- Мютце аб! Мютце аб!!! - с упорством продолжал выкрикивать гитлеровец.
Все еще не понимая, чего от него хотят, Долаберидзе снял шлемофон и ощупал ушибленное место. Крови не было.
Гитлеровец успокоился, вскинул голову, зашагал дальше.
Внутри у летчика все кипело. Душило бессилие.
Долаберидзе подвели в кирпичному строению. Через силу шагнул он в раскрытую настежь дверь и тотчас окунулся в полумрак узкого коридора. В нос ударил зловонный, удушливый воздух. Из-за стены, словно из пчелиного улья, несся шелестящий шепот негромких разговоров. Почти на ощупь двигался он в эту темную бездну.
Впереди послышался звон ключей. Неожиданно слева распахнулась небольшая дверь. Летчика втолкнули в камеру. Еще не успев осмотреться, Долаберидзе услышал, как за его спиной щелкнул замок и гулко застучали по коридору удаляющиеся шаги.
В маленькой квадратной комнате с единственным зарешеченным окном сидели вдоль стены несколько человек. В воцарившейся тишине Долаберидзе понял, что его разглядывают.
После ослепительного белого снега на улице глаза медленно привыкали к мраку. С трудом рассмотрел он стоявшую возле двери бочку, от которой источалось зловоние. В другом углу лежало несколько досок, поверх которых топорщились какие-то тряпки.
- Здравствуйте! - Долаберидзе первым нарушил неловкое молчание.
В ответ, словно из подземелья, послышалось несколько осипших, простуженных голосов. Среди них, Долаберидзе уловил один с явным грузинским акцентом.
- Генацвали? - спросил он.
- Генацвали, - отозвался все тот же голос, и человек, поднявшись с пола, подошел вплотную к летчику.
- Хахалейшвили? - изумился Долаберидзе.
Да, это был Хахалейшвили. Вместе учились они в аэроклубе, потом в авиационном училище, вместе стремились в родное небо, вместе мечтали стать такими, как Чкалов. Закончив летную школу, они разъехались в разные части.
- Вот так встреча, кацо, - с горечью проговорил Хахалейшвили. - Ты давно оттуда? Как на фронте?
Все обитатели камеры повскакивали со своих мест и плотным кольцом окружили новичка.
Пристально вглядывался Долаберидзе в эти мертвенно-бледные, пожелтевшие лица. Щетинистая кожа туго обтягивала скулы. Только глаза, искрящиеся надеждой, убеждали, что это живые люди. В трепетном нетерпении узники ловили каждое слово летчика. Услышав про окруженную армию Паулюса, они начали улыбаться. Слезы заблестели на их впалых глазах.
- Меня четыре дня назад подбили над Сальском. Эх, и накромсали мы там "юнкерсов", - сообщил Долаберидзе обитателям камеры. - А ты давно здесь? - обратился он к Хахалейшвили.
Тот только рукой махнул. Отойдя обратно к стене, Хахалейшвили уселся на прежнее место, после глубокого вздоха ответил:
- Летом "мессера" подожгли. Прыгнул на парашюте и прямо к этим зверям. Теперь уже седьмой месяц по лагерям скитаюсь. Иди сюда, - позвал он, - садись рядом.
Люди молча потянулись за Долаберидзе и уселись на пол, плотно притиснувшись друг к другу. Глядя на их рваные, но все же теплые солдатские ватники, Долаберидзе только теперь почувствовал пронизывающий холод. К тому же сырая, промерзшая стена, к которой он-прислонился спиной, обожгла тело, И, словно поняв его мысли, один из пленных поднялся, прошел к противоположной стене, поднял с пола какие-то лохмотья и протянул их новичку.
- На, оденься. В гимнастерке сдохнешь от холода.
- Спасибо!
Долаберидзе развернул лохмотья и увидел старую, рваную телогрейку. Он быстро набросил ее на плечи и с благодарностью посмотрел на того, кто дал ему, быть может, последнюю и такую нужную вещь. Это был тощий, среднего роста человек с вытянутым лицом и ноздреватым носом. Голова его была подстрижена наголо, а под красивыми, грустными глазами бугрились скулы.
- Большое спасибо. Век не забуду. Теперь потеплее будет, - сказал Долаберидзе. - Эх, еще бы сапоги обменять, - мечтательно выдохнул он, оглядывая своих новых товарищей. - Унты гады на допросе стащили. А эти, что на мне, малы, жмут. Ходить невозможно.
- Саша! У тебя ботинки большие, - обратился Хахалейшвили к тощему невысокому человеку в серой фуфайке.
- Да, да. Я дам, - живо отозвался тот и начал быстро расшнуровывать веревки.
Что это были за ботинки! На одном наполовину оторванная подметка перехвачена бечевкой, На другом вовсе не было каблука. Но, натянув их на ноги, Долаберидзе вздохнул свободно. Ботинки пришлись впору.
- Хороши! - объявил он. - А у вас как?
- И мне ничего. Только уж без второй пары портянок.
По воцарившемуся молчанию Долаберидзе понял, что пленные ждут от него дальнейших рассказов.
- А я, друзья, решил, что меня уже на расстрел повели, - начал вспоминать он. - Не думал сегодня утром, что до вечера доживу.
- Зачем же им на тебя пулю тратить. Все равно здесь в лагере сдохнем, - с какой-то обреченностью сказал Саша и тут же сухо, с надрывом закашлялся.
- Вы что же, смирились? - испуганно спросил Долаберидзе, обводя взглядом товарищей. - Нужно бежать. Обязательно бежать. Уж лучше пулю в спину, чем вот так, заживо...
- А ты, кацо, не шибко, торопись. Присмотрись пока, - посоветовал один из пленных, не вступавший до этого в разговор и внимательно наблюдавший за новичком. - Хахалейшвили, а ты его хорошо знаешь? - и он кивнул на Долаберидзе.
- Ты что, Николай? Конечно, знаю. Вместе школу кончали. Свой человек, - горячо заговорил Хахалейшвили.
Все вопросительно смотрели на Николая.
- Если свой, кто за то, чтобы принять в компанию? - спросил Николай у остальных.
Люди молча подняли руки. Поднял руку и Николай. По его тону и по тому, как он держался, Долаберидзе понял, что это признанный вожак.
- О побеге больше ни слова. Иногда у стен бывают уши. Все это не так просто. Поживешь, сам увидишь, - покровительственно пояснил он.
Долаберидзе разглядел его высокий, крутой лоб, посеребренные сединой виски, тонкие сжатые губы, в которых чувствовалась решимость. По его обветренным загоревшим щекам, по облупившемуся от мороза носу, а также по белым, редко видевшим солнце ушам и шее Долаберидзе интуитивно почувствовал в нем летчика.
- Вы летчик? - спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.
- Нет, танкист, - ответил Николай. - Здесь почти все танкисты.
- Только Саша инженер, сапер, - пояснил Хахалейшвили.
- Из солнечной Алма-Аты наш Саша, - добавил Николай.
И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.
И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном лице. Да и голос у него был бархатный, нежный. И хриплый, с присвистом сухой кашель вызывал особое сочувствие окружающих.
В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.
- Сергей, сегодня твоя очередь! - обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.
Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.
- А у вас даже банки нет? - тихим голосом сказал Саша.
Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.
- Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, - позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.
За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:
- Где сейчас проходит линия фронта?
- Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.
- Далековато топать, - сказал один из пленных.
- Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.
- Вы бежать собрались? - обрадовался Долаберидзе. - Возьмите меня с собой.
- Погоди, друг, до побега еще далеко, - прошептал Николай.
- Поживешь - увидишь, - пояснил Саша и опять закашлялся.
Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот
Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:
- На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.
Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.
Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.
Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.
Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.
- После пятой нормы трудновато привыкнуть, - сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.
- Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, - посоветовал Николай.
Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.
- На работу выводят.
- А что заставляют делать? - поинтересовался Долаберидзе.
- Разное случается, - вздохнул Николай. - Только нашу камеру все равно не выпустят.
- Это почему же?
Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать:
- Было это почти неделю назад. Томились здесь вместе с нами два морских летчика. Долго мечтали о побеге и наконец выпал случай. Работали мы тогда в "мертвом сарае".
- Это где покойников складывают, - вставил Хахалейшвили.
- Да, штабелями, вроде дров, лежат там замороженные трупы... Ты вот от сегодняшней бурды отвернулся, значит, на день раньше ноги вытянешь. Хотя и с бурдой не намного дольше протянешь. - В голосе Николая чувствовалась какая-то безысходная обреченность. Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал, - Так вот, решили немцы эти трупы за город на лошадях вывозить, а там в ямы закапывать. А нас заставили из сарая выносить да ровно, рядками, на сани складывать. Работа, сам понимаешь, не бей лежачего. Голых негнущихся мертвецов таскать не приходилось? - неожиданно спросил Николай.
Долаберидзе молчал. Он оцепенел и от услышанного, и от того, как спокойно, взвешивая каждое слово, говорил об этом рассказчик.
- Привыкай, еще не то увидишь, - посоветовал Николай и, насупив густые, русые, казалось, поседевшие брови, продолжал: - Возил эти трупы один старичок, Захар Титыч. Царство ему небесное. Нет, не предатель он, просто жрать нечего было. А на шее у него трое малых внучат осталось. Вот и пошел к немцу работать.
Познакомились мы с ним, разговорились... Видим, человек свойский. Начали допытываться, как бы драпануть, а он и говорит: "Ничем, ребята, помочь не могу. Вот разве кто нагишом под трупы ляжет, Тогда вывезу из лагеря за город". Наши морячки с ходу и согласились. Возле нас охраны в ту пору не было.
К вечеру дед Захар во второй раз подъехал. Морячки быстро в сарай. Разделись. Вынесли мы их да на сани вниз лицом и пристроили. А морозец, надо сказать, градусов пятнадцать был. Только мы его от волнения не чувствовали. Скоренько на товарищей мертвецов положили, холстом покрыли, а одежонку ихнюю дед Захар под себя спрятал. Так и выехали они из лагеря. Может, теперь уже до своих дотопали. - Николай опять глубоко вздохнул и надолго задумался.
Долаберидзе представил себе, как лег бы голый на сани, как положили бы на него мертвецов. Он тут же почувствовал, как тело покрывается гусиной кожей, а зубы непроизвольно начинают выбивать мелкую дробь.
Неожиданно тишину нарушил Хахалейшвили:
- На вечерней проверке двоих не досчитались. Комендант профилактику устроил. Бил толстым резиновым шлангом. Грозил всех повесить. Зачем бил? Зачем грозил? Лучше убил бы сразу. Все равно здесь долго не проживешь!
- Погоди, успокойся, кацо, - вмешался Николай, видя, как взволнованный Хахалейшвили начал повышать голос.
- Ну, а дальше-то что? - спросил Долаберидзе.
- А дальше, - начал тихо, не торопясь Николай, - дальше решили мы все бежать. Ночью тянули жребий, кто будет назавтра следующий. Жребий достался одному капитану-пехотинцу и Саше. Они всю ночь глаз не сомкнули, утра дождаться не могли. Еще затемно вывели нас на работу. С рассветом подъехал к сараю дед Захар. Улыбается старик, доволен. Рассказывает, что морячки ушли благополучно. Немного поругали его немцы из похоронной команды за то, что на двух мертвецов меньше привез. Норма у них была - двенадцать трупов на одни сани.
- И согласился дед Захар на этот раз только одного взять. Саша по доброте своей уступил очередь капитану. Зашел капитан в сарай, расцеловался с каждым. Когда с Сашей прощался, даже слезу пустил. Уж очень растрогался, что Саша сам, добровольно свою очередь отдал.
Уложили мы капитана опять так же, вниз лицом, завалили трупами, и тронулся наш дед Захар в свой последний путь. - Николай вытер глаза тыльной стороной ладони и, немного переждав, продолжал: - Совсем немного времени прошло. Еще следующая повозка подъехать не успела, как слышим мы со стороны ворот выстрелы. А потом узнали. Остановили немцы деда Захара и начали штыками трупы колоть. Капитана в спину пырнули. Не выдержал он, застонал. Комендант тут же его прикончил. А деда Захара вечером повесили. С тех пор и не выпускают нас из этой камеры на работу.
- Так что я как бы второй раз родился, - уныло произнес Саша, пытаясь отвлечь товарищей от тяжелых воспоминаний. - Только надолго ли, смогу ли... - приступ сильного кашля не дал ему договорить. Он начал вздрагивать. С трудом поднялся он с пола и, махнув рукой, прошел в темный угол, где стояла бочка с нечистотами. Долго еще оттуда доносился его прерывистый сухой кашель.
Медленно тянулись тяжелые дни неволи. Частенько обитатели камеры просили Долаберидзе подробнее рассказать о битве на Волге, и каждый раз он выкладывал все, что знал до мельчайших подробностей. Эти события вселяли в людей веру.
"Нет, не напрасны все мучения и невзгоды. Не напрасно цепляются они за жизнь. Еще немного, и докатится до Таганрога наступающая лавина советских войск" - так думал, пожалуй, каждый, кто сидел в фашистском застенке вместе с Долаберидзе в тот суровый морозный январь 1943 года.
Люди старались сохранить свои силы, и вместе с тем с трогательной заботой оберегали они инженера Сашу - самого слабого из товарищей по несчастью.
Бывший тяжеловес, штангист Долаберидзе каждое утра делал гимнастику и каждое утро заставлял других проделывать различные упражнения. Даже больной Саша втянулся и не отставал от остальных. Они давно не дышали свежим воздухом. И хотя через щели в окне вместе с вихрями снега врывался иногда в камеру, холодный, пронизывающий ветер, спертое зловоние от бочки с нечистотами никогда не выветривалось из темницы.
Раз в день в порядке очереди узники под охраной часового вытаскивали эту бочку на улицу и несли в выгребную яму. Это была единственная возможность побывать на воздухе.
О многом передумал Долаберидзе в эти черные незабываемые дни. И если бы не мысль о побеге, если бы не друзья, в которых он верил, наложил бы на себя руки. "Лучше уж сразу, чем так мучиться..." - часто задумывался он. Но перед глазами всплывал окутанный дымом Сталинград, множество "юнкерсов", пикирующих на город, вздыбленная земля и выстоявшие стены полуразрушенных зданий.
Глава XI
Однажды Долаберидзе проснулся глубокой ночью. Он не понял, что заставило его открыть глаза. Рядом вповалку спали товарищи. Вдруг он почувствовал, как вздрагивают, казалось, гудят пол и стены. Напрягая слух, Долаберидзе услышал далекие раскаты артиллерийской канонады. Он разбудил товарищей. Вскочив со своих мест, люди вслушивались.
- Бомбят где-то, - сказал Хахалейшвили.
На него зацыкали. Каждый с затаенным дыханием ловил далекий гул. Этот гул вселял надежду, вселял веру. Этот гул означал жизнь. Волнение было так велико, что до самого рассвета никто не сомкнул глаз. А на рассвете...
На рассвете пленных спешно вывели из бараков и начали строить на плацу. Вся охрана лагеря была на ногах. Взбешенный комендант, тыча дулом пистолета в лица и спины, подгонял узников.
Когда огромное разношерстное каре из пленных заняло весь плац, комендант подал команду и несколько гитлеровцев побежало в опустевшие бараки. Через минуту оттуда послышались одиночные выстрелы.
- Больных пристреливают, - сказал Саша, стоявший в строю рядом с Долаберидзе.
Словно гончие псы, возвращались запыхавшиеся гитлеровцы и отрывисто докладывали коменданту о количестве убитых.
Вскоре вереница пленных вытянулась в колонну и медленно поползла в раскрывшиеся ворота лагеря. В каждой шеренге шло по пять человек.
"Уводят, уводят на запад, значит, жмут наши", - радостно думал Долаберидзе. И вместе с тем сердце тоскливо сжималось при мысли, что каждый шаг удаляет от долгожданного освобождения.
"Бежать, только бежать" - это было решено еще в камере. И Николай, и Сергей, и Саша, и Долаберидзе, и Хахалейшвили поклялись друг другу, что при первой же возможности они осуществят свою давнишнюю мечту.
Друзья держатся рядом. Долаберидзе чувствует их прерывистое дыхание. Все они почти в самой голове колонны.
Изредка, откуда-то сзади проскальзывают солнечные лучи. Искрящийся снег режет привыкшие к мраку глаза. По небу несутся серые облака, и лишь в редкие разрывы между ними видно голубое морозное небо.
Уже позади остался Таганрог. Пленные бредут по самому берегу Азовского моря - по бездорожью, по глубокому снегу.
Все чаще и чаще слышатся позади одиночные выстрелы, Николай, не впервые шагавший под конвоем из лагеря в лагерь, сказал:
- Отстающих расстреливают.
До сознания Долаберидзе не сразу дошел смысл этих слов. А когда он понял, то с ужасом посмотрел на бредущего рядом Сашу. Несмотря на мороз, пожелтевшая кожа на лице больного инженера покрылась испариной, по впалым щекам катились капельки пота и, путаясь в редкой щетине, бисером застывали на всклокоченной бороде.
Долаберидзе заметил, как с каждым шагом Саша теряет силы. Вот он повернул голову и затуманенными, безжизненными глазами глянул на товарищей.
- Я лягу. Все равно конец, дышать нечем, - сказал инженер и как-то неестественно улыбнулся.
Долаберидзе охватил ужас. Улыбка друга поразила его. "Лечь - это смерть!" - и он удивленно посмотрел на Сашу. Тот действительно улыбался. В его хрупком теле больше не было сил. Он не мог побороть усталость. Чахотка давала о себе знать. И он улыбался... Да, улыбался безысходной улыбкой обреченного, улыбался, видимо, от сознания, что скоро кончатся все его муки.
- Прощай, Николай, прощай, кацо, - тихо проговорил Саша и, подогнув ноги, сел в белое снежное месиво. Словно за утопающим, прыгнул к нему Долаберидзе, оттолкнул кого-то из пленных и с необычайной легкостью поднял на руки хрупкое тело товарища.