Располневший, едва охватываемый дорогим, обшитым мехами кунтушем, промеж широких лацканов которого просматривался розоватый жупан, польный гетман мало был похож на настоящего офицера. Менее располневший Потоцкий время от времени осматривал его необъятную фигуру с нескрываемым презрением. Если бы не упрямство канцлера Оссолинского и самого короля, он давно заменил бы Калиновского на более молодого и воинственного генерала, ибо только и ждал удобного случая. Еще недавно он считал, что польным гетманом уже вполне мог бы стать его сын Стефан… Его сын… Сын…
– Не будем затевать новую свару, господин Калиновский. Сейчас я прикажу привести этого казака, и мы вместе попытаемся разговорить его.
Слова Потоцкого растворились в грохоте взрывов. Гетманы оглянулись и увидели, что первые ядра взорвались в южной части лагеря, где стояли продовольственный обоз и пехота. Теперь, когда Хмельницкий додумался поставить свои орудия на легкие колесницы, его артиллерия неожиданно появлялась то в одном, то в другом месте и, направив удар на один сектор лагеря, терзала его в течение десяти-пятнадцати минут, чтобы скрыться еще до того, как польские бомбардиры успеют развернуть свои орудия и пристреляться по ним.
– В атаку пошли татары! – вздыбил коня полковник Чеславский, указывая на правый фланг. – Прикажите перебросить туда хотя бы две роты пехотинцев.
– Успокойтесь, полковник, штурмовать укрепленный лагерь татары не станут. Они даже не представляют себе, как это делается, – спокойно заметил Потоцкий.
– Но у них в последнее время вдруг непонятно откуда появилось много ружей и пистолетов. И стреляют они не хуже, чем из луков.
– Хорошо, передайте полковнику Ядвинскому, пусть переведет в ваш сектор две роты пехотинцев! Но своим прикажите в перестрелку не вступать. Не теряйте людей. У нас их и так немного.
Потоцкий оказался прав. Штурмовать лагерь татары не стали, им это было ни к чему. Разбившись на три отряда, они устроили три бурлящих водоворота – у казаков это называлось "крутить черта". Без конца проносясь мимо польских валов, они обстреливали драгун Чеславского пулями и тучами стрел. Это уже была третья атака, и после каждой из них полк нес потери не столько в людях, сколько в лошадях. Постепенно спешивая поляков, татары еще и лишали их съестных припасов: сотни лошадей приходилось добивать в один день.
– Адъютант! – подозвал Потоцкий одного из офицеров. – Передайте полковнику Чеславскому, пусть атакует татар. Увидим, как они поведут себя.
– Они сразу же уйдут за реку и, рассыпавшись, станут расстреливать нас из луков, – ответил адъютант, прежде чем поспешил выполнить приказ командующего.
Услышав это, Калиновский едко рассмеялся.
– Вот времена настали! Теперь каждый хорунжий пытается поучать коронного гетмана, – совершенно некстати пожаловался ему Потоцкий, чем вызвал настоящий взрыв саркастического смеха у всей свиты Калиновского.
– Господин коронный гетман! – наконец показался на холме у хуторка майор Торуньский. – Казак неожиданно заговорил!
Гетманы переглянулись.
– Действительно, заговорил?
– Мы имитировали казнь! Пытались посадить его на кол! Тут-то он и взмолился.
– Что-то не верится мне, чтобы казак, столько молчавший, взмолился, увидев перед собой кол, – проворчал Калиновский. – Но выслушать его в любом случае надо.
– Сюда этого разбойника! – побагровел Потоцкий. – Я ему сейчас такое сымитирую, что он сам на кол попросится!
21
Пленника приволокли и швырнули у шатра Потоцкого, у которого уже собрались почти все командиры полков и знатные польские аристократы.
– Негоже, чтобы он валялся, – довольно спокойно заметил коронный гетман. – Усадите его на стул и дайте ему водки.
Пока слуги выполняли приказ графа, в лагерь вернулся большой разъезд драгун, посланных в разведку.
– Господин гетман, – доложил его командир. – Со стороны Чигирина приближается черная туча. К Х?мельницкому подходят войска.
– Что значит "подходят войска"?! – подхватился Потоцкий, бросаясь к коню. Он делал это с такой решительностью, словно сейчас же намерен был поднять все свои полки и двинуться на врага. – Кто подходит? Сколько их?
– Мы не могли приблизиться. Там казачьи и татарские разъезды. Но, судя по облаку пыли, тысяч десять, не меньше.
В эти минуты никто не обращал внимания на пленного. Но даже если бы внимательно присматривались к нему, все равно не заметили бы, как, неспешно прикладываясь к кварте с водкой, старый казак гасил в ней коварную волчью улыбку. Хмельницкий все делал так, как условились. Но при этом гетман уверен был, что и "ангел смерти" тоже сдерживает свое слово. Сегодня утром к лагерю Хмельницкого действительно должно было подойти подкрепление. Но не более трех тысяч. Еще две тысячи – это те, что ночью пошли им навстречу.
Само подкрепление состояло из обоза и плохо обученных новобранцев, только недавно прибившихся к запорожскому лагерю повстанцев. Но, чтобы усилить впечатление, Ганжа устроил показное шествие армии, присоединив к нему табун татарских коней – подарок хана, все еще не спешившего присоединиться к повстанческой армии.
– В восточном секторе опять начала обстрел артиллерия, – доложил кто-то из полковников.
– Вижу, что начала, – замялся у коня Потоцкий. – Выведите своих драгун и гусар и ударьте по ним! Захватите эти орудия!
– Их прикрывают кавалерия и пехота. Пушкари успевают отойти за свои валы раньше, чем мы добираемся до них. И потом вновь занимают позиции, прежде чем мы, потеряв два десятка убитыми, возвращаемся в лагерь.
– Так чего вы хотите от меня?! – уже буквально рассвирепел коронный гетман. – Чего ждете? Вы кто? Офицеры? Вы прибыли сюда воевать или пьянствовать? Если воевать, то извольте, – указал перстом в сторону казачьего лагеря, – воюйте! Думайте, хитрите! Проявляйте мужество, черт бы вас побрал!
Выплеснув весь свой гнев, Потоцкий оставил попытки взобраться на коня, уселся в свое походное кресло и посмотрел на пленника с таким дружелюбием, словно перед ним появился тот единственный человек, с которым он только и может поговорить по-людски, отвести душу, довериться. Причем взгляд этот был искренним – настолько надоело сейчас графу все это "гоноровое и высокородное", что окружало его в лагере.
Потоцкий давно заметил, что начинает сторониться польской шляхты, его больше не тянет на сборища аристократов, ему осточертели бесконечные рассуждения о бедной, многострадальной и несбыточной "Великой Польше от моря до моря"; осточертели склоки по поводу маетностей, дуэлей и родовых передряг. Он старел – и признавал это. Он устал от жизни – и даже не пытался скрывать этого. Ему хотелось покоя и одиночества, одиночества и покоя…
Сегодня ночью он едва устоял от воплощения совершенно безумной в его положении идеи: взять с собой три сотни драгун и, оставив лагерь, умчаться в сторону Богуслава. Якобы за подкреплением, чтобы собрать новое войско и прийти Калиновскому на помощь. И гнали его в бега не столько страх, сколько гнуснейшая нравственная атмосфера, создавшаяся в лагере.
– Почему ты сразу же не заговорил, казак? – устало упрекнул он Галагана. – Зачем нужно было мотать нервы себе и нам? Ты ведь знаешь… Если уж попался, нужно рассказать все, что тебе ведомо. Тебе еще водки?
– Хватит, ваша ясновельможность, – негромко, вздрагивая от страха и боли, ответил пленный. Теперь он был сама покорность. Но не Потоцкому говорить ему о судьбе, от которой самому командующему не сбежать из лагеря ни с тремя, ни с десятью сотнями отборнейших драгун. – Я свое отпил.
– Мы не враги. Ты ведь не татарин какой-нибудь и не турок. Обычный подданный Его Королевского Величества. Или уже не подданный?
– Подданный, ваша графская ясновельможность, – смиренно подтвердил Галаган, покаянно икнув, но тотчас же прикрыв рот ладонью, чтобы не раздражать Потоцкого.
– И в реестре, наверное, состоял?
– Под Хотином сражался, ваша графская ясновельможность. Под командованием его светлости коронного гетмана Ходкевича, Царство ему Небесное. Господин Ходкевич лично благодарил меня за храбрость.
Потоцкий откинулся на спинку кресла и вопросительно взглянул вначале на Калиновского, затем на Корецкого, Чеславского, Ядвинского, как бы спрашивая: "Ну что, стоит ему верить"? Ни один из них не ответил гетману ни словом, ни взглядом. Все впились глазами в казака словно разуверившееся племя – в лик невесть откуда явившегося им мессии.
– Слово шляхтича, что ты будешь отпущен, если честно расскажешь нам о том, что происходит в лагере этого предателя короны Хмельницкого. Тебе, как казаку, сражавшемуся под хоругвями гетмана Ходкевича, мы прощаем все твои прегрешения перед королем и верой. Вы подтверждаете мои слова, господа? – обратился граф к офицерам.
– Подтверждаем, – зло, неохотно подтвердили те. Но подтвердили все. Галаган с преувеличенной надеждой во взгляде наблюдал за ними, отлично понимая при этом, что слова своего они не сдержат.
– Так сколько сейчас войска у Хмельницкого?
Галаган замялся, пожал плечами, прокашлялся…
– Так ведь точной цифры, ваша графская ясновельможность, не знаю. Я – простой казак, хоть и служил в сотне, которая охраняет гетмана.
– Видим, что не полковник, – прервал его коронный гетман. – Но служил все-таки в охранной сотне, поэтому хотя бы приблизительно. Ну?!
– Да как сказать… Позавчера слышал, как сотники говорили промеж собой, что нас вроде бы тысяч тридцать уже и что с таким войском можно штурмовать ляхов… Нижайше прошу прощения, поляков. Просто они так говорили.
Гетманы многозначительно переглянулись.
– Не пугайся, говори так, как слышал, – попытался успокоить его Потоцкий.
– Но в тот же день, – продолжал Галаган, – из Запорожья подошли еще две сотни запорожцев. Да из-под Умани какой-то атаман привел отряд в две с половиной тысячи. Вчера тоже прибилось к нам три или четыре отряда. Небольшие, правда, всего тысячи по полторы каждый…
– Ну и сколько же всего сабель может быть сейчас у Хмельницкого? – кончилось терпение у Калиновского.
– Пока немного, думаю, тысяч за сорок. Но слышал, что сегодня еще должны прибыть два полка с левого берега Днепра, откуда-то с Полтавщины. А еще может вернуться сотня запорожцев, которая приведет с собой полк донских казаков. О дончаках в лагере много говорили. Может, и врали, ваша графская ясновельможность. Это если бы вы полковника Ганжу или Кривоноса захватили, те лучше знают. Потому что каждый день принимают новые отряды и указывают, где им разбивать лагерь.
Потоцкий и Калиновский вновь переглянулись, и оба основательно помрачнели.
Казаку можно было и не доверять, но только что они сами стали свидетелями того, что к лагерю Хмельницкого прибыло новое большое пополнение. Вполне возможно, что это и есть те два полка с Полтавщины и донские казаки, успевшие соединиться с сечевиками.
– Сколько же сейчас татар? Только правду, собачий ты сын, правду!
– Да немного их, – пренебрежительно махнул рукой пленник. – Слышал, что полковник наш Кривонос проклинал и Тугай-бея, и хана. Они обещали, что приведут с собой тысяч шестьдесят. Но только где они, эти шестьдесят тысяч?
– Шестьдесят?! – переспросил князь Корецкий, наиболее рослый и статный из всех присутствовавших здесь. Он держался особняком. Облачен был в мощную французскую кирасу со всеми полагающимися для боя металлическими наплечниками и латами. – Тогда сколько же их сейчас?
– Слышал, как, ругая хана, Кривонос говорил, что татар прибыло очень мало. Потому и штурмовать вас не начинают.
– Так сколько же, сколько?! – не сдержался Корецкий. – Какую численность он называл?
– Да всего что-то около пятнадцати тысяч. Разве это войско?
– Около пятнадцати?! – недовольным жестом упредил князя Корецкого коронный гетман. – Ты точно слышал, что пятнадцать? Или опять пройтись по тебе каленым железом?
– Не пятнадцать, он гневался, что меньше, около пятнадцати. Так я слышал, так и говорю. Я ведь не говорю, что пятнадцать, – зачастил Галаган, приложив обожженную руку к груди. Через каленое железо он уже прошел. И сейчас польские генералы могли лишь удивляться той стойкости, с которой он до сих пор держался.
– Но мне же говорили, что татар не больше шести тысяч? Ротмистр Радзиевский, где вы там?!
– Здесь, господин коронный гетман.
– Ведь это же вы докладывали, что татар не более шести тысяч.
– Точно подсчитать их невозможно. Но в первый день приблизительно столько их и было. Это подтвердил пленный татарин.
– К черту вашего пленного татарина!
– Но кто знает, может, этот казак лжет? И потом ведь к лагерю Тугай-бея несколько раз подходило подкрепление.
– Так что ты, ирод, хочешь сказать, – вновь обратился коронный гетман к Галагану, – что сюда, под Корсунь, уже прибыл со своим войском крымский хан?
– Если бы прибыл… – развел руками Галаган и вновь потянулся к стоявшей у его ног кружке с остатками водки. – Если бы он прибыл, Хмельницкий уже взял бы ваш лагерь. Были только гонцы от него.
– Ну и что? Ну, были гонцы, были… – нервно подгонял его Потоцкий, видя, что Галаган блаженно припал к "святому источнику".
Один из офицеров, которые допрашивали казака, метнулся к нему и попытался выбить кружку из рук, но Галаган успел отвести ее в сторону, прошипев: "Дай напиться, нехристь!" и вновь приложился к кружке.
– Гонцы передали Хмельницкому какие-то подарки, – довольно крякнул он, вытирая рот рукавом. – Что именно было в этих ларцах, не знаю, потому что не заглядывал. А сотню татарских лошадей, которых тоже гетману подарили, своими глазами видел, потому что своим кнутом в табун их загонял. Правда, лошадки эти неказистые, такие, что уважающий себя казак постесняется седлать их…
– Не томи душу, сволочь! Где сейчас хан? – с оголенной саблей пошел на пленного Корецкий.
– Вернитесь на место, князь, – сурово остановил его Потоцкий. – Здесь допрашиваю, казню и милую я. И никто другой.
Корецкий метнул на него такой же гневный взгляд, каким только что удостоил пленного казака и, проворчав что-то очень злое, неохотно вернулся к шатру. Остальные неловко промолчали. Все понимали, что Потоцкий теперь использует любую возможность, чтобы утвердить свое верховенство в лагере, постепенно оттесняя от командования польного гетмана Калиновского и всех прочих, кто к нему рвется.
– Так где сейчас хан со своей ордой?
– Знаю только, что позавчера он перешел через Днепр, неподалеку от Хортицы. Но идти сюда не спешит. Теперь он где-то возле Чигирина, грабит, наверное.
– Почему ты думаешь, что уже возле Чигирина?
– Потому что там имение Хмельницкого. Неподалеку, в Субботове. А гетман просил гонца передать хану, чтобы тот приказал своим воинам не заходить в его Субботов, не разорять его усадьбу. Старшина наша еще подсмеивалась: "Во как Хмель, гетман то есть, за имение свое дрожит. А что нам, всем остальным, делать, когда татары до наших сел дойдут? Свое-то гетман, может, и убережет, однако наши имения защищать так яростно не станет".
– Значит, в лагере уже есть недовольные гетманом?
– Есть и такие, что недовольны гетманом. Но больше все же тех, которые злы на татар. Они не хотят, чтобы татары приходили на их земли, даже союзниками.
* * *
Потоцкий взял у слуги приготовленную трубку и некоторое время задумчиво курил, упершись рукой о колено и глядя себе под ноги. То, что говорил казак, было похоже на правду. Хана здесь пока что действительно нет. Разведка заметила бы его шатры. Да и татары приветствовали бы его прибытие. Но если он движется со стороны Чигирина, значит, Хмельницкий обеспокоен судьбой своего имения, поэтому и просил предводителя татар попридержать своих ордынцев. Все сходится. Такое просто так, ради вранья, не придумаешь.
– И сколько же хан ведет с собой войска?
– Этого я не знаю, – поспешил заверить его Галаган. – Крест святой, не знаю. Да и сам Хмельницкий об этом, наверное, ни с кем не говорил.
– Но хан не может привести войска меньше, чем насчитывается сейчас у его мурзы, Тугай-бея, – неожиданно вмешался князь Корецкий. – Это было бы недостойно хана – привести меньше… Особенно если учесть, что они с Тугай-беем враждуют и мурза поглядывает на бахчисарайский трон.
– Тогда что же, мы можем иметь перед собой до тридцати тысяч татарской конницы? – упавшим голосом спросил его коронный гетман.
– Коль уж мы согласились с тем, что сейчас у Тугай-бея не меньше пятнадцати тысяч сабель.
– И завтра хан со своей ордой уже будет здесь, – напомнил Калиновский. – Для татарской конницы, не обремененной никакими обозами, путь от Чигирина до Корсуня – не расстояние.
Потоцкий отдал трубку слуге и, обхватив пальцами виски, почти с минуту сидел молча. Все знали, что курение вызывает у гетмана резкую головную боль. Но сейчас эта боль была вызвана не только табачным дымом.
– Уведите этого… – брезгливо махнул рукой Потоцкий в сторону пленного. – Он нам больше не понадобится.
– Казнить его? – спросил хорунжий, выполнявший роль следователя.
– Я сказал, что мне он больше не нужен, – повысил голос Потоцкий, досадуя на непонятливость офицера. Отдать приказ казнить Галагана после того, как в присутствии всех офицеров он дал слово дворянина сохранить ему жизнь, граф все же не решился. Но казаку и так все было ясно. Не о его судьбе шла сейчас речь. Не его судьба была поставлена на карту в большой "гетманской игре", а судьба сражения, судьба двух армий.
Галаган понимал это. Он знал, на что шел, вызываясь ввести врага в "гетманский блуд".
– Упроси гетмана, чтобы сохранил мне жизнь! – прокричал Галаган, увидев неподалеку от оврага, в который его вели, одного из надворных казаков Потоцкого, который во время допроса выполнял еще и роль переводчика. Хорунжий впервые попал в Украину и не все понимал из того, о чем говорил пленный. – Я согласен провести их через Гороховую Дубраву!
– Попрошу! – Зарудный знал, что это условные фразы, которыми Галаган подтвердил: "Все прошло так, как было намечено". Но в провожатые должен напроситься он, Зарудный . И вести поляков через урочище Гороховая Дубрава тоже должен был он.
Когда Галагана уводили к реке, чтобы там отсечь голову, Зарудный подошел с Библией и пытался перекрестить его. Хорунжий уже знал, что они давно знакомы, как знал и то, что ссориться с Зарудным не стоит, чтобы не вызывать гнев у графа Потоцкого. Этот казак, говорят, когда-то спас в бою то ли самого графа, то ли его сына. Во всяком случае, коронный гетман очень дорожил своим слугой и телохранителем.
– Не надо, – остановил его обреченный. – Твой крест не сильнее креста казачьего гетмана. И молитва твоя по душе моей не затмит молитвы всего войска. Лучше выживи и расскажи, как все было.
Зарудный молча кивнул. Он понимал, что имел в виду обреченный, идущий на смерть с улыбкой гладиатора.