2
Прошли сутки после этого визита.
Калачников сидел, сжав до боли виски ладонями. Глаза его неподвижно смотрели в одну точку - календарь на стене. На нем начало августа, восьмое число, дата вступления немцев в Шелонск… Иногда старику казалось, что сердце начинает биться учащенно, иногда - что вот-вот оно остановится, и тогда конец мечтам, планам, всему тому хорошему, что он предполагал сделать в оставшиеся годы. Конечно, он верил, что планы будут осуществлены: и без него много преобразователей на земле, вот и Николай по ту сторону фронта, наверное, продолжает работу. Но ему, Петру Петровичу, не суждено, нет, нет…
Калачников встал и начал нервно ходить по комнате. "Как это я не подумал сразу? - упрекал он самого себя. - Как не подумал о том, что меня фашисты могут заставить работать на них? На что я рассчитывал, когда оставался в Шелонске? Буду в стороне от всего, сохраню питомник? Но работать у врага - это уже предательство! Даже если яблоками угощать палачей! Что скажут люди? Нет, такое не простят другие, и такое не простишь самому себе…
А если так - расстреляют или повесят, как фашисты сделали с десятками, сотнями и тысячами других людей. Пусть, пусть расстреляют! - думал Калачников. - Умру честным. Пусть! Но тогда будет ходить в саду почувствовавший себя хозяином Муркин? Это непостижимо, это ужасно! - Петр Петрович потрогал себя за взлохмаченную бороденку. - А что я могу теперь поделать?" За эти сутки он заметно осунулся, непричесанные седые волосы вздыбились, глаза стали какими-то чужими: чересчур тоскливыми. "И как это я не подумал обо всем этом раньше? - в который раз ругал себя Петр Петрович. - Хотел отсидеться за стенами крепости и дождаться своих. Наивный, глупый старик!.."
В комнате уже было темно, но Калачникову не хотелось зажигать керосиновую лампу, и он сидел в темноте, положив на колени маленькие сухие руки. Ему безразлично было все, что происходило за окнами его дома. Когда Петр Петрович услышал стук в дверь, он не пошел открывать, только вяло махнул рукой. Стук повторился, но старик даже не обернулся в сторону двери. Дверь приоткрылась. Знакомый голос заставил садовника встать. Он пошел навстречу неожиданному гостю.
- Здравствуйте, Петр Петрович, - проговорил посетитель.
Это был Огнев.
Калачников замахал рукой, закашлялся и отвернулся в сторону, так и не проронив ни слова. Огнев понял, что старику трудно говорить, что с ним произошло какое-то несчастье: таким он никогда селекционера не видел. Огнев пожал ему руку, взял под локоть и повел к столу. Сам сел напротив. Ему захотелось начать разговор о чем-то постороннем и уже постепенно приблизить беседу к тому конкретному, ради чего он пришел в оккупированный Шелонск.
- Эх и погодка, Петр Петрович! - начал Огнев, потирая красные, озябшие руки.
- Ветер? - спросил Калачников.
- И ветер, и дождь. Дрянь погода! Не для нас - для фашистов! Нам такая погода на пользу.
- А тут пустили слух, что фашисты вас расстреляли, что всех партизан разбили где-то за городом… Думал, что и не свидимся больше.
- Нас нельзя разбить, Петрович. Помните сказку: одного богатыря враги разрубили, а из двух частей его тела стало два богатыря, разрубили двоих - стало четыре, и так без конца. Врагу и не понять, почему, несмотря на известные успехи немцев и наши поражения, мы не становимся на колени, не просим пощады.
- Далеко они пойдут еще? Как долго у них будут эти успехи?
- Еще пойдут, но это скоро кончится, Петрович. Блицкриг уже сорван.
Огнев объяснил, почему гитлеровцы на первых порах имели, да и сейчас еще имеют успехи, но что эти их успехи временны и скоро они непременно должны замениться поражениями. Говорил он уверенно, и, как показалось Петру Петровичу, даже слишком уверенно, словно и не было противника у стен Ленинграда, будто он и не находился в Шелонске. Эту мысль он и высказал Огневу. Тот быстро ответил, что наши главные резервы еще не вступили в бой, а когда они вступят, произойдет перелом в нашу пользу.
- Да, да, - с облегчением вздохнул Калачников, - все это хорошо, но я этого не увижу, нет!..
Волнуясь, Петр Петрович рассказал о вчерашнем визите коменданта и Муркина. Огнев не перебивал его. Голос старика часто срывался или переходил на шепот.
- Этот негодяй, - вдруг гневно бросил Калачников, - то есть этот прохвост Муркин так и сказал мне: "А что для тебя большевики: ты человек беспартийный. Для тебя сад важен, а не власть". Разве он не понимает, что Советская власть мне дорога так же, как и партийному!..
Старик снова говорил, как, бывало, в райкоме или у себя в саду, когда его посещал Огнев. Он всегда говорил, несмотря на свой возраст, горячо, с задором. Петр Петрович плотно прикрыл шторы и зажег керосиновую лампу. Огнев оглядел комнату. На стене тикали огромные часы, они не звонили: бой был испорчен; когда минутная стрелка наползала на римские цифры VI и XII, раздавалось звучное щелканье. Под часами стояла книжная этажерка, а рядом во всю стену - огромный шкаф, там Петр Петрович хранил семена.
- Пустой, - уже спокойнее, будто позабывшись, пояснил Калачников. - Все ценное отправил с Николаем.
- Сын у вас хороший.
- Да. Способный, работать любит. Еще успеет много сделать хорошего: сил у него хватит…
- Завидую физически сильным людям, - сказал Огнев, положив на стол руки с покрасневшими пальцами. - Сожалею, Петрович, что в поле или на заводе поработать не пришлось: из школы в институт, из института на комсомольскую работу, с комсомольской - на партийную. В вашем саду, бывало, с удовольствием землю копал.
- Кончайте с фашистами - участок вам отведу, можно каждый день приходить, - сказал старик, поглаживая бородку.
- Именно каждый день! - подхватил Огнев. - Перед завтраком - для аппетита и для того, чтобы не разучиться ценить физический труд. - Он посмотрел на часы, затем на Калачникова: - Времени у меня маловато… Знаете, что я хочу предложить вам, Петр Петрович?
- Что? - насторожился Калачников.
- Нам очень нужна явочная квартира в Шелонске. Хорошо бы вот здесь, в этом доме…
- Пожалуйста, - ответил старик. Огнев заметил, как снова начали дрожать у него руки. - Но вы знаете мое положение: завтра я отвечу отказом сотрудничать с оккупантами и предателями, и они меня расстреляют или повесят. А работать у них я не буду. Я - не Муркин!
- А если мы попросим идти к Хельману на работу? Как тогда, Петрович?
- Вы? - Калачников растерянно развел руками. - Как это можно, чтобы вы предложили такое!
- И я, и подпольный партийный комитет. Тогда легче будет организовать явочную квартиру. И свой человек будет в управе: кое-какие планы гитлеровцев станут известны. Это очень важно, Петрович, очень важно! Вы им принесете на копейку пользы и на тысячу рублей вреда.
Калачников взглянул на Огнева. Он показался ему более строгим и сильным, чем несколько месяцев назад. Сухощавый, лицо молодое; небольшая борода делала его похожим на студента-старшекурсника тех времен, когда студентом был и Петр Калачников. Старик понимал, что несладко там, в партизанских лесах, где и природа не проявляет милости, и опасность сторожит на каждом шагу. А он по-прежнему в ответе не только за себя, но и за весь район. За хорошее похвалят, за плохое взыщут. Пусть будет больше хорошего, чтобы в истории сохранилась запись: правильной жизнью жил Шелонск в дни иноземного нашествия, мал орех, да крепким оказался, не по зубам фашисту!..
Старик был взволнован, но не тем, что предложение Огнева напугало его, нет, оно, наоборот, открывало перед ним перспективу борьбы, деятельности. Тревожило другое…
- Значит, подпольный комитет выбрал меня? - спросил он, заметно волнуясь.
- Да.
- Среди сотен других?
- Да, Петрович! - в тон ему отвечал Огнев.
Калачников протянул через стол морщинистую руку с отчетливо прочерченными синими венами и крепко сжал тонкие, успевшие загрубеть пальцы Огнева.
- Большое спасибо, что по такому делу пришли именно ко мне, - только и проговорил он.
3
"Выдержать, ни одним движением не выдать себя!" - думал Калачников, приближаясь к зданию военной комендатуры, куда его сегодня пригласил обер-лейтенант Хельман. Порекомендовал Петру Петровичу поступить на службу к немцам Огнев. Это успокаивало. Его пригласил на работу военный комендант Шелонска - тоже хорошо. А как вести разговор с Хельманом, чтобы ложной интонацией и выражением глаз не выдать себя? Глаза что экран - они передают то, что показывает в эту минуту сердце. А на сердце лютая ненависть к врагу. Но глаза должны быть ласковыми, словно Калачников видит не палачей, а самых добрых друзей.
Настоящие друзья, не знающие об этой игре, отвернутся от Петра Петровича. А многие ли будут знать правду? Огнев да еще два-три особо доверенных лица. Остальные окружат его презрением, и даже двойным презрением: в городе стар и мал знал Калачникова как очень и очень порядочного человека. Если к оккупантам пошел "бывший" человек Муркин или какой-то уголовник, люди покачают головой и скажут: а чего еще можно ждать от такого! А тут сам Калачников. Какой же он, оказывается, подлец!.. И ни слова нельзя сказать людям в свое оправдание, намекнуть на то, что это совершается в интересах большого дела. Его будут презирать, и тех, кто будет это делать, он должен любить, и, чем большая ненависть будет к нему, тем большее уважение должен питать к таким людям Калачников.
Трудная служба, трудная жизнь!..
- Куда же это вы, Петр Петрович?
Он оглянулся. Седой сутуловатый мужчина смотрел на него сочувственно, словно догадываясь, куда и зачем шел Калачников. Петр Петрович знал этого человека много лет. Он был хорошим садовником, но не оригинатором: в его саду росли обычные, "традиционные" яблони и груши, какие высаживали в России наверняка и сто - двести лет назад. На риск он никогда не шел, довольствовался тем, что было, но Петра Петровича уважал…
- Комендант вызывает, - ответил Калачников и пожал плечами.
- И вас? Никого не минуют! Изверги! - в голосе садовода послышалось сочувствие. - Вас-то за что?
- Пока не знаю.
- Хотя бы хорошо кончилось.
- Спасибо.
"Через некоторое время все изменится, - распрощавшись, думал Калачников. - По-другому начнут смотреть, плевать будут вслед!.."
Он постоял на мосту. Речка несла мутные воды, крутя в бешеном водовороте широкие белые щепки. Освобождаясь от водяной петли, они неслись стремительно вперед. На миг Калачников подумал: "Вот и я, как щепка, закрутит меня водоворот событий, а когда освободит - кто знает?"
Как небрежно смонтированные кадры киноленты, мелькнула в сознании собственная жизнь: сын небогатого мещанина Петр Калачников учится в далеком немецком городе… Первые нелегальные книги под подушкой, доносы и грозный окрик начальства: не сметь читать недозволенное… Работа у помещика, робкие попытки селекции и запрет воинствующего мракобеса хозяина: богохульства в природе не потерплю… Увольнение с работы, которое привело к разочарованию в жизни… Революция, а после нее труд - творческий и радостный… Война… Все, о чем мечталось, нарушено… "Работы будет много, Петрович, я верю вам, как самому себе", - сказал на прощание Огнев.
У двухэтажного здания комендатуры Калачникова остановил караульный, уже пожилой солдат с темно-рыжими волосами. Он наставил автомат в грудь садоводу и так держал несколько секунд, словно ему доставляло удовольствие видеть людской страх. К недоумению караульного, старик стал в горделивую позу и произнес повелительным тоном по-немецки:
- Прошу доложить господину коменданту: прибыл профессор Калачников. Господин обер-лейтенант приглашал меня на десять часов. Через две минуты - десять…
Калачников подчеркнул слово "приглашал", и это, вероятно, возымело свое действие. Караульный, подняв брови, передернул плечами и удалился. Вернулся через минуту, пристальным взглядом осмотрел Калачникова с ног до головы и глухо сказал:
- Проходи!
Петр Петрович не спеша поднялся по крутой деревянной лестнице и остановился у двери; на медной дощечке неуклюжими буквами выцарапано по-русски:
Военный комендант г. Шелонска
Обер-лейтенант фон Хельман
Хельман сидел в высоком кожаном кресле. Коричневая добротная кожа местами вытерлась и побелела, деревянное основание кресла казалось отлитым из металла. "Графа Строганова, из краеведческого музея", - мелькнула догадка. Треть стола занимал письменный прибор, составленный искусным крепостным мастером из тридцати пород местных деревьев, на стене висело старинное оружие, - все это раньше находилось в музее и вот, оказывается, перекочевало сюда…
- Знакомое? - спросил Хельман, поймав взгляд Калачникова.
- Знакомое или похожее. - Калачников улыбнулся. Он обрадовался: нашелся что ответить, при этом остался спокойным.
- Знакомое. Садитесь! - пригласил Хельман. Он испытующе смотрел на Калачникова. - Говорят, что в этом кресле лет полтораста назад сидел граф Строганов?
- Да, если не ошибаюсь, это кресло когда-то принадлежало графу Строганову, - ответил Петр Петрович. Словно невзначай, продолжил: - До войны, знаете ли, захожу в музей, смотрю, в этом самом кресле сидит уборщица и чулок вяжет. - Покачал головой, сделал вид, что возмущен. - Порядка не было: на графское кресло могла усесться любая чернорабочая!
- Да! - недовольно бросил комендант и обернулся, взглянул на спинку кресла. Он поморщился, как будто только сейчас заметил дефекты.
"Вот-вот", - подумал Калачников. Конечно, историю с уборщицей он сочинил тут же, но пусть у фона Хельмана будет испорчено настроение: ведь он сидел не после графа, а после самой обыкновенной работницы!
Петр Петрович только сейчас увидел в темном углу портрет Гитлера - какое поразительное сходство с сатирическим изображением! "А ведь художник изо всех сил старался! Да такого урода самый лучший художник не сделал бы приятным человеком, - брезгливо подумал Калачников. И он тотчас осудил себя: - Что же я делаю, на моем лице все прочесть можно - и презрение, и ненависть, завалю я так все дело!.." Он показал рукой на другой портрет, стоявший боком на желтом несгораемом шкафу, и вкрадчиво спросил:
- Тоже портрет нашего фюрера?
- Фюрера, но в миллион раз меньшего! - улыбнувшись, произнес Хельман. - Фюрера Шелонска!..
Он повернул портрет, на нем во весь рост был изображен обер-лейтенант Хельман, за его спиной проступали чуть заметные очертания старинного города со шпилями кирок, одиноко торчавшими заводскими трубами, хищной стаей "мессершмиттов" в серо-желтоватом небе.
- Если не ошибаюсь, в Люксембурге? - осторожно спросил Калачников.
- Да! Работа известного художника, - небрежно ответил Хельман. - Художник раньше рисовал люксембургскую герцогиню. - Он недовольно взглянул на Калачникова. - В Европе служить лучше, профессор.
- Здесь, господин обер-лейтенант, тоже Европа, - мягко поправил Петр Петрович.
- Россия не Европа!
- Я рассматриваю вопрос с географической, а не о политической точки зрения, я ведь беспартийный человек, господин комендант.
- В России, профессор, трудно понять, кто коммунист, а кто беспартийный. Для вас я делаю исключение - вы человек старый, когда-то, как мне докладывал городской голова, воспитывались в Германии. Тут все коммунисты! Мы твердим: пришли освобождать Россию от большевиков, - не верят. Они ни во что не верят: ни в нашу великую миссию, ни в нашу победу.
- О загадочности русского человека всегда много писали, - неопределенно ответил Калачников.
- И не разгадали! - Хельман потянулся к журналу, быстро перелистал его и, найдя нужный фотоснимок, ткнул в него пальцем: - Немецкие солдаты уже снимаются у ленинградского трамвая, а Ленинград все еще продолжает сообщать в эфир, что ни один немец не ступит на священную землю их города. Разве это не фанатизм?
- Да, да, - не нашелся сказать что-либо другое Калачников.
Он смотрел на снимок, читал подпись и думал: "Неужели это правда? Неужели немецкие солдаты снялись у настоящего ленинградского трамвая? Подделали, чтобы ободрить свою армию!"
- Ленинград почти в наших руках, - продолжал Хельман, выйдя из-за стола, - а здешние мужики уходят в леса и оттуда совершают нападения. Они добровольно идут на самоуничтожение, и неизвестно, во имя какой цели это делают. Их безумство уже не спасет Ленинград, а себя они погубят. Великая германская армия может только наступать. Отступать ей противопоказано. Надо трезво оценить обстановку и признать статус-кво . - Он посмотрел на большую карту, утыканную множеством флажков с рогатой свастикой, и убежденно добавил: - "Статус-кво анте беллам" больше никогда не будет, надо наконец понять это обезумевшим русским мужикам. Понять и смириться с тем, что история предначертала нам приобщить дикую Россию к западной цивилизации. - Он погладил глянцевитые, лоснящиеся волосы, потрогал пальцем бугристый шрам на щеке и вдруг озабоченно спросил: - Вам нравятся Волошки, профессор?
- Чудное место!
- А земля?
- Для нашего района это - Украина…
Взглянув на Калачникова, Хельман понял, что старику неясен его повышенный интерес к Волошкам.
- Война идет к концу, профессор, - проговорил он сухо и вместе с тем торжественно. - Фюрер обещал землю на Востоке. Надо выбирать, пока есть возможность. Потом понаедут - труднее будет.
"Вот оно что! - догадался Петр Петрович. - В помещики метит. Советуется, боится, как бы не прогадать. За этим, видно, и пригласил".
- Я вас очень хорошо понимаю, господин комендант, - сказал Калачников.