– Пошел в леспромхоз седни, горбыля хотел выписать. Сколько уж раз ходил, а все говорят: нету, нету. А тут гляжу намедни – Бородулину целых две тележки на "Беларусах" притащили, ну, думаю, значит, появилось. Пришел седни в контору, Тяти нет, я тогда в бухгалтерску, деньги при мне, сразу, думаю, уплачу, вот и ладно. Жена там Тятина сидит, только я рот открыл – она на меня, как скажи, с цепи сорвалась. Где на вас на всех отходов наберешься, ходите тут толпами, сами дня в леспромхозе не работали, а теперь тянете. Я аж слова сказать не могу. Это я-то не работал? Тридцать лет из деляны не вылезал, с лучка начал. Скажи ей, она, поди, и не знает, что такое лучок. И не то еще обидно. На слово не поверила, иди, говорит, к кадровичке, справку неси. А кадровичка-то вот, дверь напротив. И орет, лахудра толстомясая, и орет, как будто ее в ефрейторы произвели.
Мезенин замолчал, поворошил палкой костер и еще сильнее сгорбился. Степан ясно, до мелочей, видел, как все происходило в бухгалтерии: Тятина жена, затянутая как в сбрую в новое платье, кричала, размахивая руками, а Мезенин переминался у порога в старых кирзовых сапожишках, хлопал выцветшими белесыми ресницами и молчал, вместо того чтобы шарахнуть кулаком по столу и поставить на место зарвавшуюся бабу. Он видел даже, как ушел Мезенин: махнул рукой и толкнулся плечом в тяжелую, обитую красным дерматином дверь, и единственно, что он себе в сердцах позволил – оставил дверь открытой.
Степан поднял с земли гнилушку, чтобы кинуть в костер, и не заметил, как в одну минуту раскрошил ее, катая меж сильных, разом отяжелевших ладоней. Мезенин по-прежнему горбился, обхватив колени серыми, изработанными руками, на которых крупно выпирали вены и видны были старые, глубокие шрамы. Покалеченный мизинец на левой руке, вывернутый на сторону, с черным мертвым ногтем, беспрестанно дергался вверх-вниз и никак не мог угомониться.
– Я бы, может, и ничего, утерся бы, да разворошила она меня своим криком… И все в голову лезет, не отпускает, и про горбыль ежу не вспоминается, черт с ним, другое думается… Ты уж потерпи, Степан, послушай, тебе тоже пригодится.
– Рассказывай, мне не к спеху. – Поднял с земли еще одну гнилушку и снова не заметил, как раскрошил ее в ладонях.
На востоке, над бором, засинело, потемки просеивались и редели, пламя теряло свою яркость, блекло, а над тихой неподвижной водой Незнамовки закурился реденький, белесый туман. Ночь закончилась, а утро еще не наступило. И было по-особому тихо, тревожно и раздумчиво в этот неопределенный час суток.
– Я все про Бородулина думаю, про всю его жизнь. Всю жизнь на чужом горбу ехал, на пенсию вышел и опять наверху. Знаешь, с какой охотой начальство на пенсию уходит? То-то и оно. Сегодня большой человек, а завтра портфель забрали – и никому не нужен. А вот Бородулин не прогадал, он на пенсии еще больше власти прихватил. Диву даюсь – то ли нюх у него какой особый. Лодку с мотором сразу заимел, сети, невод, "буран" купил, а сам сроду ни рыбаком, ни охотником не был. А? Чуешь? К чему бы это?
Костерок потерял силы, пламя опало, и лицо старика в рассеивающихся потемках казалось размытым. Мезенин передернул плечами под стареньким, мятым пиджаком и снова замер. Степан ждал, когда доберется тот до главного, и это главное – шкурой чуял! – нужно ему, Степану Берестову. Может быть, даже нужнее, чем старику Мезенину.
– Для того купил, чтобы портфельщиков, какие еще не на пенсии, при силе, ублажать да обслуживать. Что там тебе база отдыха! Тут все есть. Помоложе был, дак еще бабенок притаскивал. Кто только у него не обитал, с району да с области. А про деревню и говорить нечего… Нюх у него на людей, прямо надо сказать, как у охотничьей собаки. Если мужик крепко зашибает, значит, в любое время и денег и водки у Бородулина достанет. Не пьет, хозяйством занимается – Бородулин кирпича, шифера подбросит. Не за так, конечно. Потребуется ему завтра бочка брусники – среди ночи принесут. Ягоду – нужным людям, а люди те разве что птичьего молока не достанут. Сетями да неводами Бородулин всю Малинную снабжает, ты отберешь, а он новые везет. Рыбу перекупает – и в город. Да, вот еще забыл. Парикмахер в районе есть, Ленечка, так они с ним первые друзья, тот ему нужных людей привозит. Контора целая, только без бумаг и без печатей. Про нюх я бородулинский говорил, вот он и унюхал, что слуги новым хозяевам нужны, унюхал и служит, сам хозяином стал. Получается, что у нас в Малинной не сельсовет, не леспромхоз главные, а Бородулин. Министр в комнатных тапочках. Я вот когда обдумал, спихал все вместе да чуток приподнялся, чтоб сверху глянуть – оторопел прямо. Как, скажи, конструкцию железну свинтили, из года в год складывали. И сложили, надо сказать, крепко сложили. Одному, Степан, тебе ее не раскурочить, пуп надорвешь.
Мезенин снова остановился на передышку, а Степан вспомнил странные разговоры с Александром и понял, что тот все знал про Бородулина не хуже, чем Мезенин, а вот не сказал. Эх, Саня…
– Ты, Степан, на народ опирайся, один будешь, тебе живо шею свернут.
Степан рассвирепел. Народ! А кто ему на усадьбе пакостит? Кто ему днище "казанки" топором рубит? И на кого опираться? На Гриню Важенина, на Александра, на блатату малиновскую? Да и сам Мезенин, старый хрен, чего он, спрашивается, до сих пор молчал?! Все это выпалил в ярости в одну минуту и вскочил на ноги. Старик наконец-то пошевельнулся, поднял голову и глянул на него снизу вверх.
– Не шуми, Степан, сядь лучше. Я ведь тоже пару сётешек покупал у Бородулина – в пушку рыльце. Брошу другой раз в Незнамовке, пока ты на Оби пластаешься, глядишь, на уху есть, а то еще и на жареху останется. Мне больше не надо, больше я не возьму. Ты не дергайся, послушай меня, я уж выскажусь до конца. Тут еще одна картина открывается. Ответь мне – по советскому закону, кто хозяин реки? Не "ну", а народ. Верно. А хозяин он только на бумаге. На самом деле бородулинские гости хозяева, вот кто. Им что разрешенья, что запреты – все до едреной фени. Головин их раньше сам на рыбные места отвозил. Ну а мы крадучись. Раз не наше, почему и не своровать тайком. А было бы наше, по-настоящему, никому бы хапать больше положенного не дали, ни своим, ни чужим.
– Да вы ж у Бородулина все в кулаке! – снова взвился Степан.
– Одно без другого не сделаешь. Сначала Бородулина надо свернуть.
– И на народ опереться, – ехидно добавил Степан. – Обопрешься на Гриню Важенина, а он уже носом землю пашет.
– А иначе впустую будешь колотиться, – поставил последнюю точку Мезенин. Тяжело, с крехом поднялся, размял затекшую поясницу и стал затаптывать красные еще угли прогоревшего костра.
Поговорили. Начали про Фому, а кончили про Ерему. Но как ни ярился, как ни вскидывался Степан, а знал он теперь намного больше и глубже видел малиновскую жизнь, такую лохматую и непричесанную.
– Давай весла пособлю донести. Мотор-то не осилю, а весла донесу. Засиделись, однако. Солнышко скоро глянет.
Над бором вширь и ввысь разливалась розовая заря.
6
Как и всегда после бессонной ночи – а Степан в эту ночь глаз не сомкнул, – в теле ощущалась легкость и невесомость, будто оно усохло. Зато в голове стоял тяжелый гул и мешал думать обстоятельно и трезво. Да и не хотелось сейчас Степану думать трезво – злость вела его, а он ей полностью подчинялся. Заскочив в тесный закуток перед кабинетом Тяти, где за деревянной перегородкой чакала на машинке секретарша, не глянул на нее, не спросил – можно ли, а шарахнул пинком в дверь, оставив на ней пыльное пятно от сапога. Тятя, напуганный грохотом, столбиком вскочил из-за стола, и в глазах его мелькнул детский испуг. Голубенькая рубашка с короткими рукавами придавала ему вид подростка – только пионерский галстук оставалось повязать; узкие ладони быстро и суетливо зашарили по бумагам. Но в следующую минуту он справился с испугом, сел в кресло и полез в ящик стола за папиросами. А ведь не грохота испугался Тятя, осенило Степана, душа не на месте… Значит, можно еще поговорить по душам. Но его уже понесло, и остановиться он не мог. Широко расставив ноги в пыльных сапогах на красной ковровой дорожке, Степан выкричал Тяте все, что он думал о нем самом, о вчерашнем случае с Мезениным и о той лахудре, которая сидит в бухгалтерии. Тятя не перебивал его, не останавливал и не спорил – молчал и как будто съеживался в своем кресле.
– Не уйду, пока горбыль Мезенину не отправишь. Давай, давай, крути телефонку.
И снова Тятя не возмутился, а позвонил в пилоцех и приказал сегодня же отвезти Мезенину тележку горбыля. Покорность его сбивала Степана с крика, и он уже начинал жалеть… то ли Тятю, то ли что ворвался и наорал… Но тут же тряхнул головой, как норовистый конь, сбрасывающий узду, и, распаляя себя, снова закричал:
– Что, в новые буржуи решил с Бородулиным записаться?! Вот вам, погодите, дайте срок, наведу решку!
И опять поразили съеженность и терпеливость Тяти, мелькнула мысль: может, не туда оглобли заворачиваю? Но сразу же и осадил себя: коли начал – дожимай до упора. Марку выдержал до конца. Выходя из кабинета, так хлобыстнул дверью, что секретарша за машинкой пискнула от испуга.
Да, весело денек начался, ничего не скажешь. Уже до дому дошел, а самого все еще потряхивало. Легкости и невесомости как не бывало – тяжесть, и такая, что впору лечь на землю и хоть немного передохнуть. Но Лиза дома встретила известием: звонил Николай, велел передать, чтобы Степан срочно ехал в райисполком.
– Ничего, подождут. Дай перекусить. – Уселся за стол, положил на клеенку руки, загорелые и обветренные до черноты. Зацепился за них нечаянно взглядом и стал рассматривать, словно видел впервые. Широкие, сильные ладони, короткие цепкие пальцы с толстыми ногтями – сила немалая проглядывала, и она на самом деле была. Вот ведь закавыка: всю жизнь надеялся только на свои руки, и они его никогда не подводили. Но пришло время, и одной силы рук мало, еще и другая сила нужна, которой и названия не слышал и где она кроется – тоже не знал. Но без нее никуда – это точно.
– Слушай, Степан Васильевич, у тебя жена есть?
Растерянно хохотнул, вскинул глаза. И тут же хохоток его срезался от удивления. Лиза… Боже ж ты мой! Лиза стояла перед ним, улыбалась по-прежнему, сияла глазищами и тихонько поворачивалась то в одну, то в другую сторону, придерживая кончиками пальцев широкий подол нового цветастого платья. Степан лишь хлопал глазами.
– Жена, говорю, у тебя есть?
Он закивал головой.
– А я, Степан Васильевич, вроде как без мужа живу. Бедная бабенка, всеми позабытая. Подойду к зеркалу, гляну – да нет, смотреть еще можно, не крива, не косорука. А муженек… – Лиза закатила глаза и притворно-тяжко вздохнула. – А муженек на меня круглый ноль вниманья. Ночами шлындает где-то, придет, даже не обнимет. Уставит буркалы в половицу и пялится, пялится, будто ему там рубли рассыпали. А? – Лиза поворачивалась туда-сюда, губы у нее вздрагивали, и она прикусывала их крепкими, белыми зубами.
– Лизонька, да я… – Степан вскочил и опрокинул тарелку с супом. – А, черт! Да я, Лиза…
– Степан Васильевич, посуду бить не надо.
– Лиза… – Стряхивал с мокрых штанов разваренную вермишель и не отрывал глаз от жены. – Лиза…
Вдруг сбилась с развеселого говорка, глаза ее притухли, и она шепотом попросила:
– Не надо, Степа, не говори.
Лиза тряхнула волосами, отбросила огнистую волну за плечи, снова заулыбалась.
– Штаны другие одень – к начальству едешь.
– Лиза… – Растопырил руки, будто слепой, и шагнул, чтобы прижать ладони к огнистой волне, отогреть их.
– Ну уж нет! Днем, Степан Васильевич, надо службой заниматься. На другие дела, к вашему сведению, ночь отводится. Да и штаны у вас, простите, мокрые.
Степан оглядел брюки и отправился переодеваться. Переоделся, глянул в зеркало – все зубы напоказ. "Как дурак на Пасху". Но улыбаться не перестал.
В кабинет Николая он тоже вошел с улыбкой, все еще думая о Лизе, о том, как она сегодня неожиданно изменилась, и совершенно забыл, ради чего сюда приехал.
– А вот улыбаться я бы тебе не советовал. Рано улыбаться, рано.
Николай не ерзал в кресле как обычно, не морщил носик, сидел неподвижно, со злым, напряженным лицом и был похож на маленький, туго сжатый кулачок. Его слова разом вышибли радужное настроение, и Степан, словно кувыркнувшись в обратную сторону, вернулся к тому, что случилось на старице, и к ночному разговору со стариком Мезениным. Стер улыбку и примостился на самом дальнем из стульев, которые рядком стояли вдоль стены.
– Сюда садись! Чего как бедный родственник?
– Мне и тут хорошо. Кричишь знатно – услышу.
Николай, по-прежнему сжатый как кулачок, уткнулся взглядом в лакированную столешницу, будто хотел ее пробуровить насквозь. Сердит был, ох, как сердит. Степан его таким ни разу и не видел. Но сумел, видно, переломить себя, голос притушил и заговорил с медленной расстановкой, с какой учительница диктует малым ребятишкам:
– Степан, ты большую глупость сотворил. Понимаешь? Темнить не буду. Парикмахер этот своего сына привез, а тот нам двух мужиков достал. Позарез мужики нужны для района. Мы за этих лещей паршивых знаешь, что будем иметь?
– Светлый коммунизм?
– Давай спокойно. С криком мы не договоримся.
– А тихим голосом, думаешь, договоримся?
– Да погоди! – Николай хотел пристукнуть ладонью по столу, но сдержал себя и убрал руку под столешницу. – Погоди, Степа, не рви постромки. Я нашу кухню получше знаю, чем ты. Еще пару таких принципиальностей – и тебя вышибут. И я не отстою.
Черт возьми, да Николай ли это говорит?! Николай, который чуть ли не силком тащил его на эту должность?! Он ли это?! Степан тяжело засопел, но Николай опередил его:
– Завтра они еще раз приедут, на то же место. Отдашь им сети и извинишься. Все!
– Нет уж, не все! – Степана опять понесло, как норовистого коня, которому попала шлея под хвост. – Нет уж, не все! Давай до конца. Давай тогда и старику Мезенину разрешим, всем разрешим, у нас равноправие. Двойной ты мужик, оказывается, на словах – одно, а как до дела – другое.
– Помнишь, рассказывал, как тебя вышибли?! Потому что буром пер, а надо хитрей быть, время надо выждать.
– Сколько еще ждать? Пять, десять лет, сотню? А мы с тобой половину жизни уже прожили! Сколько еще ждать?!
– Да пойми, нет еще сил, чтобы разом сломать!
– На старика Мезенина, на любого малиновского мужика есть, а на парикмахера нету. Народ, по-твоему, спасать и воспитывать надо, а Ленечка и так сознательный. Так выходит? Думаешь-то ты по-новому, а делаешь по-старому. Страх тебя, Коля, задавил, за кресло. Запахло жареным, ты сразу и перекрасился.
– Я тебе кресло хоть сейчас отдам. Садись.
– На дешевку-то меня не бери.
Кричали, не слыша и не понимая друг друга, и неизвестно до чего бы докричались, но их остановил красный телефон без диска, стоявший на маленьком отдельном столике. Телефон загремел раскатисто и требовательно. Николай махом крутнулся на своем кресле и цепко ухватил трубку.
– Да. Да-да… Да, у меня. Ясно. Хорошо. Обязательно. До свидания.
Трубка беззвучно легла на прежнее место. Николай долго смотрел на нее и покачивал маленькой, коротко остриженной головой.
– Ну вот, Степа, приказ повторен. Приедут завтра, сети вернуть.
Николай скукожился, как лист, прихваченный жаром, голос и тот слинял. Степан смотрел на него, и ему уже не хотелось ругаться и что-то доказывать, ему стало ясно: раньше Николай говорил искренне, так, как думал, он и сейчас так думает, но говорит уже иное, потому что не может сопротивляться властной силе, какая исходила от звонка красного телефона.
– Ладно, понял, – вздохнул Степан и вышел из кабинета. Николай его не задерживал. А вышел Степан с твердым решением – устоять. "Как в драке, – думал он. – Струхнешь, попятишься, тут и добьют".
7
Ну и денек! То хмарь, то солнышко, то тишь, то ветер. Пока из райцентра ехал, накалился до того, что спички можно зажигать. А Лиза встретила его в том же платье, в каком показалась утром, и сияла глазами.
– Степа, что мы все дома да дома? Давай хоть в гости к Шатохиным сходим.
Степан остывал, слушая ее голос, тянулся к нему, как тянутся пересохшими губами к воде. А вправду, почему бы и не сходить к хорошим людям в гости? Под ручку с женой, вдоль по улице, степенно здороваясь с малиновцами, что попадают навстречу, идти, чуя сквозь пиджак тепло и мягкость Лизиного локтя, и просто радоваться, что он идет, что Лиза рядом и что вечер стоит тихий и ласковый. Неделями мотаясь по реке, в крике и в постоянном злом напряжении, Степан, ожесточась, стал забывать, что существует еще и это: теплый, мягкий локоть, веселый голос… Хорошо, что Лиза напомнила, и страшно, если он, окончательно ожесточась, не сможет когда-нибудь отозваться на такое напоминание. Зачем тогда все?
– Да ты хоть улыбнись, Степа. На солнышко вон глянь, на женку свою – улыбнись.
И то дело. Он крепко обнял Лизу за мягкое плечо и не отпустил, пока не дошли до шатохинского дома.
Сергей, отстегнув протезы, ползал возле дивана и пытался приколотить отломанную ножку. Никак не мог изловчиться, а Лида придерживала диван и хохотала.
– Да держи ты! – строжился Сергей. – Держи нормально, не качай.
– Ой, не могу! – Лида отпустила диван, и наживленная было на гвоздь ножка стукнулась на пол. – Не могу, Сергуня! Ой, гости пришли! Степа, помоги, не могу я больше. Пойдем, Лиза, пойдем, ой, надо же!
Сергей в сердцах бросил молоток, уперся руками и сел на пол, смахнул со лба пот и вдруг захохотал.
– Чего это вы?
– А-а, дай закурить. И смех и грех. – Почесал седой затылок и снова захохотал. – Брачную ночь… ни гугу только – осерчает… брачную ночь справляли с Лидухой, тряхнули стариной. Аж ножки у дивана не сдюжили.
Туго, но доперло все-таки до Степана, по какой такой причине хряснули у дивана ножки.
– Сильны, робяты…
Поставил диван на попа и накрепко приколотил ножки.
– Готово, Серега, можете дальше работать.
– Благодарствую. Подвинь-ка мне ступалки.
Пристегнув протезы, Сергей тяжело поднялся, притопнул раз и другой, проверяя искусственные ноги на прочность, и вдруг отчаянно, как пацан, сверкнул глазами.
– Хрен нас, Степа, кто возьмет! Точно?! Поживем еще и землю потопчем. Знаешь, целый день сегодня сам не свой, то хохочу, то хоть реви в голос. Сон мне ночью приснился. Не сон, а кино цветное. Гадюшник какой-то, грязи по колено, тряпки, бумага, – свалка короче. Я посреди этого дерьма без ступалок и, понятно, встать не могу. Заходит баба. Платье вот так ремками висит, под глазами фингалы, губы наштукатуренные. Как с вокзала подруга. И кто-то говорит, вот твоя жена, говорит. Ору – у меня Лидуха есть, убери эту стерву. Нет, отвечает, она тебе женой будет, сейчас регистрировать стану. Опускается эта подруга на четвереньки и ко мне ползет. А я не то, что встать, руки поднять не могу, сижу и ору. Она уж совсем близко, зубы гнилые вижу. Вот доползет, думаю, и каюк мне, не видать больше Лидухи. И заревел, веришь-нет, заревел, как же я без Лидухи, куда? Просыпаюсь, а реву, оказывается, по-настоящему, вся подушка мокрая.