VI
Преследование в предгорьях Гиссара - далеко не легкое и не простое дело. Быстрая скачка здесь совершенно невозможна из–за крутизны бесчисленных подъемов и спусков. Всякая попытка заставить коня двигаться более быстрым аллюром, нежели обыкновенная рысца, приводит к самым печальным последствиям.
Группа всадников, цепочкой двигавшихся по тропинке, пересекавшей гигантское брюхо Черной горы, издали напоминала мирных кишлачных жителей, направлявшихся на базар в Каратаг. Только вблизи можно было разглядеть, что едут вооруженные люди, что они не мирные путники, а охотники, идущие по горячему следу.
Далеко впереди на добром горном коньке размашистой ходой двигался Курбан. Он сменил буденовку на белую войлочную шляпу с черными бархатными отворотами, а шинель - на коричневый уратюбинский чекмень.
Озабоченное, напряженное выражение мгновенно слетало с его лица, как только в пределах видимости на дороге появлялся путник. Чем ближе был встречный, тем добродушнее делалось лицо бойца и громче разносилась по холмам и долам его гортанная песня.
В нескольких шагах от ехавшего или шедшего навстречу Курбан вежливо умолкал, а затем разражался целым потоком изысканных приветствий и добрых пожеланий.
Нет нужды, что Курбан первый раз в жизни видел человека: он в совершенстве владел искусством разузнавать новости и выведывать сведения, которые могли быть полезны отряду.
- Во имя бога всеблагого, всемилостивейшего, всеразумнейшего! Кого я вижу, о господи! - восклицает Курбан с таким видом, как будто бы он по меньшей мере родной брат коренастого, обросшего волосами локайца, мрачно восседающего на рослом осле бухарской белой породы. - Какое замечательное совпадение, что вы избрали ту же дорогу, по которой всемогущий аллах направил меня, смертного. Как здравствуют драгоценные отпрыски вашей достопочтенной милости? Уж не из Каратага ли вы поспешаете?
Изысканная вежливость может растопить и лед.
Локаец напряженно копается в памяти, стараясь, припомнить, где он мог видеть эту добродушную и вместе с тем лукавую физиономию. Но поток слов льется и льется, и начинает казаться, что с этим балагуром и несомненно благочестивым мусульманином приходилось встречаться не раз.
Боясь обидеть Курбана, встречный, обходя вопрос о знакомстве, в свою очередь старается ответить любезностью на любезность. Он останавливает осла, и завязывается оживленная дорожная беседа, та беседа, которая обеспечивает на Востоке продвижение всех новостей по лику земли с быстротой телеграфа.
- В нашей семье, благодарение аллаху, всё тихо, если не считать печального происшествия с нашим братом. Велик аллах в своих милостях и в своем гневе правосудном.
- Неужели с братом вашим, достойнейшим и мужественнейшим человеком, приключилось такое?
- Да будет милосерден тот, кто взирает на нас всевидящим оком. Презренная кафирская пуля поразила его в живот, пониже пупка, и он стонет и кричит уже седьмой день. Я еду за Нуреддин–табибом.
- Помилуй нас аллах! Неужели вы хотите прибегнуть к помощи подобного наглеца, возомнившего себя Ибн–Синой и Лукманом. Нет, я бы пошел за Абдукахар–табибом. Он так хорошо излечивает раны…
- Великий пророк послал вас мне навстречу. А где же живет Абду… Абду… Как вы его назвали?
- Абдукахар? Он обитает совсем близко, в Казак–баши.
- Слава пророку, слава аллаху, еду сейчас к нему. Брат очень мучается.
- Спешите, спешите, - говорит Курбан, - только прошу вас, ничего не говорите людям, которых вы сейчас встретите, о вашем брате, о пуле, о том, что вы едете за табибом.
Напуганный собеседник широко открывает глаза.
- Да, да, - продолжает Курбан, - за мной едут нехорошие люди. Особенно молчите, если они будут спрашивать о том, не проезжал ли здесь кто–нибудь, похожий на хакима сарыассийского и денауского.
- О, они злые люди, значит? Неужели они злоумышляют на такую высокую особу…
Курбан пробует рискнуть:
- Меня очень беспокоит, достаточно ли далеко уехали их высокое достоинство хаким? Если они уже проследовали через Каратаг…
- Велик аллах! Я тоже беспокоюсь.
- Почему?
- Они еще не проехали Каратага.
- Клянусь, они медлят. Почему же они так медлят?..
На гребне горы в голубом небе возникают силуэты всадников. Словоохотливый локаец и Курбан торопливо, прощаются.
Снова в воздухе звенит песня…
Не надо думать, что Курбану очень везло, что у первого же встречного он сумел раздобыть столь важные сведения.
Кто знает, сколько таких бесед пришлось ему вести за последние два дня, сколько любезностей расточать перед самыми разнообразными путниками: купцами, загорелыми дочерна горцами, медлительными дехканами, пронырливыми и подозрительными молодчиками без определенных занятий.
Но таков был Курбан, - он умел развязать языки самых недоверчивых, самых молчаливых людей.
И если отряд не сбился с пути, если Санджар не потерял следа, то это в значительной мере нужно объяснить исключительными способностями Курбана. Он вел Санджара по горячему следу.
Санджар увлекся преследованием. Он дал себе слово, что хаким будет взят, что хаким не сумеет пробраться за кордон.
Санджара мучило не только то, что он написал денаускому хакиму пропуск, нет. Санджар пришел в ярость, когда узнал, что хаким разрушил плотину и оставил дехкан без воды.
VII
В стороне от шума и толпы по тенистому берегу хауза прогуливались двое. Одного из них не сразу можно было узнать. Просторная ниспадающая свободными складками белая одежда и большая белая чалма делали Кудрат–бия неузнаваемым.
Он ходил, сгорбившись, тяжелой походкой бесконечно утомленного человека. В его осунувшемся, подернутом нездоровой бледностью лице, обрамленном сильно поседевшей, видимо, давно некрашеной бородой, ничего не осталось от злобного высокомерия главаря басмаческих банд. Страдальчески опущенные уголки губ, обвисшие усы, суетливо бегающие глаза придавали Али–Мардану сходство с затравленным зверем. Даже и голову он держал как–то слегка набок, словно прислушиваясь, не прозвучит ли где–то далеко лай охотничьих псов. Иногда парваначи вздрагивал, и губы его беззвучно шевелились. Иногда он начинал разговаривать сам с собой, споря с невидимым противником и отвечая совсем невпопад своему собеседнику.
Рядом с ним ковылял, тяжело опираясь на костыль, ишан Ползун. Одет он был на первый взгляд очень скромно, но все - и дорогая кисея чалмы, и тончайшее сукно халата, и шелк рубашки, и лакированные ичиги, и даже запах индийских духов, - все говорило о том, что горбун не забывает о мирских благах, хотя по своему положению наставника дервишского ордена ему подобало больше думать о делах божественных. Но почтеннейший богослов, несмотря на свое уродство и седую бороду, недавно в третий раз сочетался браком.
Всякий, кто посмотрел бы на мирно прогуливающихся Кудрат–бия и Ползуна, решил бы, что разговор вращается вокруг тем, навеянных красотой священной рощи мазара и только что состоявшимся по случаю праздника торжественным всенародным молением - намазом аид. Собеседники говорили вполголоса, усиленно перебирали четки, громко вздыхали и поглядывали на голубое небо, просвечивающее сквозь густую листву столетних вязов.
Но беседа их вращалась вокруг тем очень земных.
- Гияс подходит, хотя неудачи и преследуют его. Он подобен человеку, набравшему камей в подол халата и швыряющему их куда попало. Каждый, даже самый маленький камешек, долетит и кого–нибудь ударит. Тогда про него скажут: вот молодец, какая меткость глаза. Пусть останется там, где он сейчас…
Али–Мардан поморщился:
- Бек оказался слабым. Для такого человека нужен ловкач, настоящая лиса. Проклятый Санджар совсем стал большевиком.
- Пусть Гияс продолжает свое дело. Он обещает… Ведь лучше, если этого проклятого Санджара сами большевики заподозрят и уберут.
Али–Мардан в раздумье кивнул головой. Он прошел через сад в небольшой дворик. Здесь он сел, поддерживаемый слугами, на коня и, наклонившись к Ползуну, сказал:
- А все же пусть Гияс, бросая камни, не забывает смотреть что делается за спиной. Если что, пощады от Санджара он ждать не может. И, наконец, в том письме Саид опять пишет: "Когда вы, наконец, уберете его?"
В сопровождении нескольких нукеров Али–Мардан уехал.
Сильно хромая, Ползун вернулся назад через рощу и, сдержанно отвечая на многочисленные приветствия, вошел под низкий кирпичный свод, переходивший в длинный коридор. Здесь было шумно и оживленно. Десятки и сотни богомольцев стояли, ходили, сидели у высеченных в стенах сорока ниш, по числу сорока чильтанов, таинственных покровителей правоверных мусульман в области самых разнообразных видов человеческой деятельности. Почти в каждой закопченой нише горело две–три, а кое–где и больше свечей, в зависимости от многочисленности или набожности представителей той или иной профессии, посетивших сегодняшнее моление. Перед нишей чильтана - покровителя цеха нищих - толпилось так много народа, что трудно было протолкаться среди всего этого тряпья и зловонных рубищ. Вопя и стеная, нищие протягивали изъеденные язвами и болячками черные руки, Рядом одинокий писец, одетый очень чисто и даже изящно, изредка снимал щипчиками нагар с горевшей в нише единственной восковой свечи и обращался к каждому проходящему с вопросом: "О почтеннейший, нет ли у вас желания занести на бумагу ваши уважаемые мысли для пересылки их уважаемым вашим родственникам? А в то же время вы совершите угодное богу дело и позволите возжечь новый светоч". За этой витиеватой формулой подразумевалось дело очень простое: писец, или как его называют на востоке - мирза, предлагал свои услуги, чтобы написать письмо или заявление за соответствующую мзду. Но так как здесь был не базар, а святое место, то предложение облекалось чуть ли не в форму молитвы, обращенной к загадочному и могущественному Хызру, покровителю всех путешествующих и, в то же время, господину сорока чильтанов.
Дальше по коридору толпились дервиши - странствующие монахи в расшитых островерхих шапках, отороченных мехом халатах, с длинными узорными посохами в руках и ладанками из скорлупы кокосового ореха. Они возносили молитвы своему чильтану крикливо, с подвываниями, сами свечей не зажигали, а насильно заставляли это делать первого попавшегося наивного богомольца. Но едва только дехканин отворачивался, свеча исчезала в сумке странствующего монаха с тем, чтобы через минуту вновь быть проданной какому–либо простаку.
Много свечей горело в нишах чильтанов - покровителей мясников, базарных перекупщиков, ростовщиков, менял и всяких прочих лиц купеческого звания, больших и малых. Сами купцы, своим дородством и холеными бородами резко выделявшиеся из массы богомольцев, солидно и с достоинством шествовали по коридору, не задерживаясь у своих ниш и всем своим видом показывая, что они люди просвещенные и стоят выше всяких там глупых суеверий… Но времена и для купцов наступили тревожные, никакое правоверие не предохраняло торговые караваны от грабительских нападений со стороны воинов ислама, хотя сам Ибрагим–бек отдал на этот счет строжайший приказ. Но ни приказы, ни фетвы - охранительные грамоты с огромными печатями - не гарантировали от разграбления и разорения. Быть может, тут сказывалось сомнительное прошлое грозного Ибрагима, начинавшего свою карьеру с профессии конокрада. Так или иначе, купцы, посетившие сегодня мазар святого Хызра, украдкой вручали расторопным, шныряющим в толпе мальчикам–прислужникам деньги на покупку и возжжение жертвенных свечек чильтанам–покровителям торговли.
Много было всякого народа, пришедшего на поклонение святому. Но больше всего здесь было согбенных тяжелым, изнурительным трудом дехкан, не видящих света ремесленников, гнущих свои спины за примитивными станками от восхода солнца до вечерней зари, байских слуг и батраков, ищущих в религии облегчения и выхода из беспросветной нужды и пришедших сюда, в священную рощу, по примеру своих предков, искать прибежище в молитве, читаемой на непонятном языке арабов.
Было так много народа, что, знакомые в этой толпе должны были искать друг друга целую неделю, а может быть, и больше. И весь этот люд шумел, кричал, стонал, отнюдь не боясь нарушить благолепие святого места. Только временами в коридоре все стихало, и толпа шарахалась в стороны, очищая путь здоровым, краснорожим крепышам, у которых под халатами явно обрисовывалось оружие. Они шли, не глядя по сторонам и не замечая робко кланяющихся людей. А стоило кому–нибудь зазеваться, и увесистый пинок моментально выводил человека из рассеянности. Тогда в толпе слышался робкий, почтительный шепот: "Курбаши такой–то!"
Время близилось к вечеру, когда сквозь шум толпы откуда–то донесся протяжный не то призыв, не то стон.
- "Хызр! Хызр!" - завопили и нищие, и купцы, и босяки, и богачи. Толпясь, ругаясь, все ринулись к выходу в мазар; через минуту коридор опустел, стало тихо, только потрескивали слабо теплившиеся огоньки в черных прокопченных нишах чильтанов…
Быстрой, суетливой походкой по коридору прошел Гияс–ходжа в дорожной одежде. Видно, он только что сошел с коня.
Мутавалли оглядывался по сторонам, разыскивая кого–то. Перед самой дверью он остановился. В темном углу зашевелилась груда тряпья и кто–то хриплым голосом совсем непочтительно спросил:
- Чего тебе, ходжа?
- Это ты, байбача?
Тот, кого иронически называли байбачей - сыном богатого купца, и кого бесчисленные нищие, бродившие по городам и кишлакам знали как своего всемогущего старосту, бобо–камбагала - деда–бедняка, выполз из угла и, не находя нужным даже поздороваться с почтенным духовным лицом, грубо повторил вопрос:
- Что тебе?
Нищенская одежда байбачи вся была в грязи. Видно, он спал там, где его сваливал сон. Весь левый бок халата обгорел; повидимому, ночью, во сне, нищий слишком близко привалился к очагу, к раскаленным углям.
Глаза байбачи были прищурены и слезились; взгляд его был диким взглядом вечно голодного человека. Всякий, кто хоть немного знаком с местными нравами, понял бы, что байбача - завзятый курильщик анаши.
Стоя перед Гияс–ходжой, нищий покачивался, кашлял и плевался. Он ждал подачки.
- Вот что, - сурово проговорил Гияс–ходжа. - Иди в рощу, сядь у хауза и смотри во все глаза.
Байбача молчал.
- Ну, ты меня понял?
Байбача хихикнул:
- Можно сидеть, можно смотреть, и ничего не высидеть, ничего не увидеть.
- Чего ты хочешь, чтобы увидеть: монету или еще что–нибудь?
- Только блюдо плова. Одному мне блюдо плова, - он облизнулся и потер живот обеими руками. - Там столько котлов с семью ручками. А мне, ходжа, только одно блюдо.
- Ладно, - Гияс–ходжа наклонился и вполголоса продолжал: - Так вот, как только увидишь, что приедут всадники в кафирской одежде, проскользнешь во двор молитвы и шепнешь правоверным, сидящим в кругу моления: "Кафир, идолопоклонник приехал осквернить священное место, где в земле лежит нетленный прах пророка Хызра".
Анашист, усиленно шевеля губами, шепотом повторил:
- …Осквернить священную землю… с прахом Хызра…
- Вот–вот, с нетленным прахом…
Гияс–ходжа поднялся по ступенькам и вышел в четырехугольный двор, окруженный зданиями ханаки. На двор выходили сводчатые двери келий, где жили мюриды - ученики и последователи ишана мазара Хызра–пайгамбара. Двор был пуст. Только в сторонке, на небольшом возвышении сидели музыканты - карнайчи, сурнайчи и барабанщики. В ожидании окончания моления они от скуки играли в кости. Увидев Гияс–ходжу, музыканты вскочили и, прижав руки к груди, стали отвешивать поклоны.
- Салом алейкум!
- Ва алейкум ассалом.
Гияс–ходжа быстро пересек двор, но в самом конце его остановился и поманил к себе старшину музыкантов.
- Вот что, Надир–карнайчи. Тут приедет один… богоотступник. Будет смятение в мазаре. Если он побежит через этот двор, загородите ему дорогу. Понятно?
Старшина молча поклонился. Он давно знал Гияс–ходжу как человека власть имущего, а всем власть имущим надлежало подчиняться беспрекословно.
Моление уже началось, когда Гияс–ходжа, через большую сводчатую галерею, окружавшую с трех сторон мазар, вышел на площадь, окаймленную могучими, в десять обхватов, чинарами. Несмотря на то, что здесь сегодня собрались сотни людей, только незначительная часть этого обширного пространства была занята богомольцами. В самом дальнем конце в громадных очагах пылали целые стволы деревьев под неимоверной величины котлами, имеющими действительно, каждый по семи ручек. Семь - магическое число, и котлами с семью ручками можно пользоваться только при изготовлении пищи на священных пиршествах. Дым очагов, смешиваясь с запахом жареного лука и тмина, почти заглушал терпкие ароматы многочисленных курильниц, которыми размахивали перед лицами верующих дервиши, тут же шепотом требуя "худой". Всю эту гамму запахов покрывал своеобразный сладковатый запах анаши, которую курили в чилимах паломники, не принимавшие участия в молении.
Особняком держалась группа хорошо одетых юношей в полосатых халатах, подпоясанных желтыми платками, по–видимому, золотая молодежь, байские сынки. Не обращая внимания на благочестивую, весьма торжественную обстановку, они веселились от души.
По красным, напряженным лицам, заплетающимся языкам и веселым возгласам чувствовалось, что жидкость в их чайниках имеет очень мало общего с чаем.
Проходя мимо этой группы, Гияс–ходжа опустил глаза и вполголоса заметил:
- Тише, друзья… Приближается момент испытания. Когда он отошел на приличное расстояние, один из юношей процедил сквозь зубы:
- Mo–мент ис–пы–та–ния! Испытывай самого себя, ходжа любезный, а я лучше испытаю вот этого пузанчика.
Он похлопал ладонью по чайнику и наполнил свою пиалу.
Из–под сводов галереи слышались ритмичные, выкрики: "Хувва–ха! Хувва–ха, хув–ва–ха".