От таких слов на глаза Екатерины Николаевны навернулись слезы, и это не укрылось от глаз великой княгини.
– Что с вами, милая Катрин? – встревожилась она.
– Что со мной? – Екатерина Николаевна хотела спокойно промокнуть непрошеную влагу и ответить что-нибудь в духе: "Не волнуйтесь, ваше высочество, это минутная слабость", – но голос дрогнул, и все ее спокойствие рассыпалось-разлетелось в мелкие дребезги, как оконное стекло под порывом ветра. Она неудержимо разрыдалась.
– Боже мой, да что же это такое?! – Елена Павловна так разнервничалась, что топнула ногой на слугу, появившегося с подносом, на котором стояли и графинчик, и рюмки, и тарелки с закусками. Слуга от нежданной резкости своей всегда деликатной госпожи остолбенел, снова молча открыл и закрыл рот, потом поставил поднос на стол и исчез. – Ну что же вы молчите, дитя мое?
– Простите, ради бога! – Екатерина Николаевна вытерла лицо насквозь промокшим платком и глубоко, с дрожью, вздохнула, загоняя в глубь души не успевшие вырваться рыдания. – Это от вашей незаслуженной похвалы. Николаю Николаевичу вовсе не повезло: что я за жена, если не могу самого простого – родить ему ребенка?!
– Не можете? Но почему?! – Елена Павловна села рядом и заглянула ей в лицо. Екатерина Николаевна сидела, опустив глаза, и комкала в пальцах мокрый платок. – Расскажите, Катрин, вам станет легче, и, может быть, я чем-нибудь смогу помочь.
Екатерина Николаевна отрицательно помотала головой.
– Боюсь, что тут уже ничем не помочь. Я думаю, в этом повинна моя первая любовь, – начав вполголоса, почти шепотом закончила она.
– Это как же так? – удивилась великая княгиня.
– Да вот так, – вздохнула Екатерина Николаевна. – Сидит она во мне, как злой дух, и не позволяет родить.
– Глупости! – возмутилась Елена Павловна. – Какие глупости вы говорите, девочка моя! Любовь не может быть злым духом, это исключено! Иначе это – не любовь!
– Нет, дорогая Елена Павловна, это правда. Однажды я забеременела, но случилась встреча с Анри, и я… – Екатерина Николаевна запнулась, ей было стыдно и страшно облечь в слова то, что произошло почти два года назад.
– Вы с ним снова… сблизились?
– Нет! Нет! – почти вскрикнула Екатерина Николаевна. – Я слишком переволновалась и… и скинула дитя. – Все-таки она это произнесла, и, как ни странно, ей стало легче. По крайней мере, легче говорить. – Вот с того времени ничего не получается. И я не знаю, как теперь быть. Наверное, надо рассказать все Николаю Николаевичу и – будь что будет!
– Не торопитесь. – Елена Павловна даже пальчиком покачала из стороны в сторону, затем встала и прошлась по комнате, что-то обдумывая. Екатерина Николаевна следила за ней с затаенной надеждой: а вдруг и впрямь поможет!
Великая княгиня остановилась перед ней:
– Скажите, Катрин… только честно, как на исповеди… – Екатерина Николаевна согласно кивнула. – Вы мужа любите?
– Мне кажется, что я люблю его с каждым днем сильнее и больше.
Елена Павловна удовлетворенно кивнула.
– А где сейчас ваш прежний возлюбленный?
Екатерина Николаевна пожала плечами:
– Не знаю. Наверно, во Франции. Мне это неинтересно.
– Ну, тогда все будет хорошо. На вас действует не злой дух, а психологический шок от выкидыша, он со временем пройдет. Обязательно пройдет! А теперь давайте все-таки выпьем!
3
– О-о-о! А-ах-х! – Элиза выгнулась дугой, раскидывая руки.
Дзинннь! Задетый бокал с приготовленной на ночь брусничной водой улетел с прикроватной тумбочки куда-то в угол и разбился.
Иван всем обнаженным телом воспринял судорожную дрожь, потрясшую Элизу, – мелькнула мысль: что-то слишком быстро сегодня все получилось, – приподнялся на руках, открыл глаза (обычно во время близости веки его были плотно сомкнуты) и в неровном свете одинокой свечи на столе ужаснулся при виде отнюдь не любовного наслаждения, а самого настоящего страдания на лице любимой.
– О-о-ох!! – Элиза оттолкнула Ивана, вывернулась из-под него, и ее вытошнило прямо на пол.
Иван вскочил с кровати, заметался по комнате, не зная, что делать, причитая: "Что с тобой, милая?" – в то время как его подруга с мучительными стонами выплескивала из себя все возможное и невозможное. В какой-то момент тошнота ее отпустила, и она прохрипела:
– Принесьи воды и позовьи: пусть придьот Лиза, de chambre …
Иван, как был, метнулся к двери, но его остановил стон:
– Одьенься, me chagrin !
Иван набросил халат, ломая спички дрожащими пальцами, зажег свечу и, прикрывая ладонью огонек, помчался в комнату Лизы. Поднял ее с постели, наказал принести воды, а сам почти на ощупь – свечу отдал Лизе – добрался до малой гостиной и рухнул в кресло. Он ничего не понимал и потому просто сидел, тупо уставившись на слабо освещенный молодым месяцем прямоугольник на ковре.
Время шло, светлое пятно медленно передвигалось, углы его изменялись.
В доме было тихо.
Сколько так продолжалось, Иван не знал. Сидел, откинувшись на спинку кресла, потом задремал. Разбудил его, как ни странно, легкий шорох Лизииых войлочных чувяков. Она шла по коридору в его сторону, он это понял по нарастающему свету в проеме двери.
Иван вскочил и ринулся навстречу с такой скоростью, что напугал горничную: она шарахнулась от него, выскочившего в коридор, и едва не уронила свечку.
– Что там?! Как там?! Что с ней?! – трижды выстрелил он вопросами.
– Уснула барышня, – сказала Лиза, зевнула сама и, переложив свечку в другую руку, перекрестила рот.
– Да что с ней было-то?! – чуть не в полный голос закричал Иван. – Отравилась чем?
– Ничем не отравилась, – удивилась Лиза и снова зевнула. – Ничего особенного не случилось. Беременная она.
Известие его не удивило, вернее, не успело удивить, потому что он был переполнен волнением о другом.
– А почему ее так рвало?!
– Это, Ванюша, бывает. – Лиза знала Ивана еще в те поры, когда он из солдат стал прапорщиком, была лет на пять старше и позволяла себе наедине называть его Ванюшей. – Поберегчись надо было.
– Откуда ж я знал! – растерянно сказал Иван. Он уже принял новость как данность, но еще не знал, радоваться ей или тревожиться. – Она вроде следила…
– Ох, все вы, мужики, одинакие, – вздохнула Лиза. – Иди, ужо, спать, я там все прибрала. – Иван побрел к себе, а она добавила вслед: – И мой Флегонт такой же позднолюбец. Ничегошеньки не знает и не понимает.
Наутро Элиза была хмурая, бледная и молчаливая. Иван к ней подлаживался и так и сяк – она не откликалась. Заговорить с ней о беременности он не решался. Захочет – сама скажет.
После завтрака ее опять стошнило, а потом она слонялась по дому в одиночестве – Иван ушел на службу. Он все еще пытался найти Вогула, но тот как сквозь землю провалился. А может, и вправду помер, и его втихаря закопали – от греха подальше? Увы, законопослушные обыватели так поступить не могли, поскольку обо всех покойниках следовало сообщать в полицию, а известия о ком-либо похожем на Вогула ни один участок не имел. Значит, если кто и похоронил, то только бандиты, и тогда месть за убитого очень даже вероятна. Следовательно, вне дома Элизу одну нельзя оставлять ни на минуту. Вечером, после службы, он попытался ей это объяснить, но Элиза взглянула как-то странно – вроде бы и в лицо, а ощущение у Ивана было такое, что она посмотрела сквозь него, – ушла и заперлась в своей комнате.
Что с ней? – мучился Иван Васильевич. Так расстроила неожиданная беременность? Но что же тут такого? Когда мужчина и женщина вместе спят уже два года, – то рано или поздно случаются промашки, которые приводят к тому самому, что и произошло. Хотя можно ли это называть промашкой? Насколько Вагранов знал, женщины в таких случаях обычно радуются: их матушка-природа предназначила для вынашивания новой жизни, – а те, у кого это не получается, чувствуют себя глубоко несчастными. Что тут далеко ходить – вон Екатерина Николаевна без ребенка мается. Двадцать три года уже – самое время рожать – ан нет, не получается. И кто тут виноват – Бог его знает. Николай Николаевич втайне от жены себя винит: лихорадка, мол, и прочие болезни-хворости, нажитые на военной службе, – но Иван Сергеевич Персин и Юлий Иванович Штубендорф, доктора Божьей милостью, только губы поджимают и руками разводят.
Объяснение находилось одно: Элиза ребенка не хочет! И сразу возник вопрос: почему? Двадцать семь лет – боится, что поздно? Мало ли женщин умирает во время родов! Самого Ивана мать родила, когда ей было за тридцать. Правда, он был пятым дитем, но сыном – первым, это да, потому и в рекруты попал. Ладно, возраст – одна причина. Неизвестно, насколько веская, но имеет право быть. Вторая: не хочет незаконнорожденного. Венчаться они не могут, так как Иван православный, а Элиза католичка и перекрещиваться отказывается. Сколько раз он заводил об этом разговор, однако она лишь смеялась: "Тебье что, с катольичкой пльохо жить?" Но, в конце-то концов, Иван от ребенка никогда не откажется – окрестит его по русскому обряду, даст свою фамилию и дворянство свое, службой добытое, и живи, малышка, радуйся! Значит, эта причина и не причина вовсе, а так, домысел.
Что еще? И тут пришла ему в голову простейшая мысль: а может, не надо искать какую-то причину? Может, дело в том, что Элиза просто не хочет ребенка ? Иван Васильевич даже растерялся от такой простоты, а, поразмыслив, решил: если догадка верна, он будет категорически против.
С тем и направился к комнате Элизы, намереваясь сидеть под дверью, пока она не выйдет по какой-нибудь нужде, тогда и поговорить.
На улице по-зимнему рано стемнело. До ужина было далеко. В отсутствие хозяев лишние свечи в доме не зажигали, поэтому в коридоре, где Вагранов уселся в принесенном из гостиной кресле, стояла темная тишина.
Ждать пришлось недолго – час или около того. Щелкнул замок и в проеме двери появился силуэт Элизы, призрачно обрисованный светом свечи из-за спины. Девушка как будто знала, что он тут сидит.
– Заходьи, – и посторонилась, пропуская его.
Иван прошел и сел на пуфик, спиной к туалетному зеркалу-трельяжу. Два трельяжа он раздобыл через иркутских купцов и преподнес Екатерине Николаевне и Элизе в качестве подарка к новому, 1849 году. Ему очень нравилось наблюдать по утрам, как Элиза прихорашивается, отражаясь сразу в трех зеркалах; особенно, когда она в ответ на его любование улыбалась ему, подмигивала или строила смешные рожицы.
– Элиза, дорогая, – начал он, пытаясь подобрать в уме нужные слова, но девушка подняла руку, останавливая, и он послушно, с внутренним облегчением, замолчал.
Элиза присела перед ним на край кровати и с минуту разглядывала его, прихмурив брови, с недоуменно-тревожным выражением лица. Он терпеливо ждал.
– У менья один вопрос, – наконец сказала она. – Ты ко мне есть insensible ?
Этого Вагранов никак не ожидал.
– Лизонька, милая, с чего ты взяла?! Да я тебя всю жизнь готов на руках носить!
Он вскочил и протянул руки, желая тут же, немедленно, доказать свои слова. Но Элиза усадила его на место и покачала головой.
– Ce matin ты не стал спрашивать, как я себья чувствую. Le soir говорьил про Вогула. Me état de sant тебья не волнует!
– Это неправда! – вырвалось у Ивана. – Я только о нем и думаю!
– Почьему ты не спросил? Я ждала!
– Я думал, ты сама скажешь… про беременность…
Лицо Элизы омрачилось:
– О! Ma grossesse! L éventualité … Я не хотьела… Надо делать аборт…
– Какой аборт?! Зачем аборт?! – подскочил Иван. – Никаких абортов! Рожать надо! Ро-жать!! Это же радость, счастье: у нас будет ребенок! Ты только представь: у нас будет маленькое дитё! Маленькая Лиза или маленький Ванька!
Иван подхватил Элизу на руки, закружил, споткнулся о пуфик и упал вместе с ней на кровать. И они оба затихли, словно прислушиваясь, не подаст ли будущее свой слабый голосок.
Глава 13
1
– Во всей Восточной Сибири регулярных войск всего четыре линейных батальона! Вы с ними хотите завоевывать Амур?! – Чернышев уперся кулаками в стол и уставился на Муравьева, сидящего в глубоком кресле напротив.
– А мы не хотим завоевывать. Мы просто возвратим то, что по праву принадлежит России.
– Это вы так думаете, дражайший Николай Николаевич. Китайцы думают иначе. – Чернышев устало опустился на свое место за столом.
– Дражайший Александр Иванович, что вы все выставляете пугалом этих китайцев? Они скоро у нас помощи попросят против англичан. Для того я и хочу создать Забайкальское войско, что сейчас у нас нечего предъявить наглым сынам Альбиона.
– Да создавать-то его не из чего и не из кого!
– Простите, но вы невнимательно читали мою записку. В состав нового войска должны войти казаки-пограничники – раз, Забайкальский городовой казачий полк – два, тунгусские и бурятские полки – три, все станичные казаки края – четыре и, наконец, все крестьяне горного ведомства Нерчинского округа, а это двадцать пять тысяч мужеского пола – пять! Первые четыре разряда составят конные полки, пятый – позволит спокойно сформировать двенадцать батальонов для защиты края, а при нужде – и за его пределами.
– Казачьи батальоны из горно-заводских крестьян, – расхохотался военный министр, – это же бред! Где вы видели казаков в пешем строю? После атамана Платова вся Европа знает русского казака: на коне гарцует, в руке – пика с флажком, на боку – шашка, на голове – шапка с этишкетом и шлыком. Вот каков казак! Им родиться надо!
– Позвольте возразить, ваша светлость. Солдатами не рождаются, а пеший казак – тот же солдат. – Голос Муравьева напрягся, ему захотелось вскочить и пробежаться по просторному кабинету главы военного ведомства: энергия требовала выхода, – однако говорил он спокойно, только чуть громче обычного, да вертел в пальцах взятый со стола карандаш. – Но казак еще и земледелец, и кто лучше него освоит новые земли? Все казаки вначале были крестьянами. Они и остались – крестьяне, но – свободные от крепости и умеющие держать в руках оружие. А вы знаете, какова сейчас жизнь приписных? Она хуже каторжной! Они платят подати и оброки по три рубля пятнадцать копеек с души, а кроме того, обязаны перевозить руду, доставлять уголь и дрова на сереброплавильные заводы, и это им обходится в двенадцать рублей в год дополнительно. Непосильные деньги! А рекрутская повинность?!
– Эта повинность общая для всего государства, – бросил министр.
– Для них она – особенная: их рекруты идут не в солдаты, а в горно-заводские рабочие, где условия одинаковые с каторжными. Только каторжане отбывают срок и уходят на поселение, а горно-заводские тянут лямку всю жизнь. И дети их обречены на это!
– Каждому – свое, – буркнул Чернышев. – Так положено от Бога.
– Да нет, не положено! От такой жизни они готовы идти на преступление, чтобы получить срок, отбыть его и стать свободными поселенцами. И многие на это идут!
– Нельзя ли поспокойнее? – поморщился министр. – В голове звенит.
– Я не могу быть спокойным, видя это. Потому изменение их состояния будет благодетельным и в нравственном отношении. И, будьте уверены, приписные быстро станут хорошими казаками. Для этого нужно совсем немного – дать им свободу!
– Возмечтали прослыть освободителем и взойти на пьедестал?! Не оступитесь, милейший!
В руках Муравьева хрустнул сломанный карандаш. Генерал бросил обломки на стол, встал и выпрямился, став даже выше ростом:
– Ваша светлость! Я не ваш корпусной командир и даже высокое положение военного министра и председателя Государственного совета не дает вам права разговаривать со мной в столь неподобающем тоне. Если у вас есть возражения по сути моих предложений, то я надеюсь, что они будут подготовлены к особому совещанию, назначенному государем. Честь имею! – И Муравьев вышел из кабинета.
Чернышев, оставшись один, подобрал со стола сломанный Муравьевым карандаш, зачем-то попытался сложить его в целый, бормоча:
– Молод ты, братец, и глуп. Освобожденные рабы сначала затопчут освободителя, а потом не захотят работать даже для себя. И с радостью побегут за новым хозяином или вернутся к прежнему состоянию.
И бросил обломки в корзину.