Петр Петрович смотрел на деревья и не мог представить, что усеянная яблоками шафран-китайка или ярко-красный пепин шафранный, молодые по возрасту, упадут, подкошенные осколками снарядов. Он снял свою помятую шляпу, повесил ее на сучок дерева и задумался. Он вывел немного новых сортов - десятка полтора фруктовых деревьев, кустарников и цветов. Но многие тайны в природе уже были раскрыты, гибридизация продвигалась все успешнее, и Петр Петрович верил, что до конца своей жизни он еще успеет создать немало новых сортов - хорошую память оставит о себе у людей.
Тяжело опершись на лопату, он вдруг поник головой. Неужели теперь, когда так близка цель всей жизни, пришел конец? Вот так же подступали к Шелонску в восемнадцатом году немцы. Петр Петрович решил тогда умереть, но не уходить из своего скромного садика, который занимал небольшую площадь и насчитывал с дюжину деревьев и кустарников. Немцы не вошли в Шелонск, их отогнали. А теперь они могут занять город. И все же уходить из Шелонска не хотелось.
- Нет, нет, - проговорил старик тихо, - здесь у меня вся жизнь…
Петр Петрович не заметил, как к нему подошел человек в сером пиджаке, перетянутом ремнями. Посетитель остановился поодаль, не намереваясь тревожить садовника. Калачников обернулся.
- Здравствуйте, товарищ Огнев! - воскликнул он, идя навстречу гостю. - Я вас таким небритым никогда не видел. И не признал бы, да глаза больно знакомые.
Они поздоровались.
- Значит, глаза выдают? - спросил Огнев.
- Выдают.
- Это плохо, Петр Петрович.
- Почему же плохо? - спросил Калачников. - Хорошие, открытые глаза иметь приятно: через них весь человек виден. Он показал рукой на запад: - Как т а м, товарищ Огнев?
- Плохо т а м. Сегодня с утра гитлеровцы ввели свежие силы. Наши снова отступили, километров на десять. У врага пока преимущество в живой силе и технике, Петр Петрович.
- И что же будет?
- Не исключена возможность временной оккупации нашего города. Повторяю: временной. Принято решение эвакуировать Шелонск. В том числе и ваш питомник: конечно, то, что можно вывезти.
Калачников долго и пристально смотрел на Огнева.
Потом он обернулся в сторону сада. Множество крупных яблок и груш свисало с деревьев. На том берегу реки грустно и протяжно запела девушка; песня оборвалась на полуслове…
- Не могу… Не могу!.. - голос у Калачникова дрогнул. - Они не пускают…
- Кто они?
- Деревья… цветы…
Огнев долго смотрел на сад, на Калачникова.
- Подумайте, Петр Петрович. Возможно самое худшее!
- Знаю, товарищ Огнев, но поймите меня правильно: оборудование завода грузят на платформы и отправляют в тыл. А я? Не возьму же я с собой яблони и цветы!
- Понимаю, Петрович, трудно!
- А что я без деревьев? Мне теперь поздно начинать где-то в другом месте. Надо доделать то, что начато.
- Враг-то какой, Петрович!.. Злее не бывало. Не страшно оставаться?
- Боюсь, честно сознаюсь в этом. Но еще больше боюсь за сад - пропадет он без меня… А я, как знать, может, и сохраню. В моем возрасте можно и рискнуть.
На западе отдельные выстрелы слились в протяжный непрерывный гул.
- Когда на бюро обсуждали вопрос об эвакуации города, я сказал, что вы, возможно, пожелаете остаться в своем питомнике, - произнес после раздумья Огнев. - Питомник действительно в два-три года не вырастишь. Но вы нам дороже любого питомника!.. Впрочем, принуждать не будем: уедете - хорошо, останетесь - и здесь честные люди нужны будут!
Калачников смотрел на Огнева и ждал, когда тот кончит. Петр Петрович вдруг оживился: у него мелькнула мысль, что на оккупированной территории он может пригодиться. Немецкий язык он знает отлично… Его домик стоит на отшибе… Вон, как пишут газеты и передает радио, у немцев в тылу уже есть и партизаны, и подпольщики. Будут они и в Шелонске…
- За доверие спасибо. Вы всегда правильно угадывали думы людей, товарищ Огнев! Вы большой души человек, - растроганно произнес Калачников; его костлявая грудь заколыхалась, и он стал растирать ее длинными сухими пальцами.
- Обыкновенный, Петр Петрович, - отмахнулся Огнев.
- Нет, нет!.. Вы всегда так хорошо понимали меня. Без вас мне трудно было бы. - Он посмотрел на заросшее лицо секретаря райкома партии и начал догадываться, почему не побрит Огнев и почему сегодня он недоволен своими глазами. - Я верю, товарищ Огнев, что еще увижу вас, - медленно проговорил Калачников.
Огнев улыбнулся, развел руками:
- И я верю. Впрочем, всяко может быть: война, Петрович!..
- Да, да, война…
Калачников хотел что-то сказать еще и не мог, точно ему сжали горло. Он взял секретаря райкома под руку и показал на деревянный домик - там приемный сын Николай готовился в дальнюю дорогу, чтобы увезти подальше от врага семена ценнейших растений.
3
Все ближе и ближе грохотали пушки. В артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов уже отчетливо вплетались пулеметные очереди. На город наползала пелена едкого дыма. Самолеты проносились над Шелонском, и их тени скользили над рекой, которая, словно испугавшись, притихла. В различных местах города рушились здания, в домике садовода теперь непрерывно звенели стекла.
Старик стоял в саду у самого большого дерева, усыпанного плодами, и отсутствующим взглядом смотрел на серую стену крепости. Петр Петрович и одобрял свой поступок, и порицал себя, чувства были противоречивыми. Правильно ли он сделал, оставшись в городе? Что будет с ним завтра, если в Шелонск войдут немцы? А они наверняка войдут… Как он сумеет защитить сад, сохранить все то, что было создано почти полувековой деятельностью? Но старик успокаивал себя: сохраню. Он вспоминал слова секретаря райкома Огнева: в р е м е н н а я оккупация. Но что означает: в р е м е н н а я? Петру Петровичу хотелось, чтобы, это означало дни, а не месяцы и тем более не годы.
Он принес лестницу и стал забираться на дерево. Вот он, родной Шелонск, тихий и мирный городок! Бывший тихий и бывший мирный… За рекой горели дома, пламя вздыбилось, показывая длинные красные языки. На прицерковной площади снаряды поднимали черные завесы земли. Врагу отвечали наши орудия, занимавшие позиции на этом берегу. Они били залпами и словно хлестали воздух огромными бичами.
Снаряды улетали далеко за город, и мало кто, кроме артиллерийских наблюдателей, мог оценить силу нашего огня. А фашисты били по городу, и разрывы снарядов корежили землю то там, то тут. Огонь хозяйничал уже на нескольких улицах. Калачников не мог спокойно наблюдать за этими разрушениями. Он медленно слез с дерева и тяжело опустился на траву. Он думал о Шелонске, о друзьях, об Огневе, о Николае. Сын, всегда слушавшийся его, вчера вдруг стал упрямо возражать. Он не хотел оставлять старика одного и настойчиво предлагал ему уехать из города. Николай даже грозился, что если Петр Петрович не уедет, то он тоже останется и никуда не повезет семена.
Где он сейчас, бывший беспризорник с кличкой Длиннорукий, ставший помощником, другом и сыном - Николаем Петровичем Калачниковым?
Где Огнев - секретарь райкома партии? Справедливый, понимающий человек. Это он помог получить участок земли для питомника, предлагал командировки в Козлов к Ивану Владимировичу Мичурину. Он приезжал в сад, когда садовник терпел неудачу, и разговаривал с ним так, словно Петр Петрович одержал победу. А если приходил успех, секретарь райкома поздравлял Калачникова, и всегда вовремя.
Когда доведется с вами встретиться?..
Калачникова тихо окликнула женщина. Он обернулся. Женщина испуганно махала ему рукой, платок на ее голове сбился, из-под него выглядывали неприбранные волосы. Калачников медленно пошел к калитке.
- Петр Петрович, в городе фашисты… наводят мост… - проговорила она торопливо и сбивчиво. - Идите домой, Петр Петрович, как бы беды какой не было! - умоляюще закончила женщина и побежала дальше.
Калачников еще больше ссутулился, засунул руки в карманы и побрел домой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
В один из августовских дней во дворе большого дома, стоявшего на отшибе деревни, толпились люди. Наиболее хозяйственные чинили крестьянские поршни , здесь же наващивая дратву и тонким гвоздем прокалывая отверстия в коже. Кое-кто пристроился у забора и брился, опуская кусок мыла в лужицу с прозрачной водой и потом взбивая этим куском холодноватую пену на щеках. Весельчак из категории вечных оптимистов сидел на поломанной скамейке и тренькал на балалайке "Катюшу". Недалеко от него, прижавшись к забору, стояла девушка, которой можно было дать восемнадцать-девятнадцать лет. Она была светловолосая, с выгоревшими бровями, с веселыми серыми глазами. В ямочке ее аккуратного подбородка точкой прилепилась темная родинка, прямой, чуть вздернутый нос красиво сидел между румяных, по-детски припухших щек. Одета она в выгоревшее ситцевое платье, на плечи наброшен тоже выгоревший мужской пиджак. Девушка иронически посматривала на балалаечника; иногда она протестующе махала рукой, это случалось тогда, когда балалаечник фальшивил.
Двор со всех сторон окружали густые высокие ели. А в доме молодой черноусый полковник, прибывший накануне вечером из штаба фронта, вел длинные разговоры. Он вызывал к себе людей по одному и спрашивал, спрашивал. Его интересовало абсолютно все. Если собеседник говорил, что видел зенитную батарею на позициях, полковник тут же подводил его к карте и просил точно указать, где находится эта батарея. Потом он расспрашивал, какого калибра орудие, сколько человек его обслуживает, и, если ему не удавалось получить ответ на один из вопросов, он с сожалением качал головой и говорил: "А жаль, это очень важные сведения". Если бы с ним рядом сидел посторонний, невоенный человек, он, вероятно, так и не понял бы: а что же для полковника не важно? Полковник расспрашивал, где немцы построили мосты или паромы, в каких деревнях обосновались их гарнизоны, каким бензином заправлены автомашины, подвозит ли противник в тылы валенки, лыжи, теплое белье, где солдаты моются и смотрят кино. Каждый ответ он записывал до мельчайших подробностей.
"До чего дотошный полковник!" - недовольно говорили пожилые и молодые люди, возвращаясь к своим товарищам, отдыхавшим во дворе.
Не был доволен своими рассказчиками и полковник. Они знали очень мало, во всяком случае не столько, сколько было нужно ему - работнику разведывательного отдела штаба фронта.
Во дворе находились бойцы нескольких партизанских отрядов, разгромленных за последнее время противником. Они были прижаты к непроходимым в это время года болотам и, к удивлению немцев, проскочили гиблые места. А возможно, гитлеровцы уже списали их в расход как боевые потери противника. Но партизаны вышли к своим и сразу же попали к дотошному полковнику, который не дал им отдохнуть и собраться с мыслями.
Полковник, расспросив очередного партизана, медленно и задумчиво ходил по комнате, изредка пожимая плечами, засовывая пальцы за широкий хрустящий ремень и резко высвобождая их. Вдруг он обернулся к молоденькому лейтенанту, рассматривающему на другом столе карту, и спросил:
- Где тот бородач?
- Кажется, пошел в парикмахерскую, товарищ полковник.
- В парикмахерскую? - представитель разведотдела штаба фронта сердито посмотрел на лейтенанта, будто он совершил тяжелую и непоправимую ошибку.
- Так точно! - лейтенант быстро вскочил со стула и вытянулся.
- Немедленно верните его. И пожалуйста, спасите его бороду. Быстро!
Лейтенант надел фуражку, распахнул дверь и, прыгнув с третьей ступеньки на землю, побежал в деревню. Бежал он легко, прижав к груди сжатые кулаки, будто состязался в спортивном кроссе. Подбежав к парикмахерской, он прыгнул через две ступеньки и дотянулся до ручки двери. Несмазанные дверные петли жалобно скрипнули. Бородач сидел в кресле, а около него уже суетился красноармеец-парикмахер; ножницы в его руках тонко повизгивали - мастер намеревался отхватить распушившуюся веником бороду.
- Прекратить! - крикнул лейтенант.
- Что прекратить? - недоуменно спросил парикмахер.
- Подстригать, - уже спокойнее проговорил лейтенант, с трудом переводя дыхание. Теперь ему хотелось скрыть свой повышенный интерес к большой рыжей бороде, и он обдумывал, как лучше это сделать.
- А что такое? - спросил бородач, все еще находясь в кресле и не собираясь вставать.
- Вас просит полковник. Вы оставили у него на столе какую-то бумажку.
- Я задержусь на полчаса: надоела мне эта борода, зудит под ней так, как будто пять лет в бане не был, - умоляюще попросил бородач.
- Сразу видно, что вы невоенный человек, - улыбнулся лейтенант, осторожно беря ножницы у мастера и разглядывая на них заводскую марку, точно только она его и интересовала. - Когда начальник даже ласково просит, это все равно приказ, и выполнять его нужно немедленно.
- Тогда слушаюсь! - быстро проговорил бородач и поднялся с кресла. Он виновато взглянул на парикмахера: - Сегодня приду. Ножницы должны быть острые и крепкие - у меня не волос, а проволока.
Парикмахер, не понявший шутки, обиделся.
- Я возьму у хозяйки, у нее есть для стрижки овец, - проворчал он.
- Вот-вот! - бородач закивал головой.
Через полчаса полковник остался с бородачом наедине. Они сидели друг против друга, и бородач не мог понять, почему так пристально смотрит на него начальник.
- Вы, товарищ Шубин, никогда не были разведчиком? - спросил полковник после длинной паузы. - Скажем, в мировую или гражданскую войну?
- Нет, я тогда был мальчишкой.
- Сколько же вам лет? - удивился полковник.
- Тридцать восемь.
- Отлично! - Полковник вскочил со стула и начал ходить по комнате.
- Я дал бы вам под шестьдесят, - сказал он и еще раз повторил: - Отлично!
Шубин не мог понять, что же здесь отличного: выглядит он гораздо старше своих лет, а представитель разведывательного отдела именно этим обрадован.
- Откуда у вас такая наблюдательность? - спросил полковник. - Вы дали ценные сведения. Ваши товарищи не заметили и одной десятой того, что оставили в памяти вы. А вы шли тем же путем…
- Я немножечко поэт, в молодости сочинял стишки, - проговорил с улыбкой Шубин. - А для поэта наблюдательность необходима.
- Безусловно! - живо согласился полковник. - Как там у вашего брата: "Зеленая прическа, девическая грудь, о тонкая березка, что загляделась в пруд?" Это надо видеть!
- Хороший поэт писал! - отозвался Шубин.
- Не в обиду будет сказано, поэты любят преувеличивать, любят приукрасить, - не спеша заговорил полковник, подходя к Шубину и пристально смотря ему в глаза. - Мы, разведчики, любим достоверную, очень точную наблюдательность. Существует пословица, что врут на войне и на охоте. Лично я считаю, что на войне вранье должно быть приравнено к измене Родине. На охоте - пожалуйста, можно врать сколько душе угодно, там это на пользу, особенно при неудаче: складная байка поднимает настроение!
Наблюдая за полковником, Шубин не мог понять причину экстренного вызова. Да и весь этот отвлеченный разговор пока не доходил до его сознания.
- Простите, товарищ Шубин, вас, кажется, величают Алексеем Осиповичем? - спросил полковник.
- Да.
- Вам не приходилось быть артистом, Алексей Осипович?
- В самодеятельном кружке.
- Так, так. Хорошо…
Шубин заметил, как снова метнули искру глаза собеседника, точно так же, как тогда, когда тот признал его за старика.
- Кого же вам приходилось играть? - полковник смотрел на Шубина суженными, с прищуром глазами.
- Всякие роли. Десятка полтора, пожалуй, сыграл…
- Какие больше вам давали: положительных или отрицательных персонажей?
- Чаще отрицательных. Для положительных ролей, говорят, физиономия и фигура не подходит. Глаза, говорят, у тебя хитрые, упитанность выше средней, в движениях мешковат. Вот и играл кулаков, лавочников. Однажды даже городового сыграл.
- И получилось?
- Старики говорили, вылитый Держиморда.
- Хорошо!
Полковник внимательно и, как показалось Шубину, с сочувствием смотрел на его одежду: грязный порванный пиджак, на котором оставили свои краски ржавая плесень болот и серая пыль дорог, штаны клеш, наскоро, по-мужски неаккуратно заштопанные, сапоги, перевязанные тонкой проволокой. Во всклокоченных длинных волосах Шубина запутались колючки, с порозовевшего от загара носа сползали лоскутки кожи. Представитель разведывательного отдела словно читал по его лицу и одежде, каким трудным был путь у этого человека, ускользнувшего от солдат противника, карателей и овчарок, прошедшего через огонь и непролазные болота.
- Последняя ваша работа, Алексей Осипович?
- Исполком райсовета.
- А до этого?
- Редакция районной газеты в Шелонске.
- В Шелонске уже с неделю немцы… А еще раньше? - допытывался полковник.
- В профсоюзе.
- Ну а раньше, еще раньше? С чего вы начали свой трудовой путь?
- Подпасок у кулака. Потом пастух.
- А после? - в голосе полковника Шубин уловил оттенок досады.
- Подручный у кузнеца. Пришлось быть и кузнецом…
- Где? - прервал полковник.
- В одной староверской деревне.
- Кузнец? - уже не Шубину, а себе задал вопрос полковник. - В староверской деревне? - Он закрыл глаза, опустил голову, подумал. - Это интересно… - Вскинул голову и проговорил с увлечением: - Это хорошо… Это преотлично, батенька мой! - Полковник положил руки на плечи Шубину и сказал совсем мягко: - Идите отдыхайте, Алексей Осипович. Сейчас девятнадцать часов. Завтра до двенадцати отоспитесь?
- Отосплюсь.
- В двенадцать прошу быть у меня. Волос не трогать - не бриться и не подстригаться.
- А я обещал парикмахеру, что сегодня зайду: мочи нет носить эту бороду!
- Ни в коем случае не трогать! - уже не просил, а приказывал полковник. Посмотрел, не сдержал улыбки. - Итак, до двенадцати часов… Отдыхайте, пока есть возможность, - закончил он многозначительно.