозвучал испуганный женский крик.
- Придется, что ли, в укрытие идти, - неуверенно сказал Медведь, - а то здесь как кроликов всех перехлопают… Спрятаться, до ночи просидеть, а там по холодку выберемся.
Но он сам не торопился слезать с лошади и только погрозил кулаком в сторону скал и смачно выругался.
Обоз продолжал двигаться, всадники ехали все так же на большом расстоянии по бокам, то забираясь на вершины холмов, то ныряя в расщелины и исчезая из виду.
- Хоть стрелять бы начали… А то какая–то игра в кошки мышки.
Апатия и уныние царили в обозе. Казалось, появись сейчас среди арб и верблюдов с гиком и воинственными воплями вооруженные до зубов бандиты, и все безвольно подставят под ножи свои шеи.
- Сто–о–о–й! - Глухо пронеслась команда.
Караван с шумом остановился на берегу соленой речки. Лошади жадно тянулись к воде и, сделав единственный глоток, отступали, беспомощно помахивая головой. Глаза их, умные и печальные, наливались кровью, горло делало судорожные движения…
Люди бродили вдоль берега реки. Кое–кто прилег на песок под арбами, пытаясь найти прохладу в маленьком клочке тени среди нестерпимого, режущего глаза сияния. Дремота, полная кошмаров, навалилась на мозг. Хотелось пить.
И как–то без всякого энтузиазма, без малейшей радости в сознание людей проникли чьи–то слова, произнесенные равнодушно, монотонно:
- То не басмачи, то наши, красноармейцы.
Послышался топот. Проскакал боец, мелькнуло под белым платком коричневое воспаленное лицо.
Караван заволновался, зашевелился. Арбакеши бросились запрягать.
Через десять минут обоз снялся с печального бивуака.
Еще час пути… Еще час безмерных страданий людей и животных. Но оказалось, что подлинные мучения еще только впереди.
Начался подъем.
Вдоль обоза проехал Кошуба. Не останавливаясь, он предупреждал вполголоса:
- Подтянитесь… Проверьте винтовки.
Караван подъезжал к месту, завоевавшему печальную славу, - к Минг–мазару, что значит - Тысяча могил.
С холма расстилался вид на широкую, бескрайнюю степь, кое–где покрытую зелеными пятнами камыша и белыми плешинами солончаковых болот… Точь в точь как и тогда, на Байсунском перевале, гигантский столб желтой пыли медленно плыл над равниной.
Кошуба долго смотрел в бинокль и о чем–то советовался с Гулямом и Курбаном. Затем он махнул рукой, и два всадника поскакали на юг.
- Живее, живее, - командовал Кошуба. - Передать обозу, чтобы пошевеливались. - И, подъехав к Медведю, как бы невзначай, заметил: - Если это они, то они нас почти прозевали. Кони их тоже выбились из сил. И смогут они лишь нажимать с хвоста. Только поживее…
И, как нарочно, в эту минуту остановилась арба. Резко свернув в сторону, лошадь своротила громоздкую повозку в рытвину. Арбакеш, молодой, франтовато одетый парень соскочил с лошади и, нагло улыбаясь, подошел к Кошубе.
- Дальше не поедем… - Тон его был развязный. Он лихо заломил свою лисью шапку и уперся обеими руками в бока. Новенький полосатый бекасамовый халат его был перевязан ярко расшитым поясным платком. На желтых сапогах не было ни пылинки.
Командир молча рассматривал арбакеша. Тот, не дожидаясь вопроса, продолжал:
- Чека выскочила, колесо сейчас упадет.
Он лениво играл плеткой с дорогой серебряной рукояткой и самодовольно поглядывал на длинную вереницу остановившихся арб, путь которым преграждала его арба.
- Надо чинить… Починку будем делать.
Дорога шла по глубокой узкой выемке, выбитой в течение тысячелетий караванами и арбами в рыхлой лессовой толще. В узком коридоре обоз был как в ловушке.
Джалалов подскочил к арбакешу и срывающимся голосом закричал:
- Сейчас же, сейчас же трогай!
Арбакеш все так же нагло улыбался. Только глаза его, черные и пронзительные, заметались по сторонам, и камча запрыгала в руке.
По обрыву, из выемки, где сгрудился обоз, поднимались возбужденные, горячо жестикулирующие арбакеши.
Тогда Кошуба небрежно процедил сквозь зубы:
- Джалалов, успокойся.
Он слез со своего коня, и ведя его под уздцы, подошел вплотную к арбакешу. Выражение лица молодого парня под взглядом Кошубы начало меняться; бледность разлилась под коричневым загаром, глаза потеряли наглый блеск.
Около десятка арбакешей столпились вокруг них. Это были чернобородые, атлетически сложенные молодцы, славившиеся на всем Дюшамбинском тракте своей лихостью, удалью и неразборчивостью в вопросах морали.
Еще свежа была в памяти бухарцев легенда о некоем полунищем возчике Саибе с большой Каршинской дороги. Саиб повез богатого купца из Самарканда в Карши, а вернувшись, вскоре, превратился в Саиб–бая, богатого землевладельца в долине Зеравшана. Поговаривали, что купец вез много золотых монет, и что и купец, и монеты исчезли без следа, как будто их проглотили пески Кызыл–Кумов. Но кто мог заподозрить в чем–нибудь могущественного Саиб–бая - гостеприимного, хлебосольного и очень щедрого на подачки уездному начальнику и участковому приставу? Это тот самый Саиб–бай, который, как волшебник, за одни сутки насадил в пустынном урочище роскошный фруктовый сад только потому, что жена приезжего военного, жившего вблизи лагерного городка, выразила вслух сожаление, что приходится жить среди голой степи.
У недавнего арбакеша Саиб–бая было холеное, обрамленное ассирийской бородой лицо, белая, индийской кисеи чалма, три законных жены, не считая многочисленных наложниц, сотни батраков и тысячи баранов. И все же он был когда–то полунищим арбакешем, беспутным сыном большой дороги…
Арбакеши сумрачно смотрели на Кошубу. Они явно собирались затеять ссору, но Кошуба меньше всего намеревался вступать в переговоры. Он держался так, как будто перед ним было не полтора десятка отчаянных, вооруженных длинными ножами, головорезов, а несколько непослушных, расшалившихся мальчишек.
- Ну, Сиддык! - сказал он.
Молодой арбакеш встрепенулся. В глазах мелькнуло изумление: откуда командир знает его имя?
Рука Кошубы опустилась на плечо Сиддыка.
- Вот что, друг. Ты сейчас выведешь арбу на дорогу. Сейчас.
- Но чека…
- Заткнешь дырку, чем хочешь, хоть пальцем. Марш!
Сиддык спустился к арбе. Он шел как побитый. Несколько арбакешей кинулись к нему, по–видимому, желая помочь. Но Кошуба резко крикнул:
- Не сметь! Пусть сам.
Подхлестывая лошадь, Сиддык ухватился за колесо и с криком, напрягая все силы, вытолкнул арбу на дорогу.
Он вытер потный лоб полой халата, лихо вскочил в седло и гортанными выкриками погнал лошадь вверх по подъему.
Командир смотрел ему вслед.
- Хороший получился бы солдат… А вы знаете, кто он, вернее, кто его отец? Аманбай, локайский помещик. Самый настоящий курбаши. Родного сыночка послал отбывать обозную повинность. Кто знает, не хотел ли байский щенок нарочно задержать обоз? Видите, и колесо и чека на месте.
IV
Арбы скрипят особенно пронзительно. Скрип колес сверлит мозг и, отдаваясь эхом в накаленных стенах ущелья, кажется похожим на вопли чудовищных птиц. Птицы летят по пышущему зноем белому небу и купаются в солнечных лучах, расплескивая брызги пламени прямо в лицо. А голову все туже сжимает железный горячий обруч и перед глазами ходят черные столбы, и только в промежутки между ними можно с трудом разглядеть кусочки белых меловых утесов, белое соленое ложе речки, белые выцветы соли на дороге.
Сон это или бред?
Лошадь низко свесила голову и еле перебирает ногами. Выпустив из рук поводья, Николай Николаевич покачивается в забытье. Каждый шаг точно молотом отбивает удар в висках.
Пить хочется. Тридцать два часа люди и лошади не пили. Самое страшное, что не удалось напоить лошадей: еще несколько таких часов, и кони начнут падать.
Солнце будто нарочно медленно ползет по небу. Никогда, кажется, раскаленный этот шар не слезет с неба, не уберется за горы, не потонет в снегах таких близких и таких недосягаемых горных вершин. Какими безумцами были люди, поклонявшиеся солнцу! Нужно не поклоняться ему, а проклинать его…
Опять дремота и бред… И как давят стены ущелья! Отовсюду - от стен, от земли, от неба пышет жаром, как из тысячи печей.
Сколько может быть градусов?
Где самое жаркое место на земле? Говорят, где–то в Калифорнии. Пустяки! Наверняка, здесь.
Лошади, обессиленные, едва плетутся. Люди неподвижно лежат на арбах. Николай Николаевич похож на приведенье. Руки висят, как плети, рот раскрыт, жадно ловит сухой, горячий воздух.
Ущелье делает резкий поворот и упирается в высокий желтый холм - пирамиду, покрытую небольшими буграми. От пирамиды в лицо бьет горячая струя. Нечем дышать. Темнеет в глазах. Судя по стуку молотов в висках, лошадь продолжает шагать.
- Вы хотели видеть Ущелье Смерти, - слышит Николай Николаевич знакомый голос, - смотрите. Вот это место. Вот Тысяча могил.
Рядом едет Кошуба. Удивительно, как может он сохранять бодрый вид в такой зной.
Дорога разворачивается и белой, пышущей жаром и дымящейся едкой соленой пылью, лентой уходит в сторону. Медленно ползет по ней обоз. Все с трепетом смотрят на страшный холм. Все молчат.
- Вот из–за этого места, - говорит Кошуба, - и называется долина Ущельем Смерти. Они здесь и поджидают всегда. Знают, что и люди, и кони окончательно сдали, знают, что воля и силы подавлены усталостью, жаждой, солнцем, и… налетают.
Слова Кошубы, в другое время вызвавшие бы тревогу, почти никого не волнуют. Кто–то жалобно спрашивает:
- А вода скоро?
Не отвечая на вопрос, Кошуба продолжает:
- Многие сложили здесь головы, очень многие. Поедем, доктор, посмотрим.
Всем своим бодрым, подтянутым видом комбриг подчеркивает, что трудности пути по Ущелью Смерти не так уж велики и что нечего распускаться и падать духом, бодрость его действует на Николая Николаевича заразительно.
Кони идут узкой тропинкой по склону пирамиды. В стоне колес, в облаках пыли обоз уходит влево. Становится тише. Стрекочут кузнечики и цикады. Крепко пахнет полынью.
Здесь, наверху, чуть легче дышать. Мягкий, почти прохладный ветерок обдувает воспаленные лица. По бокам дорожки, среди кустов колючки, блеклой травы и ярких желтых цветов - холмики комковатой глины. Некоторые из них придавлены тяжелыми камнями, кое–где воткнуты колышки.
- Могилы, - говорит Кошуба. - Он снимает фуражку.
Всадники поднимаются вверх.
- Могилы. В каждой лежит воин. И не простой воин - боец Красной Армии. Заслуженный боец. Многие из них все фронты прошли. И под Питером воевали, на Кубани, и под Варшавой, и на Перекопе. И вот попали сюда, в Ущелье Смерти…
У самой вершины пирамиды лошади начинают испуганно храпеть и пятиться. Прямо из–под земли вырастает старик.
- Салом алейкум.
- Здравствуй, Ходжи–бобо, - отвечает приветливо Кошуба.
Он отводит старика в сторону и долго его расспрашивает о чем–то. Доносятся слова Ходжи–бобо:
- Нет, они прошли по нижней дороге. Их мало. Наверно только соглядатаи. Нет, не опасно, кони их измотаны. Нет, бояться нечего… Что? Санджар? Он не устает смотреть.
Внешний облик Ходжи–бобо вполне подходит ко всей этой дикой местности. Старик совсем высох, кожа туго обтянула его кости. Жизнь горит только в больших карих глазах. На худом, мускулистом теле белые, очень скромные одежды, в руках посох, на голове чалма.
Ходжи–бобо - страж могил кладбища ущелья Танги–Муш, более известного под именем Ущелья Смерти. Ходжи–бобо - хранитель вечного покоя тех, кто сложил головы на древней Дороге царей.
Старик живет в маленькой, чистенько выметенной пещере. В ней прохладно и уютно, хотя все убранство состоит из блестящих камышовых циновок, небольшого, обитого цветной медью, сундука, глиняных кувшинов и чашек и белого неизменного чайника, разрисованного цветочками,
Он даже угощает гостей. Угощает тем, что здесь является наибольшей драгоценностью - водой.
Вода хранится в глиняном кувшине. А известно, что в таких кувшинах даже в самую сильную жару вода остается очень холодной и вкусной.
Откуда здесь вода?
Старик качает головой. Нет, здесь не имеется, к сожалению, поблизости никакого источника. Приходится ездить на ишаке за водой несколько раз в неделю на юг в урочище Кондыхан. Там есть ключи, вытекающие из–под корней чинара, именуемого за свои гигантские размеры Деревом пророка Соломона. Вода в ключе сладкая и вкусная. Только это очень далеко.
Пиала воды сразу приводит все мысли в порядок.
Старик рассказывает о себе. Он не находит нужным скромничать. Ходжи–бобо хочет, чтобы его считали при жизни святым, а после смерти построили бы ему мавзолей. Пусть поставят туг с шестом и ячьим хвостом. Пусть ветры Восхода и Заката качают туг, и пусть молитвы о бедной душе отшельника возносятся к престолу аллаха.
Он считает, что вполне этого заслужит, если жизнь зеленых долин не сманит его отсюда. Кто знает, хватит ли у человека терпения коротать век в пещере, в соседстве с мертвыми.
Ходжи–бобо - хранитель могил. Никто его сюда не назначал, никто не просил брать на себя это тяжелое бремя. Жил он, носивший раньше имя Мавлян, в кишлаке Инкабаг близ Байсуна, в тенистом саду на берегу веселой горной речки. Жил хорошо, в хорошей семье.
Он даже не особенно стар еще и полон энергии и сил. Он не очень любит ишанов и имамов. В его голосе проскальзывают пренебрежительные нотки, когда разговор заходит о служителях аллаха.
- Нет, я не дервиш, не каляндар, - говорит Ходжи–бобо. Разве можно уподобиться этим кликушам с запахом падали подмышками и со стадами вшей в длинных патлах? Они считают, что, чем больше грязи на их теле, тем выше мера их святости. Нет, я просто человек.
Конечно, не без причины Ходжи–бобо бросил родной кишлак и поселился на вершине кладбищенского холма. И вовсе не так он предан богу, чтобы по призванию стать аскетом и заживо святым.
Жил Ходжи–бобо в домике, увитом виноградом. Была у него прелестная шестнадцатилетняя дочь Рано. Бек байсунский прислал за ней своих нукеров, а сын Ходжи–бобо защищал честь сестры и был изрублен. Остальные сыновья ушли к "горным братьям", а Ходжи–бобо спустился в ущелье и стал хранителем могил людей, погибших за правое дело…
- Пошли, - вдруг перебил свой рассказ Ходжи–бобо.
Он ведет гостей по тропинке и останавливается перед уже давно насыпанным холмиком. Земля слежалась от дождей в большой ком глины и спеклась в кирпич под жгучим горным солнцем. Ходжи–бобо берет в руки небольшой бурый камень. На черном, так называемом степном загаре его выцарапаны арабские письмена.
"Во имя бога милостивого и милосердного покоится здесь Искандер, сын Мавляна, сына Адила, убитый руками злых. Год, число".
- Искандера убили бекские собаки за то, что хотел он вырвать из зубов дракона свою сестренку Рано. А вот здесь, читайте: "Шарип, сын Мавляна, сына Адила, Джахид, воин за правое дело". Другой мой сын. Пал в бою против бекских нукеров. А вот в этой могиле третий мой сын, мой первенец. В прошлом году он лежал, умирая от ран, полученных в бою с басмачами. Ангел смерти Азраил посетил мою пещеру. Как просил я его взять мою жизнь, никому уже не нужную, и оставить дыхание моему первенцу Шарипу. Нет, видно, бог не видит слез людей…
Старик отвернулся и долго не мог произнести ни слова.
Рядом еще холмик, на камне трогательно выцарапан крест и с трудом можно прочитать арабские буквы, совершенно не приспособленные к столь трудным именам. Но и здесь сначала идет мусульманская формула.
"Бисмилля рахман и рахим…" А дальше: "Фидур Сидуруф, воин". Еще дальше: "Михаил Квитко, воин, боец за правду".
Около каждой могилы, - похоронен ли в ней мусульманин, или православный, или безбожник, - старик одинаково благоговейно совершает фатиху и, произнеся "О–о–мин!", проводит руками по бороде.
Он повторяет слова, написанные на камне:
- Они - бойцы за правду. Что мне до того, что они были разной веры. Они умерли с моими сыновьями в одном ряду, их могилы рядом, они все мои сыновья. О боже!..
Он садится на большое надгробье и задумчиво чертит посохом арабские буквы на песке. Кошуба и доктор молча смотрят на далекие снеговые горы с белыми шапками, на белую выжженную холмистую местность, на столбы пыли, удаляющиеся к северо–востоку.
Шелестят сухие былинки. Промчалась большая зеленоватая фаланга. Ветер взметнул за ней крошечное облачко тонкого песка. Фыркнув, покосились задремавшие было кони…
Ходжи–бобо поднял голову и глазами показал на другую сторону лощины. Там тоже виднелись холмики, там тоже были могилы.
- Там, - медленно проговорил старик, - в прошлый четверг я закопал Данияра.
- Данияра курбаши? - удивился Кошуба. - Он погиб?
- Да. Его убили по приказу Кудрат–бия за то, что он не хотел больше воевать против народа. Застрелили, как паршивую собаку… Там, на той стороне, хоронят басмачей. Там много могил этих презренных, протянувших руку жадности, и с каждым днем их становится больше. Каждый вечер прихожу я сюда и считаю их. И когда число увеличивается, я, приникнув устами к могилам, рассказываю моим сыновьям эту радость. Я говорю им: "Дети мои, поднимите свои головы, откройте глаза, посмотрите на ту сторону, там еще закопали двух собак, там…"
Он замолк в удивлении: прямо из лощины по тропинке поднимался Ниязбек. Лицо его посерело, глаза лихорадочно горели. Он с трудом слез с коня и хрипло проговорил:
- Вы здесь, товарищи… А я ехал, и снизу вижу - кто это там наверху? Здравствуй, старик!
Ходжи–бобо прищурился, сделал из ладони козырек от солнца и, внимательно разглядывая из–под мохнатых бровей Ниязбека, медлил с ответом, точно старался что–то припомнить. Наконец он сказал:
- Здравствуйте.
- Что ты тут делаешь, старик?
- Божье дело, божье дело…
- Ты что, могильщик?
- Все от бога, все от бога. - Затем он встал и, подойдя ближе, проговорил прямо в лицо Ниязбеку: - А я вас знаю. Вы тенгихарамский землевладелец Ниязбек.
- Откуда ты меня знаешь, старик? - в голосе Ниязбека прозвучали тревожные нотки.
- Мы, старики, все знаем, все помним. Не то что вы, молодежь. Припомните. Три года назад, в год лисицы. Во дворце бека байсунского одного старика привратники поколотили… Смешно так было. Все знатные и великие за свои толстые животы держались, слушая, как старик за дочь просил. А его палками, палками… Помните?
Лицо Ниязбека помрачнело.
- Полно болтать, старик. Откуда помнить мне всякие пустяки? - Он искоса взглянул на Кошубу. - Вот что, дай напиться, божий человек.
- Откуда у нас вода?
- Уж не хочешь ли ты сказать, старик, что ты, как ящерица, живешь без воды. Пойдемте, друзья. Сейчас напьемся.
Он быстро пошел к черневшему входу в пещеру. Оставив лошадь снаружи, он вошел внутрь и тотчас же появился с кувшином и большой чашкой.