Столько мольбы было в голосе старика, что Джалалов ни секунды не колебался. Он и Курбан во весь опор повскакали к чинару. Оглянувшись, Джалалов с удивлением увидел, что старики бегут за ними изо всех сил, растянувшись в цепочку по дороге.
У чинара Джалалов сразу понял, что сельские старейшины взволновались не напрасно.
Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что неизвестный человек с кетменем делал черное дело.
Глубокий, почти с отвесными склонами овраг, похожий на огромную трещину, пересекал в этом месте пустырь. У самого дерева начиналась плотина, сложенная, очевидно, в недалеком прошлом трудолюбивыми руками земледельцев из огромного количества камней, хвороста и глины. Сотни людей должны были трудиться многие месяцы, чтобы воздвигнуть это несовершенное сооружение, преграждающее путь горному потоку, вырвавшемуся из груди горы и настойчиво стремившемуся в пропасть разверзшегося оврага… Только ценой невероятных усилий можно было без сложных механизмов, голыми руками создать преграду бурному потоку, повернуть его и заставить течь по арыку, прокопанному в каменистом склоне горы.
Когда смотришь на такие сооружения, то не веришь, что их могли выстроить люди. И недаром в прошлом на людей, по инициативе и под руководством которых создавались оросительные каналы, смотрели в Бухаре, Фергане, Междуречье, да и во всех восточных странах, как на святых, и священная память о них бережно сохранялась в народе столетиями. И здесь, у подножья мощного, в десять обхватов, ствола чинара, стоял небольшой мавзолей, сложенный из новеньких кирпичей. Только отсутствие ячьих хвостов на высоких шестах показывало, что будущий святой - строитель плотины, - еще не почил в этом месте вечного успокоения; однако благодарные односельчане отдают ему долг величайшего почтения и, прижизненно строя мазар, возводят человека в ранг святого.
На гребне плотины стоял высокий старик в чалме и белом халате и методично наносил по ней удары кетменем. Работал, он, видимо, уже несколько часов и произвел в слабо скрепленном теле плотины серьезные разрушения; в прокопанную им брешь с угрожающим ревом рвалась вода.
Из–за шума падающей воды старик не слышал, как подъехали всадники.
- Стой! - крикнул Курбан, снимая с плеча винтовку.
- Подожди, - остановил его, Джалалов, - живым взять сына борова и обезьяны. Давай быстрее, а то он все разрушит.
Прыгая по камням, они добрались до старика. Он заметил их только тогда, когда на его плечи опустились тяжелые руки.
Старик обернулся и ощерил желтые зубы… Испуг исказил его благообразное холеное лицо. Он замахнулся, но вдруг рассмеялся торжествующе, злобно.
- Хаким, - испуганно закричал Курбан, - его высокопревосходительство денауский бек…
По гребню плотины уже бежали аксакалы. Они яростно размахивали кетменями и выкрикивали проклятия. Но и старейшины замерли, увидев перед собой самого всемогущего хакима, наместника эмира бухарского. Двое стариков бросились на колени. При виде их согбенных, подобострастно склонившихся фигур, хаким самодовольно улыбнулся и, выпрямившись во весь рост, величественно отдал приказ:
- Схватите этих собак, красных солдат. Слушайте меня, старики: бросьте их в поток, и пусть их тела покроются смертельными ранами.
Старики заколебались… Почтение перед эмирским чиновником было сильнее разума, сильнее страха смерти. Они видели, что брешь в плотине силой напора воды расширяется, что стремнина, обретая все большую разрушительную силу, разворачивает камни, вымывает глину, выхватывает связки хвороста, что поток разрушает плоды их гигантского труда, - и все же они застыли в безмолвном, покорном отчаянии, потому что путь им преградил старик, жалкий, ничтожный, но все еще олицетворявший в их глазах власть эмира священной Бухары.
И тогда Джалалов, мягкий, спокойный юноша, никогда не решавшийся на резкие поступки, обрел вдруг силу и волю к действию. Он схватил хакима за воротник белоснежного халата и потащил по плотине к чинару.
Поступок Джалалова мгновенно отрезвил стариков. Они бросились к прорыву. В золотых лучах утреннего солнца заблестели кетмени.
- Свяжи его, - сказал Курбану Джалалов, - и пойдем помогать старикам. Боюсь, дела у них пойдут неважно. Смотри, что наделал подлец…
Работа спорилась. Камни, земля, пучки соломы и хвороста летели в прорыв, и вода несколько сбавила свой шумный бег.
Возникла надежда, что плотину удастся спасти.
Старики позволили себе немного передохнуть. Джалалов, от усталости валившийся с ног, поражался выдержке почтенных дехкан, самому молодому из которых было по меньшей мере семьдесят лет.
Один из старейшин подошел к сидевшему в тени хакиму и сдавленным от ярости голосом спросил:
- Это ты сделал, бек–бобо?
- Молчи, раб! Я построил, я разрушил.
- Как ты построил? Как можешь ты говорить такое?
- Да, я. По моему приказу строили плотину, и я своими руками разрушу ее, чтобы ни одна капля воды не досталась народу, позволившему опутать себя большевикам. - Он расхохотался: - Да, пусть дехкане без нас, своих благодетелей, грызут сухую землю, пусть давятся ею.
- Но земля орошена нашим потом! Мы строили плотину своими руками. Мы строили, мы - народ. Полгода строили - умирали, исходили кровавым потом и слезами… Мы строили. А ты пытаешься лишить нас и наших детей хлеба и жизни только потому, что ты воспользовался плодами нашего труда, что ты пил нашу кровь…
Вмешался другой старик:
- Ты бек… Но не ты задумал строить. Вот он, - и он указал на первого старика, - задумал строить плотину и показал народу как работать. Он, почтеннейший и уважаемый. А ты, ты отобрал у нас три четверти воды и земли и держал нас впроголодь, вытягивал из нас жилы. Ты…
- Молчи, дурак! Какое мне дело до ваших рабских разговоров? Ползай, лижи следы моих ног.
И, взглянув на плотину, он торжествующе засмеялся.
- Вот, смотрите. Теперь пусть сотни дехкан, сотни баранов придут с кетменями… Поздно. Нет вам воды.
Старейшины, как один, обернулись и с горестными воплями кинулись к кетменям.
Но труд их был напрасен. То ли в разговоре с хакимом они затянули перерыв в работе, то ли вода уже с самого начала произвела слишком большие разрушения, но сейчас поток неистовствовал… Очевидно, невидимые струи пробились в глубь тела плотины и начали размывать ее со страшной силой. Сооружение разваливалось на глазах. С грохотом и треском отваливались уже не отдельные камни, а большие сцементированные известью глыбы. В несколько минут высокая величественная плотина была размыта.
И на уцелевшем куске ее, нависшем над оврагом, стояли, горестно подняв лица к равнодушному сияющему небу, пять старцев, пять скорбных фигур, напоминающих плакальщиков, оплакивающих дорогого покойника.
Так продолжалось несколько минут. Затем один из стариков протянул руки вперед и шагнул в поток… Он перевернулся в воздухе и, раскинув руки, погрузился в пучину.
Джалалов бросился к краю обрыва, но тотчас понял, что он беспомощен. Сердце его сжалось от боли и жалости. Над ухом прозвучал голос Курбана.
- Так нужно было… Нужна жертва, иначе воду никто не усмирит.
- Да, нужна жертва, - прокричал Джалалов, - я своими руками утоплю сейчас проклятого хакима.
Он повернулся и бросился к чинару.
Хакима под деревом не было… Не было его и в кустарнике. Правитель исчез. Позади мазара в заброшенном саду, нашли следы подков и свежий конский навоз. Бек ускакал, по–видимому, в тот момент, когда произошла катастрофа.
Около чинара Джалалов нашел небольшой бумажник, перевязанный шнурком. В нем лежали бухарские бумажные, очень грубо отпечатанные деньги, николаевские ассигнации, документы и среди них записка, написанная твердой рукой Санджара.
В ней говорилось о том, что податель этого письма должен беспрепятственно пропускаться по дорогам Восточной Бухары. Написанное было скреплено личной печатью Санджара.
Джалалов ничего не сказал Курбану. Только лицо его еще более помрачнело. Он предался самым грустным размышлениям. И в тон им были рассказы старейшин. Они собирались идти в свой родной кишлак сообщить трагическую весть о том, что посевы их в этом году не получат влаги, что сотни, тысячи танапов хлеба, хлопка, садов и виноградников обречены на гибель, что богатый цветущий оазис, созданный двадцать лет назад руками тысяч людей и кормивший тысячи людей, погиб, что нужно уходить, иначе всем грозит голодная смерть.
И все это сделал один человек - мстительный и злобный, бывший хаким денауский, распоряжавшийся по праву эмирской деспотии жизнью дехкан, их очагами и достатком. Народ изгнал его, и он в последнюю минуту злобно и гнусно отомстил народу, как мстит раздавленный скорпион, вонзая в расплющившую его босую ногу свое ядовитое жало.
Джалалов молчал. Он почти не слушал стариков. Он думал о Санджаре, которого уважал и любил, перед которым преклонялся.
…Когда он передал записку Кошубе, командир мельком взглянул на нее и спросил:
- Что ты хочешь сказать, товарищ Джалалов?
- Прочитайте. Ведь… очень странно.
- Вот что, пусть все останется между нами. Санджар рассказал мне. И о записке тоже…
V
В горах темнота особенно густа и непроницаема. Нет ничего легче как сбиться с дороги, попасть на край скалы, сорваться в пропасть.
Но тем не менее всю ночь небольшая группа всадников настойчиво, неутомимо уходила в глубь гор, подымаясь к границе вечных снегов.
Уже перед рассветом всадники наткнулись на пастуший стан. Угли костра едва тлели.
Всполошившийся чабан отогнал бесновавшихся зевластых псов и поднес кисленький, пахнувший шерстью айран. Гости напились, не сказали ни слова благодарности и продолжали сидеть в угрюмом молчании.
- Разрешите, господин, принести поздравления, - осторожно заговорил один из проезжих, обращаясь к толстому, закутанному в белый уратюбинский шерстяной чекмень, человеку.
Тот, кого назвали господином, буркнул что–то неразборчивое себе в бороду.
- Поздравления со счастливым избавлением от опасности, - закончил говоривший. - Теперь ваша звезда воссияет на небосклоне побед и воинских подвигов с еще большей яркостью, господин парваначи.
- Что с вами, Ниязбек? - слабым голосом спросил Кудрат–бий. - Что это на вас напало придворное красноречие в такой момент… когда… О, как он перехитрил меня… Мы ошиблись в нем, в этом русском. Я думал, что он только отчаянный рубака, слепой в ярости, а он еще умен… да, умен. Господи, два года я бьюсь с ним не на жизнь, а насмерть, и не смог пальцем его тронуть…
- Еще время не ушло, господин. Мы еще соберемся с силами…
- С силами… с силами… Уйдите все, - приказал Кудрат–бий. - А вы останьтесь, Ниязбек.
Когда они остались у костра вдвоем, Кудрат–бий заговорил вполголоса:
- Мы соберем еще джигитов, вы правы. Ко мне прибегут эти трусы - курбаши, побросавшие свое оружие, едва на них прикрикнули там на площади. Да, мы еще будем стрелять, скакать, мучить, убивать… Но зачем?
- Как зачем?
- Вот и я спрашиваю… Наше дело кончено. Я говорю вам - кончено! Черный народ полон ненависти к нам, люди стали большевиками. Нет разницы между батраками гиссарцами и большевиками, между юрчинскими чайрикерами и большевиками, между денаускими… пусть будут прокляты они, денаусцы, пусть знают: если у меня, Кудрат–бия парваначи, будет хоть сотня, хоть две сотни верных бойцов, я прискачу в Денау и перережу их всех до единого. Я прикажу вырвать из утроб денауских потаскух младенцев, чтобы искоренить проклятое денауское семя до одного, до последнего…
- Вы меня задушите, господин, - робко прервал его Ниязбек, так как в припадке бессильной ярости парваначи схватил своего собеседника за борта халата и начал трясти.
- Бог мой, ты видел? Они смотрели на мой позор и смеялись. Они могли смести с помоста этого Кошубу–безбожника с его людьми и разорвать в клочья, и они не сдвинулись с места. Я тебе говорю, они стали большевиками… всех… всех уничтожу! Всех!..
Он долго не мог успокоиться. Вдруг Ниязбек схватил его за руку.
- Слышите?!
- Что?
- Кто–то едет.
Кудрат–бий вскочил; несколько мгновений тревожно вглядывался в тьму.
- Боже… они, - простонал курбаши, - и сюда они пришли…
- Скорее, - шептал Ниязбек, - скорее к коням… Мы успеем… Уйдем…
- Нет… пропали. Все пропало. Нет сил, - всхлипывал Кудрат–бий. - Пусть придут… Пусть хватают. Пропал, пропал…
Парваначи снова опустился на землю у потухшего костра, и видно было при свете гаснущих звезд, как сидит он - раздавленный, жалкий, обхватив голову. Плечи его судорожно вздрагивали. Ниязбек то начинал бегать по площадке, то принимался теребить курбаши, стараясь сдвинуть с места его тяжелое тело.
Далеко, далеко заржала лошадь. Жалобно подвывая, Кудрат–бий распластался на земле и скреб камни ногтями, как будто пытаясь втиснуться в ничтожнейшую из расщелин.
Вдруг тихо прозвучал его слабый голос. Он жалобно молил:
- Когда меня схватят, ты быстро скачи в Дюшамбе. Боже, успеешь ли… Там… Наклонись ко мне!
Он долго шептал что–то склонившемуся над ним Ниязбеку. Наконец поднял голову и сказал громко:
- Там есть наши люди. Перед нами откроются все двери, падут все запоры.
Приближалось утро. Светало. Стали видны горные склоны, темные провалы ущелий. Внизу у говорливого ручейка спали прямо на траве беглецы - басмаческие курбаши. Поодаль паслись лошади. Шерсть их стала мокрая и блестящая от холодной росы.
Мирная картина тихого горного утра вдохнула бодрость и силы в грузное тело Кудрат–бия. Он сел, подбросил в костер несколько сучьев. Грея руки над огнем, курбаши, как бы невзначай, проговорил:
- Не думал, друг, что вы такой нервный. И все только вам мерещатся красные звезды. Никого нет на нашем пути, а? Да если и появится кто… Мы еще посмотрим!.. Да, пора трогаться. И помните, Ниязбек, если мы не сможем собрать джигитов, мы пойдем за Пяндж и предадимся там отдохновению. Что вы ухмыляетесь?'
Ниязбек не стал напоминать Кудрат–бию о недавнем припадке малодушия. Он предпочел заговорить о другом:
- Еще есть силы у истых мусульман. В Фергане идет борьба. Из Кашгарии помогает консул… как его, Эстертон. Из Афганистана от инглисов идет целый караван с винтовками, патронами и индийскими рупиями. Вот–вот будут они у нас. Военный министр Надирхан плюет на своего Амануллу и обходится без его разрешения, хоть этот почтенный король заигрывает с большевиками и заключил договор с Москвой. А за Надиром стоят инглисы. Чего же падать духом…
- Кто сказал, что я пал духом?
Низким поклоном Ниязбек скрыл наглую усмешку:
- И потом, чего же нам бояться? Неужели великий назир народной республики не снизойдет до нас в случае беды? Он, вы сами знаете, не такой уж и друг большевиков, как прикидывается…
- Дела у него осложнились, - возразил Кудрат–бий. - Приезжал из Москвы один умный грузин и все проверил. Он заставил выгнать из правительства Бухарской республики всех родственников и друзей великого назира и потребовал, чтобы все назиры были не из почтенных людей, а из этой голытьбы, дехкан и рабочих… Сам великий назир чуть не попался. Теперь он поспешил отправиться в путешествие по Гиссару. И ясно - даже если на его глазах будут перерезать глотку его родному брату, и то он пальцем не пошевельнет… Женоподобный этот бача эмирский только и думает как бы спасти свою шкуру, и давно бы смылся за границу, если бы ему разрешили его хозяева инглисы. Тьфу!
Он поднялся и пошел по мокрой траве вниз к ручью. Уже когда они отъехали немного от пастушьего становища, Ниязбек сказал:
- С вашего позволения, господин парваначи, я вас оставлю.
- Это еще почему, господин бек?
- Хочу, господин парваначи, съездить в Тенги–Харам, домой…
- Разрешите, господин бек, вам сказать, что вас схватят едва вы посмеете показаться на большой дороге… Вы, господин бек, забыли, что после Денау к большевикам перебежали многие, кто хорошо знает вас и ваши дела. И вам, господин бек, остается отныне состоять при нашей особе…
- О, господин парваначи, вы преувеличиваете опасность для нашей скромной особы.
- Почему же, господин бек?
- Да потому хотя бы, что нас не посмеют пальцем тронуть.
- Почему же, господин бек? Или вы наденете шапку–неведимку, или у вас среди большевиков есть друзья? - Почувствовав, что опасность не угрожает ему непосредственно, Кудрат–бий снова обрел величие.
- Да потому нас не тронут, что мы предусмотрительны и не являемся подданным Бухарской, Народной Республики.
- Как так? - Кудрат–бий не сдержался, изумление появилось на его лице.
- А так, что мы позаботились получить у афганского посла в Бухаре Абдурарул–хана хорошенькую, изящненькую книжечку, называющуюся афганским паспортом. Так что мы, господин парваначи, являемся афганским гражданином и вольны ехать куда нам заблагорассудится. И никто, ни большевики, ни воины ислама не вправе нас останавливать или задерживать во избежание дипломатических осложнений с Кабулом. Так–то, господин парваначи.
- Хорошо. Тем более вы нам нужны. Отныне вы наш первый помощник. Назначаю вас главным курбаши всех верных мусульманских воинов Локая…
Ниязбек безмолвно склонился в полупоклоне. Он ничего не ответил, только чуть скрипнул зубами.
Когда он отъехал, Кудрат–бий подозвал к себе Рыжего ясаула и негромко сказал:
- Видишь того чернобородого?
- Как же! Господин Ниязбек…
- Я тебя спрашиваю про чернобородого. Мне нет дела до его имени. Я говорю - чернобородого?
- А–а, - протянул ясаул, - вижу чернобородого.
- Так вот, чернобородый должен быть там, где будем мы. Чернобородый будет есть из одной чашки со мною, пить чай из одной пиалы со мною, ходить рядом со мною, ездить, не отдаляясь ни на шаг от нас. Понятно?
- О, да! Понял. Это великая милость. И только неблагодарный посмеет пренебречь ею.
- Ну, на то ты при мне состоишь, чтобы такой милостью не побрезговали.