- Ну что ж, - сказал капитан. - Мало надежды, что мы его встретим, но сигнал поставить можно. Почему не поставить. Давай распорядись, боцман, да поживее. Огромная туша прыгала по волнам, тяжелые цепи вырывались из рук, грозя отдавить палец или ногу. Работать приходилось очень осторожно, но мы все-таки быстро справились со своим делом. А гарпунер тем временем взял длинный бамбуковый шест с флагом на конце, воткнул его в брюхо киту, а чтобы шест не упал - три здоровенных штопора ввинтил прямо в тушу и, привязав к штопорам растяжки, укрепил мачту с флагом.
Наконец последняя цепь соскользнула с китового хвоста, и туша с поднятым над ней флагом стала быстро отставать от нашего быстроходного кораблика. Скоро ни кита, ни флага не стало видно. Стемнело. Кругом толпились одинаковые волны. Даже звезд на небе не было в эту ночь, но мы шли уверенно, выбирая дорогу по карте, навстречу ветру.
Только под утро заметили мы на горизонте высоко взлетавшие красные огоньки. Это со шхуны пускали ракеты-фальшфейеры, чтобы нам легче было найти ее в море.
Мы зажгли прожектор. Тугой пучок света раздвинул темноту, и мы увидели шхуну.
Невеселый вид был у маленького кораблика: "Крестьянка" держалась бортом к ветру, сильно накренившись, и так раскачивалась на волнах, что мачты почти касались белых гребней. Казалось, вот-вот шхуна ляжет и не поднимется больше. Мы обошли ее с наветра и остановились. Боцман с мостика забросил на палубу "Крестьянки" выброску. Там в двадцать рук подхватили тоненькую веревочку, потом вытянули толстый стальной трос, привязанный к ее концу, и закрепили его на носу шхуны.
"Партизан" дал малый ход, буксир натянулся, шхуна медленно развернулась носом по ветру, и послушно пошла у нас за кормой.
К рассвету шторм стал затихать. Но считать; шхуну спасенной было еще рано: вода в трюме по-прежнему прибывала, и люди, измученные долгим непосильным трудом, не успевали ее откачивать. С каждым часом крен увеличивался. Волны уже хлестали в бортовые иллюминаторы, и в любую минуту шхуна могла перевернуться.
По расчету нашего капитана маленькому кораблику осталось пять часов жизни, не больше, а до бухты Олюторской, где можно было откачать воду, оставалось не меньше десяти часов пути. И все-таки мы не хотели сдаваться. Мы самым полным ходом шли вперед в надежде на милость судьбы.
- Будь что будет, - сказал наш капитан. - Доведем - хорошо. Не успеем - придется брать людей к себе на борт. Ничего другого тут не придумаешь.
Так и шли по ветру, с полного хода распарывая зеленые валы, катившиеся по океану. Кочегары старались вовсю, не жалея ни угля, ни сил, и длинный султан дыма, обгоняя наш маленький кораблик, черным облаком стелился над морем.
А мы, хоть нам и нечего больше было делать на палубе, стояли на ветру, то с надеждой глядя вперед - не откроются ли берега Камчатки, то оборачиваясь назад и с тревогой поглядывая на шхуну, которая кренилась все больше и больше.
Вдруг рулевой заметил на горизонте, в стороне от нашего курса, шест с флагом. Эта новость сразу облетела судно. Все глаза обернулись туда, где трепетал над волнами крошечный темный квадратик.
Кнут Иванович достал из футляра бинокль и, убедившись, что ошибки тут нет, закричал:
- О, вы видите, я не напрасно ставил сигнал! Вон он плавает, мой подарок. Удача!
Но об удаче не время было говорить. Идти подбирать кита - это потерять часа два хода, не меньше. Это каждый из нас понимал. А два часа могли решить судьбу шхуны. И, как ни обидно было снова бросать в море своего кита, Михаил Михайлович без колебания принял решение.
- Ничего не поделаешь, Кнут Иванович, - сказал он, - пойдем своим курсом. В таком деле рисковать не приходится.
Кнут Иванович молча грыз мундштук своей погасшей трубки. Он топтался на месте, точно очень торопился куда-то и не мог уйти. Нам не хотелось терять кита, а ему, видно, вдвойне обидно было расставаться со своей добычей. Но он был настоящим моряком, сам он не раз попадал в трудные переделки и, конечно, даже подумать не мог о том, чтобы из-за туши кита рисковать жизнью людей. И так расстроила нашего гарпунера вся эта история, что жалко было смотреть на него.
Вдруг он улыбнулся, сунул бинокль в футляр и с довольным видом стал потирать свои большие пухлые руки.
- Ага! - закричал он. - Мы убьем оба зайца в один раз! Мы приведем кита, и шхуна не потонет. Вот как!
Мы сперва не поняли, что он надумал, и со всех сторон насели на него с вопросами. А он хитро улыбнулся, точно знал какой-то секрет и не хотел поделиться с нами. Выждав с полминуты, он расхохотался и заговорил торопливо:
- Почему ей тонуть? Потому что лежит на борту? Так? Ну, а мы не дадим ей валиться на борт, вот и все! А! - смеялся он. - Вы не знаете как? Ну вам простительно, вы мало плавали. Откуда вам знать такие вещи. А я плавал много. О, Кнут Нордендаль много плавал, много видел и много знает. Наш кит нам поможет. Вот кто. Мы привяжем его к шхуне с другого борта. Он не маленький, наш кит. Он весит семьдесят тонн. Он не даст ей опрокинуться. Нужно только привязать его хорошо. Вот и все!
И всем нам сразу стало ясно, что гарпунер прав.
Михаил Михайлович тут же дал команду. "Партизан" повернул прямо на кита, а Кнут Иванович отобрал пятерых самых ловких матросов и стал вместе с ними готовить шлюпку.
Полчаса спустя мы подошли к киту. Надев пробковые нагрудники, пятеро смельчаков спустили шлюпку, обмотали кита цепями вокруг хвоста и вокруг плавников, подвели его к борту шхуны и крепко привязали стальными концами. Теперь сколько бы воды ни набрала "Крестьянка" - тяжелая туша кита все равно не дала бы ей опрокинуться.
Восемь часов спустя мы вошли в бухту Олюторскую, ведя на буксире кита и шхуну. Тут, в Олюторской, стояла наша китобойная база - огромный, как город, пароход "Камчадал". К нему на палубу за хвост подняли нашего кита и тут же принялись разделывать огромную тушу. Ножами, похожими на хоккейные клюшки, резали кита на куски, забрасывали их в горловины огромных мясорубок, а внизу, глубоко под палубой, в больших паровых котлах вытапливали китовый жир.
А "Крестьянка" стояла под бортом у "Камчадала", и паровой насос быстро откачивал из нее воду. Прямо на глазах шхуна теряла крен и поднималась из воды.
Вечером в большой столовой "Камчадала" и мы и моряки с "Крестьянки" - все вместе сидели за столом и ели вкусное жаркое, приготовленное из китового мяса. А потом мы снова собрались в своей кают-компании и принялись за прерванный рапорт. К празднику он опоздал. Но зато мы написали в телеграмме уже о шестидесяти четырех китах и, конечно, не забыли сообщить о том, что гарпунер, Кнут Нордендаль, иностранный специалист, объявил себя ударником.
КОСТЯНАЯ КОРОБОЧКА
Два дня пароход "Коряк" простоял в Петропавловске, разгрузился, поднял якорь и пошел дальше на север.
Погода стояла бурная. Те немногие пассажиры, которые остались на судне, слегли от морской болезни, и я думал, что до Олюторки, куда я добирался по служебным делам, не с кем будет и словом перекинуться.
К счастью, я ошибся. Поздно вечером, заглянув в кают-компанию, я заметил там незнакомого пассажира. Заложив ногу на ногу, он сидел, чуть покачиваясь, в капитанском кресле и дымил душистым табаком.
По столу ползала мягкая шляпа. Рыжая канадская куртка, подбитая белой стриженой овчиной, в такт размахам судна качалась на вешалке.
Я поздоровался, уселся напротив и закурил свою трубку.
Так мы просидели несколько минут, дымя и разглядывая друг друга. Лампа, привинченная к потолку, хорошо освещала наши лица.
На вид незнакомцу можно было дать лет тридцать шесть или немного больше. Ранняя седина чуть пробивалась на его висках. Он был тщательно выбрит, только темные усики топорщились над губой.
В том, что он русский и в этих местах не в первый раз, я не сомневался ни минуты. Но я мог бы поспорить на что угодно, что он долго прожил за границей. И не в костюме тут было дело. В манере держаться, в лице, в движениях от долгого пребывания в чужой стране всегда остаются едва уловимые, но прочные следы.
Обычно я легко угадываю профессию незнакомого человека. Но тут я стал в тупик. Так сидеть, как сидел он в девятибалльный шторм на валком, маленьком пароходике, мог только моряк. Но моряк никогда не надел бы шерстяные гетры, клетчатые бриджи и горные ботинки с "триконями".
Навязывать разговор незнакомцу мне не хотелось. Игра в молчанки тоже надоела, и я решил уйти. Я и ушел бы, так и не заговорив с ним, но, поднимаясь, я выронил маленькую коробочку, в которой держал табак.
В это время пароход сильно качнуло. Коробочка скользнула по палубе и, описав сложную кривую, оказалась прямо у ног незнакомца. Он, не вставая, протянул руку, поймал мою коробочку и уже хотел подать ее мне, но вдруг задержал руку и, пристально посмотрев мне в глаза, сказал:
- Продайте мне эту вещицу. А? Вам она не так уж нужна. Мне, право, нужнее, чем вам. Это моя коробочка. Лет… - он задумался на секунду, - лет пятнадцать назад я потерял ее…
Коробочкой этой я совсем не дорожил. Она досталась мне случайно от знакомого моряка, а тот нашел ее среди обломков американской шхуны, прибитых к берегу.
Таких коробочек сколько угодно на севере. Местные жители искусно делают их из клыков моржа. И стоят они гроши. Единственно, что отличало мою коробочку от тысяч ей подобных, была надпись на английском языке и простенький рисунок, не очень тщательно выжженный на крышке. При некотором напряжении фантазии на рисунке можно было разобрать поварской колпак, а надпись в переводе означала: "Кухонная соль не сделает повара старой солью".
Это непереводимая игра слов. "Старой солью" англичане называют бывалых моряков. Это примерно то же, что по-нашему "морской волк".
- Ну что ж, - сказал я, - идет. Только вот как насчет цены?
- А сколько же вы хотите? Я помолчал, будто прикидывая и не решаясь назвать цену.
- Вот так, - сказал я наконец. - Вы расскажете мне историю этой коробочки. Это и будет ценой. Устроит вас?
- Дороговато, - сказал незнакомец. - Я не очень люблю вспоминать об этом. Но пусть будет по-вашему. Ночи теперь длинные, а днем все равно нечего делать. Пойдемте ко мне, я расскажу, как это было…
- Для начала давайте познакомимся, - сказал он, когда мы пришли в его каюту. - Скалкин Петр Петрович. - Он протянул мне большую крепкую руку.
Я пожал ее и назвался. Петр Петрович предложил мне кресло, сам уселся на складном стуле, закурил и начал свой рассказ.
- Сейчас я горный инженер-разведчик. А в то время плавал поваренком на шхуне и мечтал стать капитаном. Ничего не вышло из этого, но я, признаться, и не жалею. О море хорошо мечтать, сидя на берегу, особенно в такую вот погоду. Вы слышали о Свенсоне? - спросил он неожиданно.
В Норвегии я знавал многих Свенсонов. Там фамилия Свенсон встречается не реже, чем у нас Иванов. Я так и ответил.
- Нет-нет, - перебил меня Скалкин. - Те Свенсоны в Норвегии, бог с ними. Здешнего, дальневосточного Свенсона, не приходилось вам знать?
Я отрицательно покачал головой.
- Ну, не беда, - сказал Скалкин, - тут, на побережье, вы еще не раз услышите о нем. Здесь его и сейчас помнят. Он тоже, конечно, норвежец, но в Норвегии никогда не бывал. Родился он где-то на Аляске, считался американцем, а в этих местах проплавал лет двадцать пять и нажил миллионы.
Он вел здесь торговлю, этот Свенсон. Это называлось торговлей, а на самом деле это был настоящий грабеж. Старый мошенник обирал доверчивых чукчей и камчадалов, но, что и говорить, делал он это ловко.
Он не один здесь пиратствовал каждое лето. Как мухи на мед, слетались сюда торгаши-авантюристы. Другие держали тут склады, фактории, магазины. У Свенсона этого не было. Вместо приказчиков служили ему шаманы и здешние кулаки. Деньгами он не любил платить, платил водкой. Скупал шкуры и кость, вот такие коробочки тоже скупал. Они хорошо шли в Америке, и барыши у старика получались неплохие: за бутыл-ку водки он иногда выручал раз в сто больше, чем платил.
Возил он сюда и ружья и на этом деле тоже умел неплохо набивать карман. Хорошее ружье охотник здесь ценит, бережет, уважает. Иной "винчестер" всю жизнь служил бы хозяину. А Свенсон так поставил дело, что каждый год охотники покупали новые винтовки. Старик никогда не привозил патронов для прошлогодней партии оружия, и тому, кто хотел запастись зарядами, волей-неволей приходилось покупать новое ружье. Водку старик никогда не отпускал в долг. А оружие раздавал охотно, но потом за долги отбирал по дешевке лучшие шкуры.
При всем том его, пожалуй, даже любили здесь. На вид он был человек добродушный, простой, большой и сильный, как медведь. Такой памяти, как у него, я не встречал больше ни разу. Всех покупателей знал он по имени, здоровался с ними за руку, ходил в гости, пил с ними чай и ром, таскал на руках их ребят и говорил на всех языках побережья.
Я с ним познакомился в Петропавловске. Мне тогда исполнилось 17 лет. На Западе в то время шла война, а здесь у нас купцы, как в мирное время, сколачивали свои миллионы. Отец у меня пропал без вести на фронте, мать умерла от рака, и я один остался во Владивостоке. Весной предложили мне ехать на рыбные промыслы на Камчатку. Лето я проработал, а когда дело дошло до расчета, оказалось, что мне и домой добраться не на что. Тут я узнал, что на шхуну "Золотой лосось" нужен помощник повара. Понятно, я бе-гом помчался туда.
Вот так и познакомились мы со Свенсоном. По-русски он говорил хорошо. Он расспросил меня об отце, о матери, о том, как я жил прежде, пощупал мои мускулы, хлопнул по спине и сказал, что я могу оставаться на шхуне. В тот же вечер я принес на "Лосося" свой сундучок и пошел на камбуз чистить картошку.
Народ на "Лососе" плавал отчаянный - настоящие головорезы, но старик умел держать их в руках и заставлять работать. Сам он был отличным моряком, не боялся никакой работы и, что бы мы ни делали, всегда подгонял нас. При этом он любил говорить, что хороший моряк рано или поздно станет капитаном.
Среди нас были и итальянцы и шведы, но говорили на "Лососе" по-английски, и я за полгода выучился языку. Стряпать я тоже выучился, но не сразу, конечно. Дело это нехитрое, но и к нему нужно привыкнуть. Вот, видите? - Скал-кик потрогал маленький шрам над левой бровью. - Это память о моей первой каше.
Это было в начале моего первого плавания. Я мыл посуду на камбузе. Наш старший повар зашел ко мне и приказал на завтрак сварить саго. Утром, еще до рассвета, я затопил плиту, насыпал полкастрюли крупы, залил водой и поставил на огонь. Как только вода разогрелась, крупа через край полезла из моей кастрюли. Я взял большую ложку, выплеснул полкастрюли за борт и долил воды. Минуты не прошло, каша снова полезла через край, и пришлось еще полкастрюли отправлять рыбам на завтрак. Когда я третий раз проделал эту нехитрую операцию, кто-то сзади так ударил меня по левому уху, что я потерял сознание и рассек висок о край плиты.
Когда я очнулся, надо мной стоял Свенсон. Он осмотрел мою рану, промыл, заклеил липким пластырем и, похлопав меня по плечу, сказал добродушно:
"Пустяки, Пит, это будет на память о том, как нужно беречь добро…"
И я не обиделся на старика, вот, честное слово, не обиделся.
Были, конечно, и другие приключения в моей нехитрой работе. Но, так или иначе, довольно скоро я научился готовить лучше нашего повара, и Свенсон сам не раз хвалил меня за стряпню. По утрам, когда я варил кофе для команды, он частенько приходил на камбуз. Он любил сам поджаривать хлеб себе на завтрак и тут заодно философствовал, учил меня жить и рассказывал о своей беспокойной молодости. Тут, на камбузе, я в первый раз и услышал о том, что "кухонная соль не сделает повара старой солью". Мне, конечно, было обидно. Я мечтал о капитанских нашивках, спал и видел себя "старой солью" и как-то даже попросил хозяина поставить меня вместо заболевшего матроса. Но старик уже привык к моей стряпне, и я остался поваренком.
Для этой должности я был слишком велик ростом и слишком силен. Матросы посмеивались надо мной, они прозвали меня "Миссис Скалки" и как-то раз, отобрав мою коробочку, раскаленным гвоздем выжгли на крышке пословицу. Это случилось в открытом море. Другой коробочки достать было негде. Так она и осталась при мне до того самого дня, когда шхуна пошла ко Дну.
В Приморье уже шла гражданская война, а мы по-прежнему торговали. В тот раз, по-грузившись в Сан-Франциско, мы шли к берегам Северной Камчатки. В трюмах "Золотого лосося" лежало тонн пять охотничьего пороха, ружья, патроны, ножи, спирт, керосин в жестяных бидонах и много другого добра. Мы держали курс на Олюторскую. На этот раз старик с нее решил начать "обход своих владений", как он называл эти рейсы.
Двадцать девятого мая, как сейчас помню, я встал пораньше, чтобы испечь хлеб, вышел из кубрика и, едва ступив на палубу, поскользнулся и чуть не свалился. Зажег свет. Вся палуба от носа до кормы была залита черной вонючей жижей. Это механики ночью перекачивали горючее и разлили нефть по палубе. Мне-то было все равно - не мне убирать, но я заранее представил, как будет ворчать старик.
Я не ошибся. Пока я месил тесто, Свенсон вылез из своей каюты и пришел ко мне. Он был в скверном настроении и, пока возился со своим хлебом, все время ворчал о бездельниках, о неряхах и о том, что палуба на корабле - святое место.
На "Лососе" все, кроме вахтенных, спали. Стоял полный штиль. Море кругом лежало удивительно спокойное, и прямо из моря вставало огромное красное солнце.
Старик загляделся, а заглядеться было на что - восходы в тех местах красивы необычайно, уж я-то насмотрелся на них. Он забыл про свою сковородку. Вдруг масло вспыхнуло, камбуз сразу осветился. Старик выругался и через дверь швырнул сковородку прямо за борт.
В камбузе сразу стало еще темнее, а секунду спустя на левом борту вспыхнуло желтое пламя. Должно быть, горящие капли упали со сковороды, и нефть на палубе загорелась сразу в нескольких местах. Огонь быстро разбегался во все стороны. Я сразу понял, какая опасность нам угрожает, и, признаться, струсил не на шутку. Каждую секунду огонь мог добраться до трюма, где у нас лежал порох, а тогда всем нам пришлось бы не сладко. Мне стало не по себе.
А Свенсон был удивительно спокоен: он, сторонясь от огня, подошел к колоколу и пробил пожарную тревогу. Команда высыпала на палубу. Люди одевались на ходу и смотрели, как желто-красные языки огня подбираются к трюмам. Механик выскочил из машины с огнетушителем в руках. Вся палуба уже пылала, и он все примеривался, откуда начинать тушить пожар. Он нелепо прыгал, прицеливаясь то туда, то сюда, и не знал, на что решиться.
Свенсон посмотрел на него и расхохотался. Он-то мог смеяться. На "Лососе" стоял катер с керосиновым мотором, и в такую погоду ничего не стоило добраться на нем до берега. А то, что сгорит судно, ничуть не беспокоило старика. И шхуна, и груз, и даже будущие прибыли были надежно застрахованы Свенсоном, и он ничего не терял от пожара.
Нам было хуже: у каждого в сундучке лежали тоненькие пачки долларов - всё наше богатство, заработанное в этих плаваниях. Мы знали, что их-то уж никто не вернет нам, когда пойдет ко дну "Лосось". Все сразу вспомнили о деньгах, и кто-то уже бросился в кубрик, но Свенсон рявкнул так, что никто не посмел уйти с палубы.
Старик приказал спускать катер, а механику крикнул:
"Бросьте, чиф, поздно!"