Саксонцы тотчас же пожертвовали несколькими ядрами, уложенными у позиций по обе стороны от холма, однако на Хмельницкого они не произвели абсолютно никакого впечатления, хотя кто-то из его свиты был убит, кто-то ранен. Зато, как только орудия умолкли, гетман спустился с холма и, сопровождаемый свитой из двадцати офицеров и стольких же недавно перешедших на его сторону украинских драгун, не спеша направился прямо к тому месту, где стояло командование польского корпуса. Потоцкий и Чарнецкий многозначительно переглянулись. Но Потоцкий – растерянной, а Чарнецкий – иронично-победной улыбкой, которой хотел напомнить, сколь удачно ему удалось спрогнозировать поведение казачьего гетмана.
– Разрешите вновь ударить, господин генерал, только теперь более прицельно, – появился рядом с Потоцким капитан бомбардиров.
– Раньше нужно было "прицельно", – зло проворчал тот.
– Для поражения любой цели нужна пристрелка, – объяснил ему артиллерийский офицер. – Мы ее произвели, теперь позвольте ударить залпом.
– Вы же видите, что командующий казаков идет к нам как парламентер, – процедил "польский Македонский". – Или вам такое понятие не знакомо?
Метрах в ста от лагеря Хмельницкий движением руки остановил свою свиту и охрану, а сам еще больше приблизился к валу. Теперь его мог поразить любой поляк, у которого сдали бы нервы или который бы решился выстрелить в гетмана, не имея на то позволения своего командующего. И Потоцкий признал, что нужно обладать истинно иезуитским хладнокровием и верой в свою судьбу, чтобы столь отважно и безоглядно рисковать собой.
– Я вижу перед собой командующего войсками, генерала Стефана Потоцкого? – спросил Хмельницкий по-польски.
– Он перед вами, – ответил Чарнецкий, видя, что с ответом молодой граф Потоцкий не спешит.
– Я уже посылал своих парламентеров. Поскольку их миссия не удалась, теперь, как видите, явился лично. Хочу подтвердить, что не желаю проливать кровь ни польских воинов, ни своих казаков.
– Если вы этого не желаете, – с презрением ответил Потоцкий, – так уведите свою взбунтовавшуюся голытьбу, сложите оружие и заставьте старшин вновь присягнуть на верность королю.
– Вы уверены, что имеете право диктовать условия нашего перемирия? Вы действительно уверены в этом?! В таком случае то ли я совершенно не смыслю в военном деле, то ли вам известно нечто такое, чего не могут знать мои полковники. Постарайтесь убедить меня в этом.
Прежде чем ответить, Потоцкий вопросительно взглянул на Чарнецкого, затем на Сапегу, раздраженно повертел головой, словно пытался унять зубную боль, и только потом ответил:
– Я предлагаю вам и вашему войску сложить оружие, – в голосе его зазвучали металлические нотки. – Причем сделать это немедленно. В присутствии своих офицеров я обещаю, что добьюсь от коронного гетмана и короля, чтобы ни вы, полковник войска реестрового, ни ваши офицеры казнены не были. Это все, что могу обещать.
Ответ показался Хмельницкому слишком резким и неуважительным. Так мог отвечать только полководец, чувствовавший явное превосходство своей армии. Но Стефан Потоцкий не был тем военачальником, который способен привести сейчас армию к подобному превосходству, и гетман прекрасно понимал это. Единственным проявлением его достоинства стало то, что блефует он уверенно.
– То есть я понял, я почти уверен, что вы согласны на переговоры! – предельно вежливо произнес гетман, загнав польских командиров этой своей "уверенностью" в тупик. – Это обнадеживает всех нас! Но поскольку еще никому не удавалось договориться о таком важном деле, стоя по разные стороны артиллерийского вала, будет куда разумнее, если вы пришлете своих офицеров на переговоры. Думаю, мы договоримся быстро.
С минуту Хмельницкий молчаливо ждал ответа, потом развернул коня и не спеша направился в сторону ожидавшей его свиты. Но вскоре вновь остановился.
– Господин гетман, наш парламентер определен! – услышал он голос Чарнецкого. – Я готов вступить с вами в переговоры!
От Хмельницкого не ускользнуло, что полковник вызвался идти на переговоры, не ожидая решения Потоцкого. Но граф не возражал.
– Тогда прошу! Стол в моей ставке уже накрыт!
Приблизившись к Хмельницкому, полковник представился и заявил, что имеет полномочия вести переговоры от имени командующего корпусом графа Стефана Потоцкого.
– Вы храбрый и мудрый человек, полковник, – признал гетман. – Я немного знаю вас, мы встречались в Варшаве, на приеме во дворце Потоцких.
– Да-да, припоминаю. Это произошло сразу же после вашего возвращения из турецкого плена, когда вас произвели в полковники.
– Мне почему-то хотелось, чтобы человеком, с которым выпадет вести эти трудные переговоры, оказались именно вы.
Он не льстил. Усомниться в искренности сказанного было почти невозможно. Перед Чарнецким предстал уставший, преисполненный миролюбия полководец, ясно осознавший всю бессмысленность той бойни, которую они здесь затевают.
– А все шло к тому, что отправиться к вам должен был я. – Они выглядели почти ровесниками, оба немало повоевали, и Чарнецкому казалось, что найти общий язык будет не так уж трудно. – На каких условиях вы готовы снять блокаду нашего лагеря?
– Они будут предельно простыми и абсолютно приемлемыми.
– Такого не бывает.
– Сейчас вы в этом убедитесь.
– Если это произойдет, мы удивим не только всех тех, кто ждет спасения по ту сторону вала, но и всех, кто знаком с историями войн, – все же не поверил ему полковник.
Однако иронии Хмельницкий постарался не заметить. Он многое научился не замечать, обращая при этом внимание на то, о чем говорило поведение человека, снисходящего в разговоре с ним до иронии. Пройдет не более года, и поляки сумеют убедиться, что в этой манере поведения гетмана заключен один из главных постулатов его дипломатического величия.
– Жду ваших условий.
Гетман благодушно взглянул на поднимавшееся к зениту солнце, вздохнул, как может вздыхать только человек, убежденный в том, что лучшая половина дня прожита в исключительно праведных трудах, и произнес:
– Зная, господин полковник, какой голод вы терпите в своем лагере, я проявил бы полное неуважение к вам, не пригласив отобедать вместе со мной и моими полковниками. Во-первых, за столом переговоры пойдут проще, а главное, мои аскеры смогут присутствовать при них и сами формировать условия перемирия, которые им же придется выполнять.
Чарнецкий глотнул запекшуюся слюну и, оглянувшись на томящийся в жажде и голоде лагерь, с благодарностью согласился.
Часть вторая
Путь воина
1
Над станами врагов взошла теплая, напоенная степными ароматами ночь, а застолье в огромном штабном шатре Хмельницкого все продолжалось и продолжалось. Все это время Чарнецкий сидел, удрученный обилием пищи и напитков, которое могли затмить лишь учтивость и искренность казачьих полковников. Хмельницкий давно удалился на покой, однако его полководцы продолжали осаждать и услаждать польского парламентера, превращая свой пир среди чумы в не предвиденную никакими святыми писаниями тайную вечерю Иуды.
Чарнецкому все еще казалось, что в конце концов он мог бы подняться и уйти. Он – парламентер, и никто не волен удерживать его в стане врага дольше того, чем он пожелает оставаться в нем. Полковник даже несколько раз порывался сделать это, но затем легко поддавался на уговоры офицеров Хмельницкого, поскольку не представлял себе, как это он – сытый и пьяный – сможет предстать перед командующим, перед всем изголодавшимся лагерем абсолютно ни с чем.
Все еще не охмелевшему до конца аристократу такое возвращение казалось теперь совершенно неприемлемым. А возвращаться действительно нужно было с пустыми руками. За несколько часов сидения и застольных разговоров черт его знает о чем ни Хмельницкий, ни его "первый полковник" Максим Кривонос так ни словом и не обмолвились ни об условиях перемирия, ни об условиях сдачи польскими войсками оружия. И сколько ни пытался Чарнецкий повернуть их беседу в русло надежд и ожиданий своих соплеменников, ему это так и не удалось.
– Господин полковник, – возвышенно оскалился в цыганской улыбке смуглолицый, с огромной золотой серьгой в правом ухе Кривонос. – Наше сегодняшнее застолье показывает, что все мы с честью, по-рыцарски, умеем и воевать и договариваться, придерживаясь при этом своего слова чести. Сохраним же нашу честь, ибо мы ее достойны!
И кто решится не поддержать тост "первого полковника" казачьей повстанческой армии? Кто посмеет не проявить уважение к его чести?
– Господин Чарнецкий, Польша еще узнает о нас, поскольку она имеет право узнать о тех ее сыновьях, которые, восставая против своеволия давно вышедшей из-под власти короля шляхты, до конца остаются верными Его Величеству и польской короне! – трибунно провозглашал полковник Кричевский. Посланник польского командующего был знаком с ним задолго до встречи в степном лагере восставших. Он воспринимал Кричевского как храброго, ведающего цену своему слову и своей сабле человека. – Так знает ли Польша сыновей более достойных? Нет, она достойна знать именно этих.
– Рятуймося, браття-полковныкы горилкою, бо твэрэзиемо! – аллюрно ворвался в мрачные раздумья посла нагарцевавшийся за день у польского лагеря полковник Ганжа. И никакое вино не способно было смыть с его багрового лица оскал хищника, способного скорее погибнуть, чем упустить раненую добычу. – Беда не в том, что мы не вовремя пьем, что запрещает нам казачий обычай, а в том, что не вовремя трезвеем.
– Мудро! – подхватывались казачьи полковники, увлекая за собой Чарнецкого. – За сабельную мудрость полковника Ганжи, величайшего из воинов Дикого поля!
И кто там смеет усомниться в величии самого полковника Ганжи?! Кто осмелится не выпить за его величие?
Чарнецкий не знал, что в то время, когда весь польский лагерь не спал, томясь в погибельном неведении относительно условий перемирия и судьбы своего парламентера, Хмельницкий вершил еще один свой замысел. Он тайно, скрыв это даже от своих полковников и взяв с собой лишь Савура, Урбача и два десятка преданных казаков-телохранителей, перешел реку и устремился к расположенной в нескольких милях вверх по течению ставке мурзы Тугай-бея. Причем визит его был неслучайным. Еще до того, как гетман решился предстать перед польским лагерем, к нему неожиданно явился Урбач.
– Из стана Тугай-бея сообщают, что в окружении перекопского мурзы все более склоняются к тому, чтобы перейти на сторону поляков. Судя по всему, поляки пообещали щедро вознаградить их за это предательство.
Командующий взглянул на своего, недавно назначенного начальником разведки сотника с недоверием и откровенным подозрением. Что-то не то. Не нравился ему этот всевидящий и всезнающий советник. Слишком уж хитрил он даже в тех случаях, когда хитрить было не с руки.
– Я бы еще понял Тугай-бея, если бы он решился перейти на сторону поляков, когда бы окруженными оказались мы, – холодно процедил гетман, восседая на походном кленовом троне своем. – Поэтому выдерну язык каждому, кто попытается сеять вражду между мной и Тугай-беем, мною и крымским ханом.
– Верно мыслишь, командующий, – Урбач оставлял за собой право обращаться к Хмельницкому на "ты", избегая при этом нелюбимого обращения "гетман". Он был одним из тех, кто считал, что в армии повстанцев должны быть введены французские звания. Это сразу же покажет Европе, ее послам, что они имеют дело с армией нового государства, а не с неуправляемой ордой гайдуков. – Но верно и то, что татары часто руководствуются не разумом, а коварством. Тугай-бей отлично понимает, что чем запоздалее придет спасение, тем оно будет дороже. Повернув оружие против тебя, он позволит полякам отступить, но уже без богатых обозов. А, отходя вслед за ними, разграбит все, что только можно будет разграбить. И выступить против него ты не решишься. Боясь гнева хана и своей слабости – не решишься.
– Иногда мне кажется, сотник, что коварство татар ты воспринимаешь через свое собственное.
– Так оно и есть, – с холодным достоинством подтвердил Урбач, не считая необходимым и дальше убеждать командующего.
Хмельницкий понимал, что он может не соглашаться с Урбачем, подозревать его, ставить под сомнение те сведения, которые доставляет ему через гонца-лазутчика Перекоп-Шайтана некий приближенный к Тугай-бею татарин, имя которого начальник разведки не сообщал даже ему. Одного не мог позволить себе – не учесть его предупреждения и не принять мер, которые помешали бы перекопскому мурзе добыть обоз поляков с помощью самих же поляков.
Первое, что он сделал вчера, после доклада Урбача, – отправился на переговоры к полякам, чем удивил даже самого преисполненного собственной хитрости Лаврина. Ведь визит гетмана дарил графу Потоцкому надежду на то, что еще не все потеряно. А переговоры, которые Хмельницкий решил затянуть, словно несозревшее сватовство, позволяли ему выиграть время для переговоров с Тугай-беем. Зная при этом, что теперь жадноватые польские офицеры расставаться со своим обозом в пользу татар – что любым поляком воспринималось бы как особая форма национального позора, – не поспешат.
2
Тугай-бей словно бы ждал появления Хмельницкого. Два костра, разведенные неподалеку от его шатра, были единственными на весь татарский лагерь. Однако Хмельницкого это не удивляло, ему известно было, что в походе татары не разводят костров даже зимой.
Узнав, что появился командующий повстанцев, мурза вышел из шатра, сел на коня и поспешил собрать вокруг себя свиту.
"Опасается, – понял командующий. – Значит, сведения, которые сообщил Урбач, верны. Утром татары могли бы прорвать наше оцепление и помочь полякам уйти из лагеря. Если бы это произошло, я потерпел бы поражение в первой же своей битве. И тогда – крах всех моих планов и надежд!"
– Я понимаю, что ваши аскеры, наияснейший мурза, истосковались по сражению и добыче. Завтра вам будет предоставлена возможность получить то и другое. – Хмельницкий приблизился к костру, по другую сторону которого восседал в роскошном седле Тугай-бей.
– То есть величайший из полководцев Дикого поля великодушно предоставит моим аскерам право первыми пройти через залпы польских орудий и ворваться в сильно укрепленный лагерь, – насмешливо продолжил его мысль мурза. – Преклоняюсь перед твоей полководческой мудростью, гетман.
– Все задумано несколько иначе, – вежливо парировал Хмельницкий. – Право ворваться в лагерь получат мои казаки. После того, как, оставив свои орудия, поляки уйдут из него.
– Без орудий? – уточнил мурза.
– Я выпущу их из лагеря лишь тогда, когда все переданные мне поляками орудия будут отданы вам, наисветлейший Тугай-бей. Путь на Чигирин, коим будут отступать поляки, неминуемо приведет их к урочищу, которое находится в трех милях отсюда и окружено густым лесом.
– Там, где твои казаки, гетман, готовят сейчас рвы, волчьи ямы и завалы, – продемонстрировал свою осведомленность мурза. – Чтобы не допустить к лагерю подкрепления.
– Чтобы остановить уходящие польские войска. Которые лишатся, как я уже сказал, всей артиллерии и реестровых казаков. Самих поляков останется немного, но они будут уходить с богатым обозом. Окружив их в урочище, ваши воины смогут растерзать колонну залпами из орудий и тучами стрел. Тяжелая польская конница развернуться там не сможет, зато вашим воинам, часть из которых пересядет с коней на деревья, расстреливать их оттуда будет очень удобно. К тому же помогут мои пехотинцы и артиллеристы.
– Значит, разгромить ляхов должны будут четыре тысячи моих воинов? – Словно бы не расслышал Тугай-бей сообщения о казачьей пехоте и бомбардирах.
– …Почти не понеся при этом потерь. Если вы прислушаетесь к моему совету, как минимум тысяча ваших аскеров завтра же сможет уйти в сторону Перекопа с невиданно богатой добычей: польским обозом, оружием, лошадьми и пленными. Не говоря уже о том, что они принесут в Ор-Капи, в Крым, весть о блестящей победе воинов Тугай-бея, разгромивших отборные войска короля Ляхистана.
Тугай-бей объехал разделявший его и Хмельницкого костер и, приблизившись почти вплотную, присмотрелся к выражению лица гетмана. Выдержав кисловатый запах, источаемый его несвежими одеждами и телом, Хмельницкий не отшатнулся, а сохранил абсолютную невозмутимость.
– Я понимаю, яснейший мурза, что вы продумывали иной путь к исходу завтрашней битвы. У вас была возможность предать меня. Присоединившись к полякам, вы рассчитывали разгромить мои полки и потом вдоволь погулять по окрестным городам и селам.
– Татарин идет в степь не за смертью, а за воинской славой и добычей. Уже который день мои воины жгут степной бурьян, так и не познав ни того, ни другого. Тугай-бей еще никогда не возвращался в Ор-Капи, поедая по дороге своих последних загнанных коней.
– Но если вы перейдете на сторону поляков, то вернетесь в Перекоп, потеряв не только коней, но и воинов. Без обоза, который останется у поляков; без славы, поскольку я не приму боя и уведу свои войска к Сечи, где получу подкрепление. Совершив против воли хана предательство, вы накличете на себя гнев владыки Крыма, а в моем лице потеряете верного союзника. Решите, какой исход для вас важнее. Особенно сейчас, когда еще не завершена борьба за бахчисарайский престол.
Молчание мурзы явно затянулось, но Хмельницкий не торопил его.
– Мы должны войти в шатер и все обсудить за чашкой чая.
– С благодарностью принял бы ваше приглашение, светлейший мурза, но тогда вы потеряли бы слишком много времени. Еще до полуночи вы без лишнего шума, незаметно снимете свой лагерь и уведете воинов в сторону урочища. Ваше место в лагере займут две сотни моих казаков. Пусть ляхи думают, что Тугай-бей все еще ждет исхода переговоров.
– Значит, эти переговоры уже ведутся?
– Целый день, – улыбнулся Хмельницкий. Это была одна из тех сугубо дипломатических улыбок, которая должна говорить собеседнику куда больше, чем самые красноречивые слова. – Хотя все было решено с самого начала.
– То есть вы задерживаете у себя послов, – догадался Тугай-бей. – Что ж, испытанный способ.
– Костры гасить не нужно. Мои казаки еще погреются возле них, разведя с десяток новых.
3
На рассвете Чарнецкий проснулся от гула орудий. Едва отряхнув с себя похмельную тяжесть, он, пошатываясь, вышел из шатра и увидел поднимавшиеся над польским лагерем султаны взрывов. Около двадцати казачьих орудий, расставленных по разные стороны от ставки Потоцкого, чтобы польским бомбардирам трудно было подавлять их, методично терзали сонных польских гусар, а несколько сотен казаков, сумевших в темноте вплотную подобраться к валам, расстреливали паниковавшее войско из пистолетов, ружей, а то и из легких фальконетов.
– Но ведь мы же ведем переговоры! – в ужасе прокричал Чарнецкий. – Мы второй день ведем… переговоры. Почему ваши казаки начали штурм?!
Отвечать ему было некому. В пределах ста метров от его шатра не было ни одного повстанца. Два шатра, в которых вчера вечером отдыхали полковники Хмельницкого, за ночь попросту исчезли. Вместе с его, Чарнецкого, конем.
– Ваша светлость! – бросился он к командному холму, на котором обычно останавливался Хмельницкий. – Господин гетман! Прикажите прекратить штурм! Мы ведь еще можем договориться!