Сергей замолчал, кожа на широких скулах натянулась до прозрачности. И было в его молчании что-то такое, от чего Степана передернуло ознобом. О своем подумалось – с опаской.
– Ничего, – будто очнувшись, подал голос Сергей. – Ничего. Выживем. У меня еще одна новость. В августе на работу выхожу. В школу, военруком. В виде исключения разрешили. Думаю, что смогу, я, Степа, знаю, чему их учить надо, хорошо знаю. У тебя-то какие новости? Давно уж в гости не заглядывал.
Не скрывая, Степан подробно рассказал про вчерашние и сегодняшние события и особенно подробно про шумный, крикливый – как на базаре лаялись – разговор с Николаем.
– Ну а ты? – в упор, словно выстрелил, спросил Сергей. – Ты? Что?
Степан растерялся и ответил скороговоркой:
– А я чо, другие вон чо, да и то ничо, а я чо?!
– А серьезно?
– Серьезно? Стоять буду, Серега.
– Эх, Никола, Никола… Не думал. Знаешь, по моему разумению, они на жизнь, такие, как Никола, одним глазом смотрят, который все вокруг видит – деревня спивается, народ мельчает… И говорят верно. А второй глаз, который на себя должен глядеть, закрыт наглухо. И нет понятия, что простой мужик несправедливость всю видит, ему ведь тоже глаза даны, видит и в стакане топит. Эх! – Сергей сжал тяжелый, налитый кулак. – Если, Степа, эту нероботь с реки выкинешь, больше пользы принесешь, чем двадцать мужиков оштрафуешь. Понимаешь?
На улице загудела машина. Заглохла. Степан выглянул из окна – у калитки стоял знакомый "уазик" с нолями на номерах. Николай. Легок на помине. Ожидалось – хлопнет сейчас железным стуком дверца, мягко скрипнет калитка, Николай войдет в комнату, и, надеялось, – они смогут договориться. Но дверца не стукнула, из кабины никто не выходил. Вдруг сухо пискнул стартер, мотор громко взревел, "уазик" рывком дернулся с места и исчез – только сердитый удаляющийся гул показывал, что уходит машина в сторону райцентра.
– Кто там?
– Николай приезжал. Посидел в кабине и передумал. Укатил. А?
Сергей не отозвался.
– Нет, слышь, подъехал и не зашел. Духу не хватило?
– Ну и… сколько можно слова мусолить! Кто на что способен, тот то и делает. И все. И говорить больше не о чем.
Ужинали по-домашнему, на летней кухне. Лиза и Лида толковали о ребятишках, о деревенских новостях, мужики больше молчали, и каждый из них, таясь друг друга, невольно прислушивался – не загудит ли машина?
На улице было тихо. Не то, что машинного гула, бреха собачьего не слышно.
Домой вернулись поздно. Степан задержался на крыльце, докуривая последнюю перед сном папиросу, посидел, вслушиваясь в ночную тишину Малинной и думая о завтрашнем дне, который испробует его на излом. Он его не боялся, но очень хотелось, чтобы кто-нибудь помог хотя бы простым словом. Вошел в дом, взялся стелить себе на диване, где спал последнее время, отдельно от Лизы. И тут услышал ее голос:
– Степа, брось, иди сюда…
В потемках спальни зазывно белели ее руки на белой простыне, неясно отсвечивали рыжие волосы. Руки вскинулись и мягко замкнулись в тесном кольце вокруг его шеи. У Степана пресеклось дыхание. А в ухо ему толкался жаркий шепот:
– Ты меня прости, Степа, я ж по-бабьи все понимаю, но я попробую… я тебе помогать буду, только я боюсь, но я попробую…
– Не надо, не говори. – Степан ладонью легко прикрыл ей рот. Ему и этих немногих слов вполне хватило.
А завтрашний день уже стоял на пороге.
…Приплыли они и расположились на том же самом месте, на пологом берегу в устье старицы. В старом кострище запалили костер и поставили сети, высоко над водой подняв толстые, ветловые тычки – кого бояться?
"И все вокруг колхозное, и все вокруг мое…" – бормотал Степан, не размыкая зубов, сцепленных до тупой боли. До последней минуты таил он маленькую надежду – может, не приплывут? Приплыли. В полном прежнем составе, как будто никуда отсюда и не трогались. У Терехина даже энцефалитка так же, как и в прошлый раз, накинута на плечи.
"И все вокруг колхозное, и все вокруг мое…" – Моторы взвывали тонко и отчаянно, словно придавленные колесом щенки – едва не на полметра задрала "казанка" свой нос. Громкое эхо срикошетило по воде, ударило в стену забоки, подскочило и пошло гулять по ее верхушкам.
"И все вокруг колхозное, и все вокруг мое…" Зубы как прикипели – не разжать. Но рвался, выбивался наружу сладкий, облегчающий душу крик: вот вам… На истрепанной и порубленной "казанке" Степан закладывал такие бешено-крутые виражи, что рисковал перевернуться. Напружиненный до отказа, до крайней точки, он словно взлетел над старицей, над ее пологим песчаным берегом, взлетел над забокой и оттуда, с высоты, увидел: люди у костра стояли в оцепенении – им не верилось. Но дело уже было сделано. Степан вытаскивал обрывки сетей и складывал их себе в лодку. Он знал, что победил. И в первую очередь не тех, кто стоял на берегу, а победил самого себя.
Глава одиннадцатая
1
Милиционер был молодым, малорослым и конопатым. Жиденько торчали под носом рыжие усики. Он приглаживал их двумя пальцами и значительно поднимал маленькие глазки к потолку. Степан мог поклясться, что милиционер его не видит, не желает смотреть снизу, потому и глаза закатывает – хоть таким макаром, да не показать своего малого роста. В детстве, пацаном, наверняка был он вечно сопливым и слабосильным, его шпыняли, над ним смеялись, а он втайне мечтал верховодить. Но вот подрос, отслужил армию, где особого почета тоже не видывал, и натянул теперь на себя милицейскую форму – ох, берегитесь, кто хоть на три сантиметра выше. А Степан был выше головы на полторы.
– Не положено, гражданин, освободите помещение.
– Ну, хоть позвонить разрешите!
– Не положено. Вас что – вывести? За ручку? Это обком партии! – В сухом, казенном голосе было столько упоения властью, довольства самим собой, что Степан понял – не прошибить. Вышел через двойные стеклянные двери на улицу. На широком – хоть футбол гоняй – обкомовском крыльце, отделанном красивой мраморной плиткой, он закурил и задрал голову. Над ним высилась семиэтажная каменная коробка с продольными поясами окон, увенчанная на самой верхотуре красным флагом. Сколько же тут кабинетов, людей сколько… Свихнешься, пока сосчитаешь. Но не прорваться ему, Степану Берестову, в поисках защиты, потому что беспартийный он человек, а беспартийным надо записываться на прием в определенные дни, да еще… черт возьми, на какого ляха нужен ему определенный день, когда не сегодня так завтра решается его судьба! Как на сковородке крутился Степан на мраморном обкомовском крыльце и все перетряхивал последние события, убеждаясь, что отступать ему некуда.
На следующий день после того, как он испортил на старице рыбалку Ленечке и Терехину, его грозным телефонным звонком вызвали в райисполком. Степан сказался больным и не поехал. Следом позвонил начальник инспекции рыбоохраны и велел срочно явиться в город. Громкий голос начальника не предвещал ничего хорошего. Степан снова сослался на болезнь и с места не тронулся. Нет, что ни говори, а битье тоже идет на пользу, и уроки Шарихи зря не пропали. Степан знал, с какими людьми он сцепился, и рассказывать им сказку про белого бычка, а потом ее еще и растолковывать не собирался. Он решил опередить. Бросом бросил свои дела, реку и прямо с поезда пришел сюда. Топтался теперь на крыльце обкома партии, глядел на красный флаг, безвольно повисший в безветрии, и твердо знал одно – уходить ему отсюда никак нельзя.
Перекурил, отнес окурок в урну и снова толкнулся в стеклянную дверь. Но милиционер в этот раз был настороже и дальше предбанника не пустил.
– Гражданин, я вам еще раз повторяю – освободите помещение. Иначе я приму меры.
– Да дело у меня, понимаешь, дело!
– Не положено!
Пришлось вернуться на крыльцо. "Эх, люди, люди, вас же сюда для народа посадили, а вы от этого народа милицией отгородились. Как мне добраться до вас?"
За стеклянной дверью, по всему широкому коридору, будто искра проскочила. Милиционер вытянулся в струнку, даже повыше показался, вскинул ладонь к козырьку фуражки, и лицо его стало совсем не похожим на то, каким оно было всего несколько минут назад. "Артист…" – подумал Степан и сразу же забыл о милиционере – от лифта шел к выходу седой, крепко располневший мужчина. Шаг у него бы широкий и твердый. За ним торопливо поспевали еще несколько человек. Лицо, с волнистыми морщинами на лбу и с прямым, словно вытесанным подбородком, было знакомо по телевизору и по фотографиям в газетах. Степан вздохнул, выдохнул – а, была не была, что он, о комоде для себя хлопочет? – двинулся наперерез первому секретарю и заступил дорогу. Сбоку вырос милиционер, но секретарь остановил его, приподняв руку.
– Извините за беспокойство, но вы должны меня выслушать.
– Что, прямо здесь? – Тесаный подбородок потвердел еще сильнее.
– Туда я к вам не попаду. – Степан пер напролом, терять ему было нечего. – Я беспартийный, а нашего брата не шибко пускают.
– Что, горит? – Подбородок чуть смягчился, и лицо стало добрее, таким, каким оно было на снимках.
– Не горело, я бы тут не стоял.
– У меня пять минут, не больше.
– Мне хватит.
– Давайте отойдем в сторонку. И назовитесь – кто вы?
Степан назвался и быстро, толково – на десять рядов обдумывал – рассказал о том, что случилось в старице, чем ему это теперь грозит и о вызовах в райисполком и в инспекцию. Рассказал и увидел глаза секретаря. Они смотрели устало, и красноватые веки подрагивали. Ни возмущения, ни скуки, ни раздражения – только усталость. "Да ведь ему все известно! – осенило Степана. – Не про меня, а про то, что я рассказываю. Не новость это для него". После этой догадки ему стало еще горше, чем до встречи с секретарем.
– Хорошо. Я понял. Езжайте домой, а мы разберемся. Не расстраивайтесь, разберемся.
Секретарь ободряюще похлопал Степана по плечу и пошел к черной "Волге", которая впритирку стояла у нижней ступеньки крыльца. Степан смотрел вслед и от обещания разобраться не испытывал никакой радости.
Вернувшись в Малинную, он сразу же завалился спать, но едва задремал, как его разбудил длинный, без перерыва междугородный звонок. Звонил начальник инспекции рыбоохраны. В трубке непривычно перекатывался добродушный смешок.
– Берестов, катер тебе нужен? Или ты уже сам где купил?
– Конечно, нужен!
– Чего ж тогда не едешь? Тебя вызывают, а ты не едешь. Ладно, на первый раз простим. Тут заводской брак в твоем катере обнаружили, пока до ума доводят. А ты давай моториста ищи, капитана… Приглядись там. А вообще-то как она "ничего", житуха?
– Да спасибо, живем потихоньку.
– Ну, живи. А ты парень тот еще, ох, тот еще. Ну, счастливо!
Значит, разобрались. И разобрались так, как надо. Но Степан не радовался, сильней и сильней наваливалась на него тоска, беспросветная, как осенняя ночь. Ведь он раньше думал, что там, на самом верху, в обкоме, например, просто не подозревают, что творится внизу. Знают, оказывается, и даже не удивляются. Значит, и там, наверху, есть свои Ленечки и Бородулины. Стенка, да и только. Хватит ли сил прошибить ее хотя бы в одном месте? Степан не забыл, как сбросили его с крыши сарая, как таял под ладонями колючий, рассыпчатый снег…
И снова телефон позвал к себе. На этот раз звонил Николай. Степан насторожился, услышав его голос, и горько подумал: "Дожились до ручки, от Николая и то пакости жду".
– Степан, слушай меня внимательно. Из обкома сюда звонили, первому хорошую раскрутку дали. Но теперь ты учти – сожрут тебя при первом удобном случае. Мне уже выговорили – кадр-то мой.
– Да не твой я! – заорал Степан. – Я к тебе не нанимался! Тоже мне, хозяин нашелся!
– Да не ори ты. Я только предупредить хотел.
"Он предупредить хотел! Благодетель! Ишь ты – предупредить!" – Степан места себе не находил, метался по дому. Лиза была на работе, и он отвел душу: матерился, стучал кулаками в стены. Устал, обмяк и ничком свалился на диван. Выспаться бы, отдохнуть, чтобы избавиться от постоянного напряжения, рвущего душу и тело, но как тут избавишься, когда жизнь пихает и толкает со всех сторон – только успевай поворачиваться.
Занятый своими мыслями, он не услышал, что пришел Сергей Шатохин. А когда увидел – обрадовался: все-таки не один. Сергей стоял у порога, широко и неестественно прямо расставив протезы. Тупоносые ботинки на толстой, коричневой подошве запорошило пылью. Лоб у Сергея блестел от мелкого, бисерного пота – жара и духота стояли на улице, не продохнуть. Даже здесь, в доме, где окна на солнечную сторону были плотно задернуты шторами, ощущалась сухая тяжесть воздуха.
– Дождя бы, – мечтательно произнес Сергей. – Ливня бы хорошего, как из ведра чтоб…
Степан радостно и светло вздрогнул: болеет за него Серега, беспокоится, говорит сейчас о дожде, а в глазах ожидание – чем же все кончилось? Подвинул гостю стул и принес полотенце.
– Вытрись, а то, как из бани.
– Вот уж точно – парилка. Ну, рассказывай.
Степан обо всем рассказал и подвел черту:
– Обошлись, можно сказать, без крови.
Сергей раздумчиво постучал по пыльному ботинку резиновым наконечником палки, пригладил широкой ладонью свою белую голову и срезал Степана новостью:
– Знаешь, сегодня половина Малинной неводят на Оби, на Незнамовке и то бродят. Кто-то слух пустил, что тебя в город вызвали и там с работы сняли.
– Та-а-а-к… – Степан снова заметался по комнате, только не матерился теперь и не стучал кулаками в стены. – Так, так, сказал бедняк и вытер горькую слезу. Полдеревни, говоришь?
– Один за другим тянут. И водки вчера в магазин полную машину привезли. Смотри, Степа, замочат – как два пальца обрызгать. – Сергей потыкал резиновым наконечником в ботинок, привычно отвердел лицом. – Возьми меня, в лодке буду, пригожусь.
– Нет уж, Серега, извини. Свою службу буду сам править.
– Возьми.
– Нет, сказал нет, значит, нет. Грех на душу не положу. Вдруг лодка перевернется, да мало ли что – сам знаешь.
Говорил Степан твердо, махом отсекая всякие уговоры. Ни за какие коврижки не взял бы он Сергея с собой в лодку. И тот его понял. Молча проводил до реки, а потом долго еще стоял на берегу, слушая затихающий гул моторов.
2
А на реке и впрямь рыбачило полдеревни. Не таясь, не оглядываясь, накрытые косыми лучами закатного солнца, которое наполовину провалилось в забоку, мужики тащили разнокалиберные невода по мелководью на песках, и белые пенопластовые поплавки тихо сплывали вниз по течению, похожие издали на цветочки. Не веря своим глазам, Степан схватил бинокль, навел его в самую даль, к яру, откуда начинались пески, – там тоже рыбачили. Десять неводов насчитал он. И растерялся. Впервые за свою недолгую службу. Гнал "казанку" к неводам, а что будет делать – не знал.
При виде его лодки мужики не дрогнули, спокойно, размеренно тянули невода, старательно процеживая Обь. В их медленном движении, в покачивающихся поплавках-цветочках, в общем спокойствии угадывался вызов, будто висело над водой безмолвное предупреждение: "Не тронь…"
Сбросил обороты, лодка опала носом на воду и на малом ходу подошла к первому неводу. Степан поравнялся с Гриней Важениным, который шел в глубине. Разделяло их метра три, не больше. Хорошо виделось, как Гриня оттопыривает нижнюю губу и задышливо пшикает, пытаясь согнать комаров, густо насевших на лицо. На Степана он глянул мельком, без интереса, как на проплывающую мимо корягу, и запшикал еще громче. В паре с Гриней тянул у берега невод леспромхозовский шофер Иван Игнатьев. Высокий, худой как жердь, он не брел, а осторожно вытаскивал из воды длинные ноги и снова их опускал – цапля, да и только. Широкие старые брюки были порваны, и через большую дыру просвечивало ослепительно-белое колено. В сторону "казанки" Иван даже головы не повернул.
Лодка на тихом ходу поднималась вверх по течению, а навстречу ей двигалась следующая пара неводильщиков. И они на Степана – ноль внимания. Он продолжал плыть; а мимо скатывались новые невода. Все происходило молчком, без единого слова. Вот и последние неводильщики поравнялись, прошли вниз. Только теперь сообразил Степан, что слишком уж близко тянут один невод от другого – значит, не улов мужикам важен, а важно то, что они вышли и рыбачат, и плевать они хотели на рыбнадзора.
Лодка тянула дальше, приближаясь к высокому, глинистому яру, по склону которого свисали серые корни тополей и ветел, стоящих на самом обрыве и пока еще не подмытых окончательно половодьем. Яр сейчас был обнажен до самого основания, до узкой, пологой ленты песка. К ней Степан и причалил "казанку".
Неводильщикам пора было притонивать, но они, как по единому сговору, брели и брели, не нарушая своего уверенного движения, словно собирались пройти повдоль всю реку. Степан смотрел им вслед, ожидал, что зазвучит чей-нибудь голос, крик или смех. Но стояла на реке первородная тишина. Солнце ахнулось за край забоки, косые лучи съежились и растаяли, зато выше и ярче располыхался багровый закат – кипел расплавленный край неба. Кипение это напоминало Степану другой закат, тот, какой он видел в Шарихе, когда они в Лагерной согре закапывали с Никифором Петровичем человеческие останки. Событие прошлое и событие, переживаемое сейчас, сливались непостижимым образом в одно – и сегодняшнее было следствием прошлого. Сначала в людей поселили страх и внушили, что судьбами их и жизнями распоряжаются другие, потом отбили естественное желание беречь землю и воду, сделали все, чтобы земля и вода стали неродными. Потом наняли охранников, которые стерегли бы землю и воду от этих же самых людей, разделив их на тех, кому можно все, и на тех, кому нельзя ничего. Те, кому ничего нельзя – а их большинство, – едва только исчез надзиратель, бросились на грабеж. Не ради одной добычи, но и из желания установить справедливость, хотя бы в грабеже.
А что будет дальше? Что завтра будет?
Тех, меньших числом, Степан смог остановить. А вот этих?
Думай, Степан Васильевич, думай. Заметил, что мужики успели приложиться к бутылке? Попробуй, подплыви и прикажи свернуть рыбалку – голову открутят. Он, рыбнадзор Берестов, стал сейчас тем человеком, на котором сорвут раздражение и обиду, накопленные годами. И дела никому не будет, что сам он в этих обидах не виноват.
Виноват, не виноват… Какая теперь разница! Что должно было случиться – случилось.
Он не шевелился, словно его оглушили. Тупо смотрел вслед неводилыцикам. Они уходили все дальше, и никто из них даже не оглянулся на лодку рыбнадзора. Неожиданно, как по команде, левые крылья неводов дрогнули и стали заворачивать к берегу. Мужики притонивали.
На реку поползли сумерки, но Степан напрягал глаза и хорошо видел, как вскидывалась и шевелилась в мотнях рыба, как мужики выбирали ее и складывали в мешки. Потом по двое заходили в воду и полоскали невода. Загомонили. Слов не разобрать, но по голосам ясно – радуются. Не улову, не рыбе в мешках, радуются, что они – сила. Что хотят, то и делают на реке, а рыбнадзор, как побитый, сидит в лодке и хлопает ушами.