Повернулся к штурману, - тот во весь рот, счастливо, торжествующе смеялся. Правую руку свесил за борт и показывал под крыло, Пряхин понимающе склонил голову. Штурманский жест он перевёл так: там внизу уже всполошились немцы.
Лейтенант улыбнулся своим мыслям. Он не верил, что немцы так глупы и наивны, но если представить сонного, над ухом которого вдруг что–то оглушительно затрещит…
И всё–таки затеянный ими ночной "аттракцион" не вязался с его представлениями о ночном полёте. Ну, ладно, самолёт хотя и маленький, но ведь под крыльями бомбы и два реактивных снаряда, но эти трещотки, труба…
Так думал Пряхин, направляя самолёт над кроной деревьев и всё чаще взглядывая на мигающий зеленоватым огоньком циферблат часов, - стрелка уж приближалась к тому делению, за которым внизу должна показаться поляна. Но под крыльями непроницаемо темно стелился лес. И вдруг тревога холодной змеёй заползла в сердце: а если ошиблись курсом! - но нет, вот впереди заголубел край поляны, а там шахматными клетками зачернели кубики домов, матовым зеркалом рисовалось озеро, показалась школа…
- Довернуть вправо! - скомандовал штурман.
Старший лейтенант вытянул вперёд руку и прижался щекой к правому борту кабины. Командир склонил голову вправо, смотрел мимо капота двигателя и направлял винт на школу.
Одну за другой сбросили бомбы.
- Левый разворот! - командовал штурман, - Пошли на высоту! Вверх, вверх!..
Владимир как можно круче забирал в высоту. Всполошившиеся немцы будут стрелять из автоматов, пистолетов и не только из деревни, но и по всему маршруту до наших позиций. От цели ушли далеко, а когда по команде штурмана Пряхин снова взял курс на село, - теперь уже на порядочной высоте, - они увидели горящую школу, а затем и метущихся возле неё немцев. Владимир направил на них самолёт и одну за другой выпустил две ракеты. Штурман же на подходе к ним сбросил трубу, и она, выплеснув на концах пламя, закрутилась над селом. Озеро, школа и все дома осветились как днем, по улицам бежали немцы, на площади перед школой их становилось всё больше. С высоты не было видно лиц, но Владимиру казалось, что все они в изумлении смотрят на чудище с двумя огнедышащими головами, которое не валится, а летит над ними, рассыпая искры и не торопясь ударить по головам, обжечь, спалить или совершить какое–либо иное страшное действо. А штурман тем временем пустил по ним автоматную очередь и крикнул: "А-a, сукины дети, получайте гостинцы Ивана!.."
Владимир помнил, что уходить от села надо так, чтобы извилистый берег озера выворачивался на левом крыле, и чтобы высота была побольше, под километр.
Огибая озеро, видел, как "двуглавый змий" понесся над лесом в ту сторону, где была линия фронта и куда они летели. Видно, парашют подхватило ветром, и он несёт трубу над деревьями, а в лесу, по данным разведки, от школы и до линии фронта располагались части танкового корпуса, который готовился к наступлению на Ленинград.
Старший лейтенант Черный то обстреливал лес из автомата, то бросал гранату, - и это также входило в сценарий спектакля, а когда труба осталась далеко позади, штурман стал кидать на лес какие–то шарики, которые вспыхивали бенгальскими огнями, сыпали снопы искр и освещали кроны деревьев, оставляя в тени самолёт.
Владимир вспомнил, как комэск давал задание экипажам: самолёты должны вылетать через каждый час и, кроме конкретной цели, пролетать над линией расположения танков, устраивая им ночные "концерты".
И ещё он слышал, что у каждого припасены свои гостинцы и что в эскадрилье налажено соревнование в изобретении "сцен" и "номеров", способных лишить немцев ночного отдыха.
Быстро летит самолёт, но, кажется, в полёте ещё быстрее летит время.
Не успел Владимир опомниться и осмыслить все детали полёта, как внизу под левым крылом показалась голова "спящей собаки", - так выглядело небольшое озеро, за которым начинался березняк и за ним - аэродром. И вот на земле слабо засветилась линия красных огней - направление посадки. Владимир сбавил газ и мотор закашлял, и хлюпал, словно погружался в воду.
Через минуту Пряхин посадил свою "тройку" и рулил на стоянку.
Комэск встретил его вопросом:
- Ну, как?
Пряхин отрапортовал:
- Бомбы попали в цель, ракеты - тоже.
- Хорошо. А теперь отравляйтесь спать, очередь пришла моя.
И нырнул в темноту. Ближе к утру она становилась непроницаемой.
В землянку Пряхин входил вслед за штурманом, - сам бы не нашёл её, а чуть коснулся лежака, тотчас мертвецки заснул. Разбудил его девичий голос:
- Ну, ну, просыпайтесь. Идите на обед, а из столовой - ко мне, в медицинский пункт.
- На обед? А разве уж время?
- Да, время. Вы спали, как сурки, почти весь день. Командир не велел вас будить, сказал, что ночью вы хорошо поработали, мол пусть отдохнут.
Пряхин сбросил с себя одеяло и шинель, запустил обе пятерни в волосы и поднял глаза. Перед ним стояла девушка в сержантских погонах, в одной руке держала пилотку, в другой - белый халат, улыбалась.
- Я медицинская сестра, ко мне заходите сразу же после обеда. Слышите?
- Слышу, не глухой. А зачем?
- Посмотрим вас, заведём карточку, будем наблюдать.
- Наблюдать?
- Да, наблюдать. Мы всех наблюдаем. Вы же свою машину наблюдаете, и чините, когда нужно. Мы тоже… должны знать, как вы и что с вами.
Снова он посмотрел на сержанта, теперь уже пристально. Это была совсем юная девушка в шинели, из–под которой виднелась серебристо–серая коверкотовая гимнастёрка. Такую носили офицеры. Серые с зеленью глаза были широко раскрыты и смотрели так, как смотрят взрослые на забавных малышей. Дети ещё ничего не делают, но от них ждут каких–то смешных проделок.
"И чего лыбится…" - подумал Пряхин, проводя ладонями по лицу и приглаживая торчащие во все стороны волосы.
И ещё подумал: "Чего стоит? Шла бы уж".
Но девушка не уходила.
- Меня зовут Настей. А вас?
- Владимир. У меня ничего не болит.
- И хорошо, что ничего не болит. Мы вас просто посмотрим. Нам карточку завести надо.
Сказав это, повернулась и пошла. Владимир смотрел ей вслед, и долго ему светили серо–зеленые глаза и ямочки в углах губ, и жаром пышущие щёки.
Владимиру пришла мысль: "Тут в неё все влюблены".
Шёл по краю летного поля и продолжал думать о сестре.
В столовой у окна сидел и поджидал его штурман.
- Слышь, командир, - заговорил он, - а здорово мы слетали. Штаб вдребезги разнесли. Начальник штаба со своим помощником заживо сгорели.
- А как вы узнали?
- Армейская разведка доложила.
- A-а… Хорошо. Первый блин, а ишь, - не комом.
Пряхин почувствовал прилив радости и удовлетворения. Такое чувство он испытывал, когда сбивал самолёты. "Уничтожен штаб танкового корпуса, есть убитые и, наверное, раненые, сгорел сам начальник штаба, видимо, генерал. И все это за один вылет, за одну атаку. Вот тебе и фанерная этажёрка! Если и дальше так пойдут дела, тут немцам много можно хлопот доставить".
И вот что важно: не так всё было трудно и почти совсем не опасно. И взлёт, и посадка, и весь полёт, и даже атака… Двадцать–тридцать минут в воздухе, - и нет штаба корпуса, - продолжал удивляться Пряхин, - а сверх того ещё и сделали переполох по маршруту. И нет тебе ни зениток, ни истребителей! Вот ведь она штука какая, если летать ночью.
С такими приятными мыслями входил Владимир в землянку медпункта. Здесь его лучезарной улыбкой встретила Настя.
- А что это вы всё время улыбаетесь? - спросил он и тотчас осёкся, понимая, что вопрос не очень умён и не очень кстати. Настя же продолжала улыбаться и делала вид, что не замечает его бестактности и смущения.
- Я всегда такая! Мне ещё мама говорила: не пойму, девка, чему ты всё время радуешься. А я, видно, радовалась тому, что живу на свете и мне так хорошо.
Указала на стул и села рядом. Заглянула в глаза:
- Болит что–нибудь, беспокоит?
- Нет, ничего не болит! - раздражаясь и будто с досадой, ответил Пряхин.
- Вот и славно! Мне здоровые лётчики очень даже нравятся.
И Настя стала заполнять медицинскую карточку.
- А разве бывают больные лётчики?
- Больные? Случается, конечно, и заболеет ваш брат, да мы тут быстро вылечим. У нас вон, видите, - лекарств сколько! А надо - так и укол сделаем. Но вам болеть не советую. Не надо.
Владимир пытался вообразить, как это она будет делать ему укол. Да он помирать будет, а штаны перед ней не спустит. Настя спрашивала о прежних хворобах, болел ли корью, скарлатиной, малярией… Кинула взгляд на гимнастёрку, проговорила:
- У вас орденов больше, чем у нашего комэска. Видно, умеете жить с начальством.
- С начальством? - удивился Пряхин. Он никогда не думал, что есть какая–то связь между наградами и таким свойством характера.
Решил отшутиться:
- А, да, я такой - ласковый, и согнуться во время умею, до самого пола.
- Ну–ну - раскудахтался. Слышала, что самолётов много сбил. Вот уж… - Настя с головы до ног оглядела Пряхина, - не поверила бы.
- Это почему же?
- Молодой вы очень.
- Несолидный?
- И это есть. Ну, ладно, идите вы, а то поссоримся.
Эти последние слова, - и сказанные без улыбки, и будто бы другим, похолодевшим тоном, - не понравились Пряхину, и он вышел из землянки смурной, удручённый. Подумал: "Конечно же в неё тут все влюблены".
Покатились, полетели на быстрых крыльях фронтовые дни Владимира Пряхина. За свой первый боевой вылет на ПО‑2 он был награждён медалью "За отвагу", но вслед за первым вылетом последовали второй, третий, четвёртый… Случались ночи, когда на боевое задание он летал по два и три раза. Бомбил, обстреливал, сбрасывал почту, грузы партизанам. И всегда пугал немцев - над головами спящих гремел, трещал, сыпал огнями и кидал трубы.
Ночные концерты эти он особенно полюбил. И сам включился в подготовку новых "сюрпризов", в режиссуру ночных представлений. И постепенно достиг большого мастерства, стал ведущим "артистом" в эскадрилье. Любил свалиться на врага из облаков, пронестись черным дьяволом, махнуть крылом, зареветь мотором. И бросить бомбы, сыпануть эрэски, рассечь ночную тьму автоматным говорком. И каждый раз угощал немчуру новым "гостинцем", - да таким, что в полночь или на рассвете повскакав в окопах, они уж больше не могли уснуть и днём бродили как тени, как сонные мухи.
Никто бы не смог точно подсчитать урон врага от этих концертов. Были тут убитые и раненые. Но главное - достигалась убыль боевого духа, и этим потерям не было счёта Теперь он уж видел и гордился тем, что никакой скоростной истребитель, и тем более бомбовоз, не мог так оглушить, ошарашить, повергнуть в панический страх, как это умела делать двукрылая стрекоза - "тройка", их маленький, но удаленький самолёт. Ведь только он мог внезапно упасть с неба, колёсами посбивать с ошалевших немцев шапки и шлемы - и так же вдруг пропасть, раствориться в ночи.
Необычным был семьдесят второй боевой вылет. Командир эскадрильи, ставя задачу, сказал:
- Пойдёшь к партизанам.
Склонились над картой:
- Вот здесь, на поляне, сядешь и возьмешь в заднюю кабину живой груз - генерала. Его выкрали из постели партизаны.
- Но он со штурманом в кабине не поместится, - возразил Пряхин.
- Пойдёшь без штурмана. Вот смотри: маршрут простой…
Вылетел в первом часу ночи. Поляну нашёл без труда. В начале посадочной полоски помигивал огонёк фонарика, - так условились с партизанами. Два раза мигнёт подряд и третий - после паузы. "Сигнал"! - обрадовался Владимир и пошёл на посадку.
Возле одинокой корабельной сосны его ждали партизаны. Они быстро затолкали в заднюю кабину генерала, и Владимир пошёл на взлёт. И видел, как к тому месту, где он при посадке коснулся земли, мчались несколько машин, в воздух тянулись нитки трассирующих пуль… Но немцы опоздали.
Заглядывал в кабину штурмана, - там на месте Аркадия Чёрного маячил силуэт спеленанного по рукам и ногам немца. Кивал ему: "Вы уж извините, господин генерал, я бы вас не связывал, но партизаны…"
И смеялся. Он испытывал сложное чувство радости и смущения - всё–таки генерал!.. А немец, видя смеющееся лицо русского лётчика, подавался вперёд, хотел, видимо, спросить: "Куда мы летим?"
На аэродром прилетели глубокой ночью, но их ждали. И кинулись к задней кабине, вытащили немца, развязали, поставили на ноги. Кто–то с ним заговорил по–немецки, но тот сказал:
- Я умейт русский язык. Скажите, куда я попал?
Ему не ответили. Развязали ноги, руки и повели в штабную землянку. Владимир же по привычке обошёл самолёт и сказал механику:
- Пойду спать. Не буди меня рано.
Он как всегда - спал мертвецки, как топор. Ляжет на один бок, на том и встанет. Эскадрилья работала только ночью, и лётчики привыкли спать до обеда. Потом собирались в столовой и после обеда превращали её в клуб, играли в шахматы, домино, танцевали, плясали, пели. На этот раз Владимира разбудил комэск.
- Вставай, Пряхин! Пошли в столовую, там тебя ждёт твой пассажир.
- Какой пассажир?
- Ну, тот, которого привёз ночью. Он что - действительно генерал?
- Командир авиадивизии. Высокую птицу изловили партизаны. Повезёшь его в штаб армии.
- Слушаюсь!
И пока Владимир умывался, комэск, покачивая головой, рассказывал:
- Твой генерал возмущён, грозит нас наказать. Он, видишь ли, по материнской линии - внучатый племянник английской королевы. A-а?.. Каков хлюст?
- Его родословная нам вроде бы ни к чему.
- Нам–то ни к чему, а он говорит: вы же не хотите поссориться с Англией, а потому отпустите меня с миром!
За столиком у окна сидел прибранный и причёсанный немецкий генерал–авиатор. Он был немолод, серебряные питые погоны, дорогой китель и все другие знаки лётных отличий выдавали чин высокий.
Владимир хотел козырнуть генералу, сказать приветствие, но раздумал и, подойдя к столу, сел напротив пленного. А тот посмотрел на него с укоризной, спросил:
- Вы какой имейт звание?
- Лейтенант.
- А я генерал–майор фон Линц.
- Вижу, - парировал недовольно Пряхин, кидая смущённый взгляд на комэска, как бы спрашивая, правильно ли он поступает.
Комэск тоже был смущён: немец хоть и пленный, но пёс–таки генерал, командир дивизии. Представил, как тот у себя дома, в войсках, идёт перед строем лётчиков и как те стоят перед ним навытяжку.
Генерал! Вы хотели сказать что–то лётчику. Он повезёт вас в тыл.
- Мы будем летать ночью или днём?
Ответил комэск:
Вечером, в сумерках. Ваши истребители боятся летать в сумерках. Мы не хотим, чтобы вас сбили ваши же лётчики.
- Хорошо. Тогда скажите: я буду имейт парашют? Комэск пожал плечами: они переглянулись с Пряхиным.
- Это нечестно, - возвысил голос генерал. - Лётчик имейт парашют, а мне не давайт! Ваш самолёт - ванючая керосинка. Он не может летайт ночью и делеко. Нет кабины, нет кресла, а сверху бежайт дождь.
Лётчики засмеялись. Да, у немцев таких самолётов нет. У них или истребитель "мессершмитт", или тяжелые бомбовозы "дорнье", "хейнкели", "юнкерсы", "фокке–вульфы".
Подали обед, и комэск сказал:
- Подкрепитесь, генерал. Вам предстоит дальняя дорога.
- Меня повезут в Сибирь?
- Ну, нет, мы так далеко не летаем. Вы же сами сказали: самолёты у нас - вонючие керосинки.
- Да! - вновь оживился генерал. - Наш доблестный солдат не понимайт русский лётчик, как могут они летайт на такой чайник. Зачем людям мешайт спать? - всё больше раздражался генерал. - Вы даёте звук, как резаный швайн. Бросайт с неба огонь, и наш солдат думайт, что это летят черти. Он потом не может спайт, а если уснёт, то во сне видит пожар и много шум. Этот ваш цирк нам надоел, и мы заявляем протест.
- Заявляйте, заявляйте, - соглашался комэск, - а мы вам ещё и не такой концерт устроим.
Мы сочувствуем вам, генерал, но вы, начиная войну, должны были помнить слова нашего князя Александра Невского: "Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет".
- Разве это меч, если в небе горит солома и что–то трещит?
- Ну, а это уж… наше оружие. Чем богаты… А пока вы кушайте на здоровье, вам в Сибири, я думаю, не будут подавать плов и какао.
- Меня пошлют в Сибирь?
- Может быть. Но там, между прочим, не так и плохо. Там свежий воздух, и никто не будет сыпать огонь на голову.
Комэск Петрунин и лейтенант Пряхин незлобиво подшучивали над генералом, каждый на свой манер рисовал, его будущую жизнь в плену.
Пряхин, любивший юмор, сказал, что завидует генералу. Он поедет в тыл, в глубину России, и ему не надо будет опасаться за жизнь. Генерал встретит красивую девушку, женится на русской и у него будет много русских кляйн. Он не захочет возвращаться в Германию.
Генерал сидел прямо, смотрел то на одного лётчика, то на другого, - он, видимо, не мог понять, как это они, младшие офицеры, так вольно и покровительственно с ним разговаривают. В его водянисто–синих глазах росло напряжение, и когда Владимир заговорил о женитьбе, он сжал кулаки и произнёс ледяным тоном:
- Я есть ариец, гросс барон, и не надо мне смейс!
Лётчики смутились и стали спешно доедать обед. Больше они не проронили ни слова. Комэск, поднимаясь, сказал Пряхину:
- Отвезёте его в Ленинград на Комендантский аэродром. Взлёт в семнадцать.
Вошли два солдата и предложили генералу следовать за ними. Пряхин же, взглянув на часы, сказал:
- А я час–другой могу подремать.
Желание "подремать" было постоянным, - следствие непрерывных ночных полётов. Пряхин в последнее время ходил на задания по два, а то и по три раза в ночь. И только во сне восстанавливал силы.
Механик Трофимов разбудил командира за час до вылета.
- Как погода? - спросил Владимир.
- Моросит дождичек, но небольшой. Думаю, он вам не помешает.
Пряхин достал из–под подушки пуловер из лебяжьего пуха, - с севера прислали лётчикам, - одел под куртку. На руку взял кожаный реглан, - знал, каково бывает летать в дождь, да ещё если ветер. А ветер над Финским заливом почти всегда, и дождь холодный, даже летом.
Возле самолёта его ждал генерал под охраной солдата. Солдат, завидев лётчика, подошёл к нему, наклонился к уху.
- Надо вязать?
Генерал был одет легко, в одном кителе, и стоял прямо, не поворачивая головы в сторону лётчика.
- Вы легко одеты. Где ваша шинель?
Генерал с презрением оглядел лейтенанта. Сказал:
- Этот вопрос надо задайт там… партизан.
Пряхин протянул немцу реглан, но генерал, сохраняя величественную позу, отстранил его.
- Если так, то мы вас завернем в брезент и свяжем.
- Вязать? Зачем вязать! Если вы понимайт рыцарь, то не надо вязайт, как это делал грубый мужик партизан. Мой честный слов соблюдать порядок.
Генерал смягчился, и в его голосе зазвучала просительная интонация. Владимир подумал: если он будет сидеть в задней кабине, то что он может мне сделать?