- Вот церковь открывают, - сказал Петр Петрович, чтобы перевести разговор на другую тему и побольше узнать о настроениях городского головы.
- По моей рекомендации. А у народа разве заслужишь благодарность? "Муркин - предатель, такой-сякой-переэтакий!" Я даже программу попросил объявить, какой Россия теперь будет. А на меня Мизель так накричал, будто перед ним не Муркин, а какой-то большевик.
- На меня ведь тоже покрикивают.
- На вас не так.
Прощаясь, Муркин продолжил то, с чего он начал свой разговор:
- Поближе нам нужно держаться друг к другу, мы же русские!.. Заходите, Петр Петрович. Моя хозяйка будет очень рада. У нас сейчас никто не бывает. Ждать?
- Забреду, спасибо. Большой привет вашей супруге.
"Мы же русские"! - повторил про себя слова Муркина Калачников. - Русские, да не все… Не имеете вы права называться таким именем! Почувствовал пустоту вокруг себя - друзей теперь ищет… Отщепенец!"
3
События развертывались стремительно, и Петр Петрович даже забыл о своем разговоре с городским головой Муркиным. Связной Огнева доставил ему сообщение: подготовлен налет на Лесное, Петру Петровичу необходимо побывать у Хельмана и, если удастся, выяснить, не попытается ли военный комендант Шелонска предпринять репрессивные меры к населению деревень, окружающих Лесное.
Калачников решил наведаться в этот вечер к обер-лейтенанту Хельману и поговорить с ним на излюбленную тему - о Волошках, подразнить его красочным описанием добротности земельных и лесных угодий, больших садов с новыми сортами яблонь, груш, слив. Петр Петрович был уверен, что аппетит у Хельмана сразу же пропадет, как только он услышит о налете партизан на Лесное.
Однако все получилось иначе. Спустя часа полтора после ухода огневского связного в дом к Петру Петровичу забежал немецкий солдат и вручил запечатанное письмо. Хельман предлагал срочно направиться в Лесное. Ночью выпал снег, ударил сильный мороз, и Адольф Кох не знал, что делать с фруктовыми деревьями: он побаивался, что может остаться без сада.
- Что передать? - спросил солдат.
- Что же? - тихим, сдавленным голосом ответил Калачников. - Еду. Сейчас поеду.
Солдат ушел. Петр Петрович стоял с растерянным видом, не зная, что предпринять. Создавалось щекотливое положение: партизаны могли принять его за предателя, пожелавшего выдать Коху все планы, - они могли пристрелить его по пути в Лесное. В свою очередь и Кох по-своему мог объяснить приезд профессора и налет партизан. Это совпадение он мог толковать, как намерение Калачникова отомстить за убийство русской девочки, ведь тогда старик лишился дара речи и при всем желании не мог скрыть своей ненависти к убийце.
Но еще хуже было ослушаться Хельмана: у военного коменданта будут все основания считать, что профессор знал о готовящемся налете и только поэтому не выехал.
Надо было ехать.
Вскоре тощая лошаденка уже везла Петра Петровича в Лесное. Ветер вздымал поземку и крутил ее на дороге, кое-где легли угловатые бугры снега. Иногда мягкая снежная россыпь обволакивала лицо, и тогда Калачников смахивал ее овчинной рукавицей. Полозья под санями скрипели тонко и протяжно.
Подъезжая к Лесному, Петр Петрович заметил большую группу женщин. Они расчищали дорогу и, как еще издали определил Калачников, не проявляли особого рвения в работе, а лишь "отбывали номер".
- Здравствуйте, бабоньки! - крикнул он им, как любил приветствовать раньше, приезжая в колхоз. И только сейчас понял, что совершил ошибку. Одна из женщин - высокая и сердитая, в полушубке, повязанная шерстяным платком - подняла лопату снега, бросила его в сани Калачникова и прошипела:
- Погоняй свою клячу, пес шелудивый!
Он ехал посреди толпы женщин, и у него не хватало смелости посмотреть им в глаза. От их взгляда, кажется, можно провалиться сквозь землю. "Правильно, бабоньки, - и с горечью, и с затаенной радостью думал Калачников, - хорошо, что вы так принимаете подлецов. Откуда знать вам, дорогие, что я ваш!"
А выкрики продолжались:
- Издохнуть тебе, продажная душа!
- Конопатый нос! Опять выслуживаться едет!
- Немец ради его удовольствия опять кого-нибудь убьет!
- На такого и веревки мало!
- Кишки из него на веретено вымотать!
Конечно, много горького было во всех этих "пожеланиях". Но ведь не возразишь! Промолчал и тогда, когда почувствовал удар по голове небольшим камнем, - тоже правильно! Хорошо, что шапка овчинная: удар оказался безболезненным.
У конюшни Петр Петрович услышал глухие стоны и крики. Он прислушался: кричали и стонали женщины. Калачников вылез из саней. К нему никто не подходил. Один солдат направился было в его сторону и сразу же повернул обратно. "За своего считают", - с огорчением подумал Калачников.
- А, это вы? - услышал он голос. Обернулся. Из ворот конюшни выходил Адольф Кох в добротном русском полушубке, сшитом на немецкий лад: борта обтянуты кожей, обшиты кожей и петли.
Кох ударил по рыхлому снегу хлыстом, и на снегу протянулась длинная красная полоса.
- Устаешь как дьявол! - сказал Кох, втягивая толстыми ноздрями воздух. - Все приходится делать самому.
Петр Петрович не подал виду, что он уже понял, какая "работа" так утомляет лесновского помещика. Что делает людей такими жестокими? Наследственность, среда? Уродливые формы воспитания? Патологические отклонения от нормы? Понять этого старик не мог, хотя давно слышал о злодеяниях фашистов.
Кох пригласил Калачникова следовать за собой. Они вошли в маленькую комнатку с дверью, обитой войлоком. Здесь раньше жил конюх, в наследство от него сохранился и фонарь "летучая мышь". Правда, закоптелое стекло было побито, но фонарь висел на прежнем месте.
- Эта комната для вас, - не снижая высокомерного тона, сказал Кох. - Вы должны спасти деревья и кустарники. Работу начнем завтра. Сегодня уже поздно. Я приучил себя к определенному режиму и не хочу от него отступать. Еще за одну ночь ничего не будет с кустами?
- Нет. Морозы невелики.
- А с деревьями?
- Тем более ничего не будет. Они у нас закаленные!
Кох подумал.
- Обед прикажу принести сюда! - повелительно произнес он и, резко повернувшись, вышел за дверь.
Петр Петрович осмотрелся более внимательно. Комнатка маленькая, с небольшим окном. Справа, у стены, стоял деревянный топчан, на нем - сено, прикрытое толстым, порыжевшим от сырости брезентом. У окна - самодельный столик: дощечка, укрепленная снизу подпоркой. Между кроватью и столиком - узенькая скамейка. Стены обиты загрязненной фанерой.
"Не ахти какой радушный прием, господин "профессор"!" - Петр Петрович горько усмехнулся. Он снял поношенное пальто с черным вытершимся каракулевым воротником и повесил его на гвоздь, а сам остался в темной бархатной толстовке, тоже вытершейся и заношенной. Калачников провел холодными ладонями по щекам - они были небритые; жесткие седые волосы кололи как иголки.
Калачников сел на топчан и задумался. Ему вспомнился толстый, обрюзглый Иоахим Кох. Нет, тот был лучше своего сына. Он даже делал вид, что покровительствует ученым людям: если к нему заезжал гость с ученым званием, устраивал обед. Это не мешало ему, однако, с большой выгодой для себя сдавать мужикам землю, за долги отнимать последнюю корову, сажать в тюрьму мать малолетних детей, не уплатившую вовремя долг. К людям он не знал снисхождения. Но при этом умел делать хорошую мину на лице: я просвещенный человек. Он мог говорить о музыке Брамса, о стихах Гете, о философии Гегеля, о последних спектаклях петербургских театров или о картинных выставках. На волка можно надеть хорошую беличью шубку, но она не скроет волчий оскал. И если Иоахим Кох все же делал попытку выглядеть лучше в глазах общественного мнения, то его сын Адольф Кох гордился тем, что он волк и что ему совершенно незачем прикрывать волчью личину.
Петр Петрович представлял, сколько должно быть ненависти к людям у этого новоявленного помещика. Его радовало теперь то, что Кох скоро, очень скоро прекратит свое существование.
Вдруг он впервые более серьезно подумал о себе. А если среди нападающих не будет Огнева? Что будет с ним, Калачниковым? Расстреляют его как самого последнего подлеца на земле! В отряде, конечно, о его двойной игре могли знать два-три человека. А если и их не окажется? Да и предупредить никого не мог Огнев: разве он мог предполагать, что Петр Петрович в этот самый вечер будет в гостях у лесновского помещика? Какой страшной будет смерть, если ему, Калачникову, доведется погибать с ярлыком предателя!
Перед вечером к нему зашел пожилой рябоватый солдат. Он волочил правую ногу, а на голове из-под волос у него проглядывал большой шрам. Солдата послал к Калачникову сам Кох: солдат до войны занимался садоводством где-то на юге Германии. Советы Петра Петровича о том, что надо сделать с кустарниками, выслушал внимательно. Больше ни о чем не спросил. Калачников остался один в пустой комнате, где пахло затхлым сеном и мышиным пометом.
4
Чем больше сгущались сумерки за окнами конюшни, тем все тревожнее и тревожнее становилось на душе у старика. "Будет или не будет Огнев? Как все это произойдет?"
Он сидел у маленького окошечка, выходившего на господский двор. По промятой в снегу тропинке прохаживались часовые. Вспыхивал и угасал огонек на чердаке, где нес службу пулеметный расчет. В комнатах господского дома еще долго горел свет, за прозрачной занавеской угадывалась грузная фигура Адольфа Коха.
Тихо вокруг…
Даже ворчливые собаки и те угомонились - перестали выть и лаять…
"С чего начнется?" - думал Петр Петрович, потирая сухой подбородок. Ему представлялось, как ночную тишину разорвут пулеметные очереди, разрывы гранат заставят дребезжать стекла в окнах. И в трескотне выстрелов, в грохоте разрывов - отчетливое, грозное, обязательно дружное русское "ура!".
У него не было часов, а времени казалось уже очень много. Не случилось ли чего непредвиденного? Всякое бывает… Может, партизаны встретились с гитлеровцами и завязали бой? Или получили более важное и срочное задание и решили, что Кох никуда не уйдет, что это пойманная и посаженная в клетку птица?..
Петр Петрович уронил голову на ладони и незаметно уснул. Ему снилось чу́дное лето. Он ходил по берегу моря. Ровные аллеи протянулись от моря на несколько километров. Цвела сирень. Особенно красивой была розовая - яркая, крупная, с пряным запахом магнолии. Почти на уровень сирени поднялись гигантские розы с огромными цветами, напоминавшими тюльпаны. Вот кедр, а рядом с ним голубая сибирская ель. Вот аллея, где растут деревья с вкусными и сочными плодами. Петру Петровичу хочется сорвать диковинный плод и испробовать его, но он не решается и идет дальше, уже по другой аллее.
Калачников радовался тому возвращению к природе, о котором он мечтал всю жизнь у себя в Шелонске. Правда, это был уголок, незнакомый ему, эти цветы вывел не он, а другой оригинатор, но какая разница! Он не завидовал удаче неизвестного счастливца: хорошо, что все это уже есть на земле!
Среди ясного неба прогремел гром, гром необычный - отрывистый и резкий; кто-то закричал звонко и испуганно. Калачников хотел уже идти на помощь кричавшему, но еще раз загремел гром, и он… проснулся. По двору суетливо бежали люди, недалеко от конюшни стонал человек… На чердачном окне господского дома вспыхивали огоньки, и Петр Петрович догадался, что там строчит пулемет. А через минуту пламя осветило весь чердак, и тогда же грохнул взрыв: в окно угодила граната, а может, и целая связка гранат. Калачников не знал, что ему делать: сидеть здесь или выйти на улицу. Если выйдет, не станет ли он мишенью для стреляющих? И опять кто-то закричал, теперь уже наяву. Голос был звонкий, мальчишеский. Петру Петровичу даже почудилось, что он слышал слова "мама" и "больно". "Им бы спать в такую пору, этим мальчикам, а они воюют, терпят нечеловеческие боли и часто погибают. Они и жизни не видели, а уже над ними витает смерть!.."
Калачников стоял за простенком, когда неподалеку от конюшни разорвалась граната и стекла небольшого оконца брызнули на пол. Он прижался в угол. "И пожил, кажется, достаточно, а вот умирать, не хочется!.. Не пустил бы кто в окно гранату! Услышу русскую речь - крикну. Нет, не буду… Откуда им знать, кто здесь, за простенком?"
На улице все еще гремели выстрелы и грохали разрывы, слышались вскрики раненых и громкие ругательства. Он так и не успел принять, решения, что ему предпринять, как дверь распахнулась настежь…
- А-а, да здесь господин Калачников! - басовито проговорил мужчина, направляя Петру Петровичу в лицо яркий луч электрического фонарика.
- Попался, подлец! - со злорадством воскликнул второй человек, которого, как и первого, Петр Петрович не мог различить в темноте. - Ребенка Кох из-за него убил! Пристукнуть его на месте, чего с ним возиться!
- А приказ знаешь?! - напустился на него первый. И к Калачникову: - Встать, фашистское отродье! Выходи…
Калачников понимал, что спорить в таких случаях бесполезно, да, собственно говоря, и не о чем. "Посмотрю, что дальше будет, открыться никогда не поздно".
Они вышли во двор, по которому сновали люди в полушубках, шинелях, ватниках. Петр Петрович увидел, как налево, к запряженным саням, несли раненых. Он посмотрел в другую сторону и вдруг почувствовал, что голова у него начинает кружиться, а на сердце стало нехорошо. Он увидел убитого, которого еще не успели убрать. Это был подросток, на лице его застыли ужас и недоумение. Ватник расстегнут… Рядом окровавленный снег… Руки паренька сжали белый, не испачканный кровью снег, словно убитый хотел смять его и начать игру в снежки… Может, это он и кричал совсем недавно "мама" и "больно"?
- Кого ведете? - спросил попавшийся навстречу им сухопарый высокий мужчина в синем ватнике, в красноармейской ушанке.
- Птицу одну поймали. В конюшне прятался!
Петр Петрович хотел возразить, что он не прятался, и опять подумал, что это ни к чему.
Вошли в дом. Только в одной из комнат тускло мерцал огонек. Вот и спальня, где совсем недавно почивал Адольф Кох. На столе лежало несколько пистолетов различных марок, с десяток длинных гранат. Бумаги валялись на полу. Пухлое одеяло свесилось с кровати.
За столом сидел Огнев. Густая черная борода закрывала почти все лицо, но зато какими знакомыми были его глаза! Петр Петрович широко улыбнулся ему и хотел шагнуть навстречу, но Огнев резко и сердито закрутил головой. Калачников сразу не понял этого сердитого жеста и остался стоять на месте, выставив правую ногу вперед, по направлению к Огневу.
- С ним потом будет разговор! - хмуро проговорил Огнев и махнул рукой. - Дайте закончить с господином помещиком.
Кох стоял тут же в комнате в длинной, ниже колен, полосатой рубахе, руки у него тряслись. Щеки за эти минуты пожелтели, старательно выбритый синеватый подбородок дрожал.
- Цель вашего приезда в Россию, господин Кох? - спросил Огнев по-немецки.
- Говорите со мной, пожалуйста, по-русски, - испуганно заговорил Кох. - Мой отец Иоахим Кох был, по существу, русским человеком. Я русский язык..
- Любите? - иронически подсказал Огнев.
- Люблю. С детства питаю уважение!
- Пушкина, Толстого, конечно, обожаете?
- О, безусловно! - быстро ответил обрадованный Кох.
- И Маркса читали?
- Да, да!
- И Гитлера ненавидите?
- О да! Всегда! Это сумасбродный истерик! Разве можно его почитать?!
Огнев улыбнулся.
- И русских любите? - спросил он с натянутой вежливостью.
- Да, конечно! - уже растерянно пролепетал Кох.
Огнев придвинул к себе лежавшую на столе книгу, раскрыл ее наугад.
- Я не буду читать все, - с трудом проговорил Огнев. - У меня бывалые люди, но и у них могут не выдержать нервы. Я прочту вот эту запись: "Третьего октября тысяча девятьсот сорок первого года. Фюрер объявил о генеральном наступлении на Москву. Седьмого ноября назначен парад нашей армии на Красной площади. Будет шагать и мой Карл! Только бы ему добраться до Оружейной палаты: одна-две вещи - и на всех Кохов хватит!"
Без стука вошли двое партизан, у каждого по паре бутылок, зеленых от плесени и серых от пыли.
- Извините, товарищ Огнев, - сказал парень постарше и победовее, - с немецким мы не в ладах, а тут "Москау" написано. Что бы это могло значить?
Кох даже присел от неожиданности, когда услышал имя Огнева и увидел бутылки.
- Старое вино, товарищ Огнев, - пробормотал он. - Не обращайте внимания на надпись. Это для отвода глаз гестаповцу Мизелю. Сами знаете, что такое гестапо.
- "Распить с Гельмутом Мизелем по случаю взятия Москвы", - громко прочел Огнев. - Разбейте эту дрянь!.. А "товарищ" для вас, господин Кох, бешеный пес!.. Но не будем отвлекаться, вы обладаете даром речи, и я продолжу чтение! "…Помогаю фюреру, как могу. Сегодня собственноручно выпорол нескольких баб. Устал, как после бега километров на сорок. Нам здесь нелегко! Скрытые большевики есть в каждой деревне. Я их узнаю на расстоянии и вышибаю из них дух!
Фюрер сказал: убей русского потому, что он не немец. Я считаю, что безразлично, где я убью русского - на фронте или здесь, у себя в имении. Неужели Германия не оценит эти заслуги?"
Огнев закрыл книгу и отбросил ее в сторону.
- Германия вряд ли! - гневно сказал он. - А вот Россия оценит!
Огнев встал, поправил ремни на фуфайке, принял воинскую стойку "смирно".
- За убитых невинных людей русских, за поруганную честь девушек русских, за попытку отнять у нашего народа завоеванную кровью свободу, за муки и страдания людей наших от имени Советской власти приговариваю вас, Адольф Кох, к смертной казни через повешение. И пусть всякий, кто пойдет за вами следом, знает и помнит: рабовладельцев на нашу землю не пустим, карать будем беспощадно!
Адольф Кох пытался броситься на колени, но его взяли под руки. Теперь у него дрожало все: голова, руки, коленки… Огнев подошел к окну и распахнул форточку, чтобы проветрить комнату.
- Трус! - крикнул он в лицо позеленевшему Коху. - Даже умереть не можете по-человечески!.. Уведите его!
Когда двое партизан увели Коха, Огнев дал знать, чтобы и другие оставили помещение, что допрос Калачникова он будет вести один.
Огнев подошел к Петру Петровичу, пожал его холодную дрожащую руку, рассерженно спросил:
- А как вы-то оказались здесь?
- Комендант Хельман распорядился. - Калачников вынул из кармана записку и протянул ее Огневу. - В зятья себя прочил Коху, вот и послал: сберечь сад от морозов. Прикидывал я по-всякому. Нельзя было ослушаться.
Они сели на диван. Огнев положил на колени руки - они у него огрубели, потрескались на ветру.