– Мы рассчитываем на вас, полковник Карадаг-бей. Сделайте все возможное, чтобы в решающую минуту татарская конница наступала в том направлении, где находится лагерь поляков, а не в том, где расположился обоз моей армии.
Карадаг-бей обиженно промолчал. Однако Хмельницкий помнил, насколько высоко советник хана ценит и лелеет свое самолюбие. И что с задетой гордыней стараться будет по-настоящему.
– Если поляки выйдут из лагеря, мы не станем преследовать их, – предупредил Хмельницкий, – а будем сопровождать на расстоянии, находясь в стороне и как бы чуть-чуть позади. Чтобы боковое охранение поляков успокаивало Потоцкого. И так будет продолжаться до тех пор, пока поляки не подойдут к Гороховой Дубраве.
– А если они не пойдут туда? – проворчал Ганжа. – А захотят обойти его со стороны Стеблова, до которого урочище дотягивается не таким широким клином, как простирается в сторону Канева?
– Обход займет слишком много времени. И растянет их колонну. Уверен, что поляки будут стремиться поскорее пройти через урочище, чтобы к ночи добраться до Богуслава. К тому же в польском лагере есть наш казак, который постарается повести поляков по тому пути, который удобен нам.
– У нас действительно есть такой казак? – усомнился Джалалия, позволявший себе сомневаться буквально во всем, что сделано без его участия.
– К вечеру мы должны получить от него весть. Тогда будем знать точно, готов ли он жертвовать собой, заводя поляков туда, куда нужно нам. Кроме того, мы пошлем еще одного казака. Если поляки поверят ему, он тоже может стать их проводником. А теперь взгляните на карту. Вот Крымский путь. Поляки могут идти только таким строем: по дороге движутся кареты командования; по обе стороны от дороги – повозки с артиллерией; затем колонны пехоты, которые с двух сторон прикрываются конницей.
– Германская выучка, – согласился с ним Кривонос. – Точно так же они выстраивали свою походную колонну и под Желтыми Водами. Но воспоминания о судьбе Стефана Потоцкого как раз и будут удерживать поляков от выхода из лагеря.
– Если что-то пойдет не так, как мы предполагаем, тогда и действовать будем, исходя из ситуации, а пока что мы обсуждаем наш план, а не план Потоцкого.
– Считай, гетман, что я не произносил ни слова, – покаянно молвил первый полковник войска.
– …Как только поляки начнут втягиваться в урочище, им сразу же придется поломать свой приспособленный к походной обороне строй, поскольку путь их будет пролегать через узкий болотистый овраг. Дальше действуем так: ты, Джалалия, налегаешь со своей конницей на польский арьергард, не позволяя ему занять оборону, а значит, не давая возможности голове колонны вернуться на равнину. Ты, Лютай, со своей пехотой наносишь удар на стыке между арьергардом и основной колонной. Ты, Ганжа, заботишься о том, чтобы у поляков не возникало желания уйти в сторону сел Выграив и Стеблов. Тем временем со стороны Канева ужас на них будет наводить татарская конница…
19
Полковники ушли, убежденные, что все сложится именно так, как задумал их удачливый гетман. Но, оставшись наедине с собой, Хмельницкий вновь вернулся к карте и, взглянув на расположение польского лагеря, саркастически рассмеялся: никакие откровения наших "ангелов смерти" не заставят поляков оставить эту крепость, сказал он себе. Никакие! У них еще есть продовольствие, есть вода и порох. Кроме того, существует несколько участков, вполне пригодных для прорыва нашего окружения, причем они очевидны. Поляки конечно же останутся и дадут нам бой. Оказавшись на месте Потоцкого, ты избрал бы только такой исход противостояния. Так почему же ты считаешь, что Потоцкий должен мыслить иначе?
…Потому что Потоцкий, тут же возразил себе командующий, будет напуган сообщениями "ангелов смерти". Его поразят численностью татар, сражаться с которыми поляки просто психологически не готовы, а также численностью казачьих войск. К тому же в польском лагере все еще царит смятение после гибели корпуса Стефана Потоцкого под Желтыми Водами, причем зарождается это смятение в умах и сердцах самого главнокомандующего и его ближайшего окружения. А когда высшее командование армии не верит ни в свои силы, ни в свою военную удачу, это уже опасно. Словом, если коронный гетман в самом деле все еще не опомнился после разгрома войск своего сына, он уже сейчас ищет способы избежать битвы, значит, как только увидит, что путь к отступлению пока что открыт…
…Но именно потому, что он помнит о разгроме корпуса Стефана, он и побоится выйти из лагеря. Ведь сына казаки твои разгромили тем же способом – выманив его за валы. Так станет ли отец повторять трагическую ошибку своего неопытного потомка? Лагерь-то вон в каком прекрасном, удивительном месте разбили! В здешних краях другого такого не сыщешь…
…Так уж повелось, что самым упрямым и самым неподатливым оппонентом Хмельницкого всегда являлся он сам. Казалось, гетман способен был убедить кого угодно. У него хватало терпения убеждать часами. Вот только спорить с собой он так и не научился. Вечно не хватало ни терпения, ни аргументов. Так произошло и на сей раз. Отчаявшись прийти к какому-то окончательному выводу, гетман схватил коня и помчался в полк Кривоноса, который располагался чуть поодаль от основного лагеря. Ему вдруг лично захотелось убедиться, что его казаки умеют и готовы устраивать завалы, ямы-ловушки и засады. Он требовал показывать пилы и топоры и даже лично проверял, остры ли некоторые из них; уточнял, хватает ли бойцам, которым завтра же предстоит развернуть все эти работы, лопат. А в конце концов потребовал, чтобы Кривонос отобрал сотню казаков, умеющих подсекать деревья так, чтоб падали они только тогда, когда нужно и куда нужно; были привычны к земляным работам и имели устраивать завалы.
А поскольку гетман был пронизан ожиданием, день этот чудился ему нескончаемым. Солнце застыло чуть выше линии заката и словно бы вмерзло в небесную синь. Казалось, никакая сила – ни земная, ни Божья – не способна теперь сдвинуть его с места.
Вывело же командующего из этого состояния нервной издерганности только то, что, вернувшись в свою полевую ставку, он застал там спокойного, уверенного в себе и своих "ангелах смерти" полковника Урбача.
– Ну и что там у нас?! – обрадовался его появлению. – Ангелы твои не подведут?
– Группу подготовил. До утра решили не ждать, выступят сейчас, под вечер, вроде бы пойдут в разведку, но так, чтобы деликатно подставиться одному из польских разъездов.
– То есть не позволишь ты Галагану помолиться в ночь перед гибелью.
– Зато у поляков эта ночь окажется очень подходящей для молитв. Кроме того, есть уже вести от Зарудного.
– Так, значит, фамилия казака, который уже находится в польском стане, Зарудный?
– Стараюсь как можно реже называть его имя. Пока что знаете его только вы.
– Когда же ты успел заслать его к полякам?
– Поверит ли Потоцкий тем, кого мы сейчас им подошлем, еще неизвестно, а Зарудный давно служит у гетмана. В свое время он был реестровиком, затем – надворным казаком, служившим в охране одной из усадеб Потоцкого. Возможно, он единственный из нашего племени, кому польский командующий еще способен поверить. А главное, он из этих мест и вполне может служить проводником. Направляясь сюда, Потоцкий ведь не проходил урочище, и среди поляков вряд ли найдутся люди, знающие эту дубраву.
– И Зарудный согласен помочь нам?
– Как только выяснится, какой именно путь изберут Потоцкий и Калиновский, он сразу же сообщит нам об этом. Вполне возможно, что к утру мы уже будем знать маршрут и сможем послать корпус Кривоноса в засаду.
– Слишком гладко у тебя все выходит, – проворчал Хмельницкий, вновь и вновь обращая взор к расстеленной на столе карте.
– Точно такие же слова я только что слышал от одного полковника. Правда, тогда речь шла о ваших собственных военных планах, господин командующий.
– Изыди, сатана! – едва удержался от улыбки Хмельницкий. Нервы у него сейчас были на пределе. Иногда ему хотелось упасть, на колени и молить Господа, чтобы вновь послал ему удачу, вновь одарил победой, да такой, чтобы не только Украина, но и вся Польша содрогнулась.
– Изыду, но ненадолго. Через полчаса появлюсь вместе с Галаганом.
– С ним – да, можешь появляться. Дай хоть в глаза ему посмотрю. В последний раз. Я ведь его еще под Хотином знал. Помню, отец с ним дружбу водил. Все в свою сотню переманивал его, да, жаль, так и не переманил.
* * *
"Ты не должен говорить с ним, как с обреченным, – предупредил себя Хмельницкий, наблюдая, как Урбач и Галаган приближаются к его шатру. – Ты посылаешь в бой тысячи людей, и все они в той или иной мере обречены. Причем обречены изначально. Тогда в чем дело, почему этот воин должен стать исключением? Ты не о гибели его должен думать, а только о том, что именно он способен сделать для войска, какую пользу принести ему".
Гетман вышел им навстречу, усадил Галагана на пень напротив себя и несколько минут наблюдал захватывавшую своей суетностью жизнь муравейника.
– Ты сам избрал этот путь, казак, а значит, сам определил свою судьбу, – в самый неожиданный момент произнес он, все еще не отводя взгляда от муравейного Вавилона.
– Разве я возражаю? Конечно, сам, султан-паша заморский.
Хмельницкий терпеливо подождал, пока "ангел смерти" закурит свою трубку. Возможно, последнюю.
– Я помню тебя еще по битве под Хотином.
– И я тебя, гетман. Еще тогда отцу твоему говорил: "Это даже не кошевой атаман у тебя вырос, а настоящий гетман". Не верил, царство ему. Мне бы, говорил, как-нибудь уберечь его хотя бы во время нынешней битвы…
Они прокашлялись и помолчали.
– Если поляки останутся в лагере и замкнутся в нем, мы положим тысячи казаков, прежде чем сумеем выковырять их оттуда. Ядра их собственными телами останавливать придется.
– Да и подкрепление к полякам подойти может, – поддержал ход его мыслей смертник. – Потому и попробую взять их на старый "гетманский блуд". Но если не получится, ты уж прости старому казаку. И помолись.
– Всем войском помолимся. Даже если не получится. Смотри, чтобы в плен они тебя взяли, как полагается. Им уже несколько дней не удается захватить ни одного языка, мечутся вокруг своего лагеря, пластунов к нашему подсылают, но мы их тут же отстреливаем или прогоняем. Говори, что в Корсунском полку служишь, то есть в гетманской гвардии, тогда, может, больше веры тебе будет.
– Сказать – скажу, султан-паша заморский, отчего ж не сказать?
Вновь помолчали.
– Выпьешь на дорогу?
– Грех не причаститься, причем из рук самого гетмана.
Хмельницкий вошел в шатер, взял графинчик и чашечки, сам налил Галагану и себе.
– Славы тебе, казак. Не только ныне сущей, но и вечной славы.
– А тебе на добром слове спасибо. Ты уж так на поляков налегай, чтобы ни один из них из Гороховой Дубравы живым не выбрался. Чтобы не только тела, но и души их там гибли.
Покряхтели. Выпили. Вздохнули.
– Что еще я могу сделать для тебя? – спросил гетман.
– Не жалеть меня. Век свой казачий я знаю. Я ведь только потому и пришел в твое войско, чтобы не в зимнике холодном умирать, а во славу казачьего братства. Всем остальным старым казакам то же самое завещаю.
– Таких, как ты, на Сечи не жалеют, такими гордятся. А сам видишь, что в моем войске традиции запорожские сечевые чтут, как церковные каноны.
Вновь выпили. Прощально поцеловались.
– Перекрести меня своей гетманской рукой, чтобы запомнилось, что сам гетман благословлял…
Хмельницкий трижды перекрестил казака и вновь поцеловал.
На глазах Галагана появились слезы.
– Мне, дураку старому, стыдно признаваться, но, не поверишь, давно чудилось, что умирать буду благословленным самим гетманом. Осененным его крестом. И ведь знал же, что гетмана в Украине пока еще нет, а все равно чудилось.
Хмельницкий перекрестил его еще раз.
– Дай-то Бог, чтобы и меня в мой смертный час точно так же осенил своим гетманским перстом тот, кто булаву мою примет. Только он уже должен быть гетманом всей нашей соборной Украины.
– Тебе, гетман, иное посчастливится, – возразил Галаган. – Осенять и прощать тебя будет весь народ. Как гетмана Великой Украины.
Повернулся и спокойно пошел туда, где чуть в сторонке, у шатра ординарцев и телохранителей, поджидал его Урбач.
– Мы будем молиться за тебя, казак, – негромко проговорил ему вслед Хмельницкий. – Святая та смерть, которая способствует победе целого войска.
20
– Так что там говорит этот ваш казак? – зло поинтересовался польский главнокомандующий у адъютанта.
– Молчит.
– Не может же он молчать вечно, такого не бывает. У н?.ас что, действительно перевелись мастера, которые способны заставить говорить даже мертвых?
– Его пытали всю ночь, – мрачно объяснил майор Торуньский. – Назвал себя, сказал, что из Корсунского полка и что послан был в разведку. Но отвечать, сколько у них там всего полков, откуда прибыли, какова их численность, а главное, сколько воинов привел с собой перекопский мурза Тугай-бей, – отказывается.
– Или же ничего об этом не знает.
– Корсунский полк считается гвардией Хмельницкого. А п?.рибытие татар или свежих отрядов не утаишь. Наоборот, Хмельницкий объявляет о них, чтобы поднять дух своего воинства.
– Но если этот казак хоть что-либо знает, почему не знаем этого мы? – холодно процедил граф Потоцкий. – Мне что, самому пытать его? Вы уже не способны даже на это?
– Я прикажу, – низко склонил голову адъютант. – От вашего имени, господин коронный гетман.
Свой штаб Потоцкий расположил в небольшой хате-мазанке, оставшейся здесь от какого-то хуторка. Рядом были еще две полуразрушенные хаты, в одной из которых, выложенной из самана, коронный гетман пересиживал обстрелы казачьей артиллерии. По крайней мере стены ее спасали от осколков. И в. се же хорошо укрепленный лагерь этот казался гетману все менее надежным. Прежде всего настораживало, что казаки не спешат штурмовать его. Пополняясь и пополняясь отрядами повстанцев, армия Хмельницкого даже не попыталась взять его стан в окружение. Наоборот, казаки укрепляют два своих лагеря, пытаясь спровоцировать польское войско на губительный штурм, а точнее – выманить его за валы.
– Господин коронный гетман, – буквально вывалился из седла вконец уставший ротмистр Радзиевский, который в последние дни выполнял у Потоцкого обязанности начальника разведки. – Только что мы проследили, как к лагерю Тугай-бея прибыл еще один большой отряд ордынцев.
– Какой еще отряд? Откуда он взялся? Это его приветствовали пальбой в лагере Хмельницкого?
– Его, ваша светлость. Известно было, что татары ждут пополнения. Тот татарин, что попался нам в первый день, сообщил…
– Знаю, он сообщил, что мурза ждет прибытия хана с "войсками ислама", – угрюмо подтвердил Потоцкий. – Считаете, ротмистр, что это передовой отряд его войск?
– Очевидно, да. Хан не мог прибыть с какой-нибудь тысячей всадников. Как и эта тысяча не могла прибыть из Крыма одна.
– А вы уверены, что она из Крыма? Может, это Тугай-бей, по совету Хмельницкого, комедию у нас на глазах разыгрывает?
– Татарский стан был на месте. Мы следили за ним всю ночь. А вчера два больших отрада прибыли к Хмельницкому, так что никакая это не комедия.
– Сколько же у него сейчас войска?
– Трудно сказать. Это может знать только пленный казак, если только…
– Если только кто-нибудь в этом лагере заставит его заговорить. Или таких людей у меня уже не осталось?
Они оба посмотрели в сторону глубокого, поросшего кустарником яра, подползавшего к реке метрах в двухстах от штабной хижины. Где-то там, в одной из наспех сооруженных землянок, Торуньский и два палача из комендантской сотни коронного гетмана допрашивали пленного казака, назвавшегося Никитой Галаганом.
– Честь господину коронному гетману! – еще издали сдержанно приветствовал Потоцкого польный гетман Калиновский. Черниговский воевода, он и сейчас установил свой шатер в левом крыле лагеря, в небольшой, прикрытой от пуль и стрел низине, рубежи которой были укреплены отдельным валом и двумя рядами повозок.
В п. оследние дни, после того, как гетманы поссорились из-за тактики дальнейших действий, Калиновский почти не выходил из своего "черниговского повозкового замка", демонстрируя полнейшее неуважение к командующему. Его же примеру начали следовать и другие офицеры-аристократы. Прежде всего – о. дин из самых богатых и знатных волынских магнатов князь Самуил Корецкий, сотворивший точно такую же крепость чуть правее штабных шатров, вокруг небольшого родничка. Впрочем, гонор начал одолевать и аристократов помельче, почти каждого, кто имел право причислять себя к "знаменитой и высокородной шляхте".
– Не меньшая честь и господину польному гетману, – с салонной иронией ответил Потоцкий.
– Мои офицеры спрашивают, как долго мы будем собирать вокруг себя казачью чернь и крымскую татарву. Не лучше ли внезапно выйти из лагеря и ударить по казакам, пока они не получили еще несколько тысяч подкрепления? Уверен, что татары так и останутся по ту сторону реки и ввязываться в нашу давнюю вражду не станут.
– Попытайтесь выйти – и вы окажете большую услугу Хмельницкому. Пока мы будем сражаться с казаками, татары начнут терзать наши обозы и расстреливать из луков челядь.
– В т?.аком случае, следует уходить в сторону Богуслава. Иначе мы останемся без съестных припасов еще до того, как казаки полностью блокируют наш лагерь. Что там говорит ваш пленный?
– Пока только проклинает нас.
– Так пусть его приведут сюда. Я хочу собственными ушами услышать, как меня станут проклинать.